Подавив компульсивный порыв назвать услужливую библиотекаршу крошкой, он спрашивает, не может ли она распечатать досье на Херви, докинув до кучи страницу Херви с «Википедии», а заодно страницу по Нортгемптонской грамматической школе. У Стадса есть ощущение, что когда-то на Биллингской дороге учился Бен Перрит, и, пусть это натянутая связь между Джеймсом Херви и Боро, сейчас у него больше ничего нет. Под конец просьбы он пробует матеро и по-плутовски подмигнуть библиотекарше, но та притворяется, что не замечает, – наверно, решила, что у него тик. Расплачиваясь за распечатки, он время от времени дергает бровью, чтобы утвердить ее в этом убеждении, решив, что уж лучше снисходительная жалость, чем иск за домогательства. Он подозревает, что оправдание в виде «мэверик, который не играет по правилам» не переубедит присяжных, если в их глазах к нему прибегнет несостоявшийся насильник.
Забрав тонкую стопку бумаги, он открывает сумку и упаковывает улики строго согласно процедуре, чтобы почитать попозже. Выйдя из библиотеки, он возвращается по своим следам вниз по Абингтонской улице, осторожно избегая белый горошек харчи из мятной жвачки, окружающей островки жестких пластмассовых скамеек района, чтобы не доводить до буквальности свою «грязную работу топтуна». «Гросвенор-центр» с гигантским шлемом круглоголовых, парящим над входом в стиле «Замка Отранто», – синэстетическое пятно с завывающей музыкой, словно мишурным дождиком, и цветными гирляндами, что звенят и отдаются в эхо сиятельного молла. Он поднимается на лифте на нужный этаж парковки в обществе престарелой четы, которая так суетится и хлопочет над молнией клетчатой хозяйственной сумки на колесиках, словно это их бедно одетый и умственно отсталый отпрыск.
Отыскав свою машину – скорее всего, «понтиак» или «бьюик», а то и помятый «шевроле», – он влезает внутрь и изо всех сил старается не потерять лица шального бунтаря, пока пристегивает ремень. Когда мотор взревывает, как свирепый хищник – хотя и со смертельной чахоткой, – Стадс ухмыляется себе на случай, если понадобится крупный план в машине. С этой стороной работы он хорошо знаком, в этой роли он как во второй шкуре. Жжет резину, чтобы успеть на рандеву со святым местом – и не потому, что торопится исповедаться в грехах. Все, что требуется от частного детектива, дается ему легко, как одноразовые перепихоны без любви или дыхание: Стадс направляется на грязные окраины безжалостного города в надежде найти труп.
Уэстон-Фавелл и местная приходская церковь всего в двух-трех милях от Нортгемптона, так что не повредит сделать крюк через Биллингскую дорогу рядом с грамматической школой – или Нортгемптонской школой для мальчиков, как недавно переименовали это учреждение, – просто чтобы взглянуть одним глазком; прощупать почву. В идеале он бы предпочел вылететь из города под аккомпанемент визжащих тормозов и свинцового ливня, но из-за превратностей печально известной стесненной дорожной системы приходится взять налево на Абингтонской площади, съехав с Маунтс, обогнуть унитарнанскую церковь, чтобы вернуться почти в противоположном направлении, а затем опять свернуть налево на Йоркскую дорогу, и только тогда уже добраться до Биллингской дороги на юге. В ожидании светофора у начала Йоркской дороги он снова вспоминает Малыша Джона, уже заметив, что латунную табличку, обозначавшую Жабий дом, давно убрали. Чертовски жаль. Нужно было сделать здесь охраняемую зону, заповедник для сокращающейся популяции хронически неприглядных под угрозой вымирания – для тех, у кого слишком низкий и средневековый вид, или для тех, у кого слишком много бородавок.
Светофор мигает, и он выезжает на Биллингскую дорогу – через дорогу и справа от Стадса высится белесая громада осажденной со всех сторон больницы. Из того, что он знает о местной истории, – а знает он немало, если учесть, что вырос Стадс на беспощадных улицах Флэтбуша или где там, – больница изначально была заложена на Георгианском ряду, первая за пределами Лондона, странной парочкой из священника Филипа Доддриджа и обращенного в веру кутилы доктора Джона Стонхауса. Стадс со своим многолетним опытом кое-что понимает в киноиндустрии и думает, что в истории есть все данные для отличного бадди-муви в стиле «огонь и лед». Он представляет сцену, где на помощь Стонхаусу из преданности приходит одна только артель потасканных шлюх восемнадцатого века и достраивает лечебницу по смете и в срок, когда слева вырастают высокие живые изгороди кладбища на Биллингской дороге. Не совсем то кладбище, что он ищет, но все же превосходный образчик и практически единственная местная достопримечательность, которую умудрились задеть Люфтваффе во время Второй мировой войны – возможно, в попытке уронить дух британских мертвецов. Он представляет в красках полуночную вспышку среди спящих надгробий, сопутствующий фонтан земли, костей и цветов, мраморную шрапнель, которой не терпится кого-нибудь похоронить.
Развернувшаяся солнечная панорама перед лобовым стеклом сжимается в боковых окнах в нескончаемый комикс-стрип про кирпичи и сады без неба, жилая шеренга вьется позади верного «Студебекера». Через дорогу на противоположной стороне размазывается больница Святого Андрея – слепые стены и железные прутья перед высокой и беспокойной оградой из вечнозеленых деревьев в качестве естественной пожарной полосы для неконтролируемого горячечного безумия в их пределах. Если вспомнить всех одаренных выше среднего, а то и вовсе блестящих людей, побывавших там в заключении, то институцию, думает Стадс, вполне можно считать обязательным флигелем или пристройкой рациональности для хранения информации, которую не может осмыслить разум. Ну и прочего бреда, да.
Он замедляется, когда завершается тянущийся фриз лечебницы; переходит в фасад Нортгемптонской школы для мальчиков с низкой стенкой, отгораживающей трапециевидный двор, над которым возвышается неплохо сохранившееся здание начала двадцатого века с более современными добавками, раскинувшимися к востоку на бывших теннисных кортах. У школьных ворот скалится и возится заметно веселый квартет пареньков в обязательных синих блейзерах – возможно, возвращаясь с обеденной переменки и наверняка прилежно подразделяя субъективную вселенную на гейские и негейские компоненты. Хотя былая грамматическая школа не породила столько примечательных личностей, как смежная психушка, ей можно поставить пятерку хотя бы за старания. Здесь когда-то учился Френсис Крик, как, оказывается, и Херви, а возможно, и Бен Перрит. Стадсу кажется, он слышал, что числился здесь и Тони Четер, суровый партийный коммунист, двадцать лет проработавший редактором «Морнинг Стар», как и юный Тони Коттон из рокабилли-пуристов, покорителей чартов 1980-х родом из Конца Святого Джеймса – The Jets. Зато бедный старый сэр Малкольм Арнольд сохранил сомнительное почетное звание единственного, кто посещал и школу для мальчиков, и дурку по соседству. В день выпуска молодой композитор сэкономил бы время и нервы, если бы просто вышел по велосипедной дорожке через главные ворота, обреченно скинул пиджак, кепку и галстук и резко свернул в успокоительный зеленый континуум больницы Андрея. Уголком правого, нижнего глаза Стадс наблюдает, как августейшее заведение растворяется в слипстриме – удаляющийся розовато-серый туман, съеживающийся под размер зеркала заднего вида, пока он давит педаль в пол и ведет свой «паккард» в кладбищенском направлении.
Ниже по Биллингской дороге со сравнительно зажиточными семейными домиками по левому борту и ничем, кроме пустых полей, по правому Стадса мучает чувство, что он проглядел важную деталь – возможно, в наблюдениях об оставленной позади Школе для мальчиков, – вот только не может понять, какую. Что-то о том, как построили школу, ее архитектуре или?.. Нет. Нет, забыл. Не доезжая до Биллингского Аквадрома, он делает поворот налево, который доставит его «Плимут Де Сото» к медовым камням изначальной деревни и гравийным дорожкам более позднего жилья, на неестественно затихшие и внимательные улочки сонного Уэстон-Фавелла.
Через несколько минут он находит место, где вроде бы можно спокойно припарковать машину так, чтобы потом тебя не сожгли в плетеном человеке. Стадс отлично знает эти облагороженные сообщества, стоящие за ними деньги, так что не может стряхнуть чувство, что за ним с самого поворота присматривает через подзорную трубу наблюдатель от Женского института [175]. Выкарабкавшись из прошитого пулями «Нэш Амбассадора», он смеряет взглядом кишечные завороты запекшихся на солнце улиц – маршруты другого столетия – и с неохотой признает, что в наши дни на крови надо зарабатывать именно в таких местечках. Смекалистые детективы, вместо того чтобы гонять бездушных гангстерских карателей по усеянным шприцами городским подворотням, переезжают в захолустье, в спящие английские деревеньки, где всегда можно положиться на бабулек в платьицах и отставных бригадных генералов, которые травят друг друга на еженедельной основе. Сплошные внутрирасовые преступления. Докатились.
Он припарковался на виду приходской церкви двенадцатого века, шпиль которой высился над соседними дымоходами, а у кладки был неровно прожаренный вид, – хотя, если начистоту, в местечке размеров Уэстон-Фавелла почти невозможно найти место, где бы церковь была не на виду. Закинув вещмешок на плечо, всегда выставленное против любых помидоров мира, уже скоро Стадс толкает кованую калитку, которая скрипит страшнее его; поднимается по вытесанным ступеням на пригорок с захоронениями вокруг очаровательной часовенки. Чувствуется слабый ветерок, но за его исключением, замечает Стадс с некоторым удивлением, день стоит необычно идиллический. Не его обычная среда, это уж точно. Проливается сиропом на ухоженный газон солнечный свет, и на мили вокруг – ни единого неисправного неонового знака, не говоря уж об игре в кости.
Что разочаровывает, сама церковь закрыта, но что приводит в уныние – среди россыпи надгробий в округе здания не находится место упокоения Джеймса Херви. Большинство непритязательных камней, имена и данные на которых почти утрачены из-за многовековых стараний мха или погоды, зарезервированы как будто исключительно за якобитскими жмуриками, откинувшими ботфорты еще в тысяча шестисотых, задолго до того как Херви появился на свет божий в 1714 году. Стадс находит голубоватый косоугольник немногим больше скребка для ботинок, колонизированный многоцветными лишайниками и не посвященный, похоже, никому конкретному – просто обобщенный memento mori. Приглядевшись, он разбирает, что исчезающие буквы некогда гласили: «О ПОМНИ / ПУТНИК / ТАКИМ КАК ТЫ / ОДНАЖДЫ БЫЛ Я ANNO / 1656». А то, приятель. Спасибо. Передавай привет черной чуме. Неизвестно, среди этих гробниц медитировал Херви или нет, но спору нет, что их он видел каждый день, когда служил здесь священником, и это, возможно, и повлияло на его известную радужную диспозицию.