Стадс нашел дымящийся ствол. Он вздымает свой онемевший остов с земли, словно раскрывает костяной зонтик. Раздраженно смахивая призрачно-зеленые былинки с кожанки, он возвращается по своим следам через редконаселенное кладбище и вскользь отмечает эффект сельского нуара от полосатой тени, отброшенной на залитую солнцем дорогу церковной калиткой. Черным пятном на объективе дня он добирается до прожаренного «Куп де Вилля», пока над асфальтом слоем горячего желе дрожит марево. Ввалившись внутрь, он опускает кнопкой окна, чтобы остудить духовку на колесах, пока сам не запекся, и снова терпит неудачу в попытке придумать хард-бойлд способ застегнуть ремень. Может, разве что по ходу дела презрительно сплюнуть на приборную доску или выдумать особенно ехидное сравнение для того, как трудно вставить металл в пластмассовую щель? Какое-нибудь: «Это было труднее, чем 120-килограммовому самоанскому трансу считать по-китайски на… в…» Надо еще поработать.
Вспомнив, что он все еще в очках для чтения, Стадс аккуратно их снимает и возвращает во внутренний карман, прежде чем раскочегарить мотор и рвануть на дымно-сером «Дюзенберге» прочь из Уэстон-Фавелла – торпеда «земля – земля» на кратчайшем маршруте к далекому источнику тепла нортгемптонского центра. Все еще опустошенные улицы деревушки – заброшенные декорации, охровая кладка – всего лишь крашеные плоские картины, которые теперь разворачиваются и потом прячутся в компактное пространство заляпанного зеркала заднего вида. Грохоча по Биллингской дороге, он с визгом проносится мимо современной инкарнации школы для мальчиков, не существовавшей до 1911 года, и у его самобичевания из-за того, что он раньше не наткнулся на решение, – кислый вкус медного кастета в зубах победы. Но для такого нуарного детектива, как Стадс, это, конечно, идеальный результат. Незамутненного триумфа не существует, когда истинное удовольствие твоего рода занятий лежит в этическом, эмоциональном и физическом поражении; в признании, на пару с Херви, что все закрытые дела и смертная слава – ничто в сравнении с Глубоким сном.
У дневного солнца, забытого на печи, выкипает свет, так что теперь тот гуще и с легким металлическим послевкусием, пока изливается, остывая, на дурдом и неопрятную мраморную поросль кладбища, на больницу, которую Херви помогал основать Филипу Доддриджу и Джону Стонхаусу. Выполнив левый поворот на неторопливом светофоре возле замызганного бюста Эдуарда Седьмого в венце из птичьего помета, Стадс сплавляется по Чейн-уок мимо родильного крыла больницы, но его прогресс прерывается очередным светофором у подножия холма рядом с питьевым фонтаном Томаса Беккета. Деторождение, мученичество – все сплелось в тусклых стальных столбах халтурного монумента в честь Френсиса Крика на Абингтонской улице, бесполых супергероях, возносящихся по спирали в генетическом устремлении к неопределенной погоде небес, в полете несбыточном из-за навсегда приваренных к издевательской улице ног. Свет сползает по пус-кафе светофора – от гренадина до крем-де-менте, – и Стадс летит по променаду Виктории с размазанными в окне слева парком Беккета и стоянкой стандартного супермаркета, подменяющим нездоровый скотный рынок. Минув в кровавой луже субботнего вечера отель «Плуг» в нижнем конце улицы Моста, он осуществляет неожиданно премудрую серию правых поворотов, прежде чем прибыть на парковку по соседству с пассажем «Питерс Плейс» на Золотой улице. И снова он платит, предъявляет и оставляет «Корвет» вместе с невидимым хвостом гангстеров отдыхать на пожеванном асфальтовом склоне под большой миской, полной долинного неба. Покинув автомобильную площадку через нижний выход, едва пережив переход четырехрядки у провонявшего азотом основания Конного Рынка, он направляется вдоль плавного изгиба пути Святого Петра к приподнятой и неухоженной лужайке, где когда-то был западный предел Зеленой улицы, откуда взбирается на два-три фута от гладкого асфальта на кочковатый холм и бесцеремонно входит в Боро сзади.
Заросший и разжалованный бывший районный сквер поднимается к тылам церкви Петра, известняковые морщины и бесцветные лентиго которого сейчас стерты лестным солнечным золотом. Возведенное еще из дерева в девятом веке королем Оффой в качестве личной часовни для сыновей, перестроенное во всей готической красе знатоком традиций Симоном де Сенлисом в двенадцатом или одиннадцатом, почти тысячелетнее строение высасывает все признаки современности с этого травянистого склона за своей спиной. Пока Стадс бредет вверх по склону через сорняки, на него взирают гримасничающие дьяволы на разъеденных карнизах с выпученными каменными глазами, искривленными жабьими губами в испуге от его приближения – парализованное предчувствие обреченного состязания на самую страшную горгулью. А сам он во время подъема по безвременному и обманчиво солнечному пустырю к древнему святилищу чувствует себя сведенным до роли какого-то очевидно злополучного академика в самодовольно жутком повествовании Монтегю Роудса Джеймса. Астматическая прачечная, стероидные пауки, цыганята с выкидными ножиками – что только не ждет его в полузаброшенном здании впереди. Кстати, если подумать, М. Р. Джеймс и вся традиция английских историй о привидениях должны считаться самыми явными ублюдками Херви, незаконнорожденными праправнуками от кладбищенских стихоплетов и элитных истериков с изящной меблировкой. Потом следуют современные оккультисты, наследники джеймсовского Карсвелла, которые первые адаптировали готическую модель для литературных экзерсисов и моды в одежде, а доктрина Херви о вмененной праведности Христа стала стилистическим путеводителем для дьяволистов. Стадс сомневается, что Херви бы это целиком устроило, но после нескрываемого применения столь завораживающих образов для передачи своего посыла создателю нортгемптонского нуара в этом некого винить. Не надо делать обертку интереснее самого подарка – этот эдикт, с горечью смиряется Стадс, равно относится к его внутреннему обаянию и привлекающей излишнее внимание упаковке.
Покорив уклон лужайки, он идет на восток по почти неразличимым остаткам улицы Петра вдоль огороженных задов церкви. По неразвернутым лакричным палочкам тени он высчитывает, что должно быть где-то около пяти часов, и вкратце ощущает – сродни фантомной боли – чувство освобождения, которое предвестил бы сей час, если бы он имел нормальную работу, а не служил ночи. Не то чтобы он стеснялся своей завораживающей физиогномики, но Стадс всегда предпочитал темноту. Его любимым развлечением – после заигрываний с вероломными красотками, которые на поверку оказываются мужчинами, – было бродить по мрачным городским задворкам в те времена, когда нервные жители еще не перекрыли свои переулки; когда из-за такого поведения невозможно было угодить в список сексуальных преступников. Однажды в мощеной расселине между Бирчфилдской и Эшбернэмской дорогами, в ранние часы зябкого воскресного утра, его напугал покатившийся навстречу по темному коридору огромный гранитный валун в классическом духе Индианы Джонса, который на короткой дистанции оказался нортгемптонским исполнителем планетарных масштабов – ныне покойным Томом Холлом.
Выгуливая в полночный час собаку, лирический бегемот задержался для бадинажа с фальшивым шпиком, многоглагольно выступив в защиту этих неухоженных ущелий с разукрашенными членами гаражными дверями, с бахромой сорняков вдоль краев. Облаченный в джинсовый комбинезон, словно бы переделанный из детской палатки, Холл импровизировал на тему своего тезиса, что узкие урбанистические стежки, которыми они сейчас скитались, были сухопутными каналами города, частью пересохшей сети воображаемых пеших артерий. Исследуя обнаженные русла с эдвардианской гусиной кожей голыша под ногами, опытный супрамореход всенепременно приметит обломки затонувшего подмира, скопившиеся у основания берегов из оцинкованной стали, как-то: выставленные за порог после яростных ультиматумов порноколлекции или ребра велосипедов, прибитые течениями к краям проулка, где среди безмятежно качающейся крапивы и анемонов флегмы нерестятся стайки презервативов неоновых расцветок. А изредка и тело. Устаревшие приборы, позорные пристрастия, с готовностью забытые поступки, априори переоцененные деяния или покупки, выдворенные на эти окраины, – сцены, вычеркнутые из дневного континуума и анонимно и непротокольно выписанные на эти поля, в этом подмоченном мочой апокрифе. Тучный трубадур красноречиво распространялся об этом образе все время, что потребовалось его четырехногому подопечному изогнуться на цыпочках, как дрожащие крикетные воротца, и в героическом напряжении сил выдавить из себя экскремент длиннее самого барбоса. На этом любомудрие было окончено и мужчины продолжили свои противоположные пути: Стадс – против ветра вверх по осушенному каналу, тогда как музыканта понесло вниз по течению, словно огромный буй, сорвавшийся с якоря и уплывающий в лиловое далёко.
Стадс уже достиг переулка Узкого Пальца – возможно, самого необычного образчика в ономастике Боро, а на деле едва ли тропинки, которая сбегает вдоль непричесанной травы к остаткам Зеленой улицы. Он понятия не имеет, откуда это название. То ли неправильное написание бечевника недостаточной ширины – toe вместо tow в слове towpath, – то ли, зная район, отсылка к общей генетической инвалидности, когда-то поразившей жителей улицы. Справа от него вдоль восточного фасада церкви, у Лошадиной Ярмарки, стоят сады Святого Петра – ранее заброшенная дорожка, расширенная лет двадцать назад до заброшенного променада за счет сноса лавки школьной одежды, «Орм», что стояла на дальнем углу. Стадс помнит, как в двенадцать лет ходил туда в сопровождении матери покупать форму для средней школы. Он не уверен, но имеет основания полагать, что туда же его водили для снятия мерки на унизительный килт. Насколько он помнит, в примерочной была пара высоких зеркал лицом друг к другу, где каждый мучительный момент портняжного испытания ребенка ужасным образном растянулся в обрамленную деревом вечность. Этот тесный и кривой проход, длиннее всего района – длиннее всего города, – уходивший в твердые стены и окружающие здания, занятый очередью пристыженных и покрасневших семилетних детишек без конца и без края, – куда же он делся? Когда снесли «Портных Орма», что сталось с его внутренней бесконечностью? Что, всех остальных уродливых мальчишек, все посеребренные слои личности сложили, как крашеные секции лакированной ширмы, и сунули куда-нибудь на склад, а вероятнее всего, выкинули?