А ведь это даже не его суровое детство. Он скорбит не по своим разрушенным воспоминаниям, и удивлен, как сильно его задела вылазка в чужие разрушенные мечты. Он-то думал, Уорренша утрирует в своих убийственно разъяренных монологах, пытается преобразить страну детства в какой-то преданный и разоренный Бригадун, но на самом деле все сложнее. Стадса неподдельно шокирует прозаичное исчезновение места, страты прошлого и сообщества. Если реальность нескольких поколений не меньше чем тысячи людей можно убрать так же просто, как дешевого бандюгана не в том баре не в ту ночь, то где же вообще безопасно? Черт, да в эти дни хоть кто-то может пойти по правильному пути, не оказавшись на рельсах? Он пришел поразнюхать насчет сохранившихся следов сгинувшего вчера, но на этих отмененных улицах видит только дефективные эмбрионы приближающегося будущего. А когда это будущее наконец родится и мы отвернем от него глаза; когда мы постыдимся быть родословной, родительской культурой, произведшей на свет этого противного душе уродца, то куда нам его изгнать, чтобы глаза не видели? Мы же не можем, как шах, сослать его в Нортгемптон. Оно уже здесь, уже укоренилось и постепенно становится повсеместным.
Хотя улица Святого Петра продолжается и дальше между сравнительно новыми и по большей части простаивающими офисными зданиями до самой Школьной улицы, Стадс подумывает сделать крюк – по переулку Узкого Пальца к растерзанному остову бывшей Зеленой улицы – и подниматься уже оттуда. Вдруг там найдутся улики: отпечатки следов или свидетель, слишком запуганный, чтобы подать голос, какая-нибудь уцелевшая каменная кладка среди кирпичного шпона, которая станет осведомителем, если предложить правильный стимул. Сунув руки в высокие карманы куртки и оттопырив локти, как крылья додо, он опускается по рудиментарному переулку, на ходу мысленно раскрашивая свой эскизный портрет Джеймса Херви.
Как видится Стадсу, вероятнее всего, семилетний Херви приходил в школу каждое утро из Хардингстоуна пешком, наверняка без компании и по крайней мере полгода проделывая этот путь в глухой темноте. Он выдвигался из родной деревни, что спустя две сотни лет приобретет еще большую готическую славу благодаря имени Альфа Рауза – Убийцы с Горящей Машиной [179]. Мальчишка – возможно, уже тогда с тем же утонченным видом, теми же степенно поджатыми губками и приступами кашля, – семенил к старой Лондонской дороге по беспросветным проселкам без единой живой души, не считая внезапных сов. Там каждый будний день детства его встречал обезглавленный крест – один из каменных мемориалов, воздвигнутых Эдуардом Первым на каждом месте, где тело королевы Элеоноры касалось земли на долгом пути Темзой в Чаринг, – высокий и черный в предрассветной серости. Не успевала закрыться за маленьким Джимми Херви дверь родного дома, как религиозно настроенный и болезненный малыш сразу же окунался в мифологию древнего города, с вереей безголового монумента перед похоронной романтикой.
Затем долгий спуск по холму навстречу почерневшей городской массе внизу, все еще даже без газовых фонарей, и хрупкий школьник входит в вонючие тени Конца Святого Джеймса, где, чертыхаясь, грузят телеги и повозки выдернутые ни свет ни заря из теплых постелей купцы, окликая друг друга в потемках незнакомым говором. К нему в мечущемся свечном свете полуоборачиваются и прищуриваются взрослые плоские лица со странной сыпью, и доносится из ворот фырканье дымящихся, содрогающихся ломовых. С окоченевшими от холода розовыми пальчиками – кто знает, сколько книг под его щуплой детской рукой, – будущий фаталист должен был взобраться по горбу Западного моста, пока с каждым неохотным шагом перед ним неуловимо рассеивалась тьма ненаступившего дня, а под ногами было лишь слышно, но не видно вечную реку. На гребне, посреди моста, прежде чем встающее солнце спалит туман, перед ребенком в антиподе сумерек проступили бы руины замка – расстелившаяся мглистая груда валунов с истошными и мельтешащими пятнышками у беззубых стен, с культями ампутированных башен. Неужели это павшая твердыня Нортгемптона, ныне местный вокзал и магнит для проституток, была личиночной формой каждого последующего Отранто, каждого Горменгаста?
Оттуда с ускоряющей шаг детерминистской инерцией набожный недужный юнец сбегал со сколиозного моста на противоположный берег, попадал в Боро и переплетенный клубок улиц, башенок-поганок в ведьминских шляпах из меченой голубями черепицы. Затем – Лошадиная Ярмарка и церковь Святого Петра: обветренные контрфорсы украшены паясничающими саксонскими бесами, массовка Иеронима Босха разевает пасти из какого-то давно минувшего Судного дня. Через пару шагов – дом Хэзельриггов, где Кромвелю накануне Несби снилось неминуемое будущее Англии. Последний поворот направо, на Школьную улицу, приводил расцветающего певца кошмаров к месту его образования – теперь всего в одном левом повороте от Стадса на другом, нижнем конце той же самой улицы.
Округа, которую Стадс еще помнит по бессонным ночным прогулкам двадцатилетней давности, неузнаваема – лицо любимой при первом посещении травматологического отделения после несчастного случая. Отбитая шпора Зеленой улицы, которая вывела его от основания переулка Узкого Пальца на этот перекресток, лишилась зданий – больше нет южного берегового вала, защищающего размывающийся край от пагубного прибоя трафика на пути Петра. А что до подъема в холм Школьной улицы перед ним – это очевидная и оскорбительно непохожая самозванка, словно женщина, которая представляется твоей мамой, когда приходит через неделю после ее кремации. Западный бок крутого проезда, где некогда высился лесной склад Джема Перрита, под номером 14, теперь по большей части – ненаселенные территории предприятий, до самой Лошадиной Ярмарки. Поднимаясь с запинками, топоролицый следователь пытается воссоздать пропавший без вести семейный дом Бена Перрита; наложить шаткое двух- или трехэтажное здание с прилегающими конюшнями, сеновалами, козами, собаками и курами на почти чистый от машин двор сменившей его и устойчивой к воображению современной постройки, – но тщетно. Отдельные черты еще цепляются за память, как обрывки афиши давно прошедшего шоу, упрямо прилепившиеся к гофрированной ограде, – три ступеньки до покрашенной в черную краску двери, семейные реликвии и сбруя на виду в передней комнате, – но эти фрагменты просто висят в пустом пространстве воспоминаний без всякой соединительной ткани, как плакаты невозвратимой немой классики.
Сразу через дорогу от зримого отсутствия дома Перритов на неаккуратном наброске от руки восточной стороны Школьной улицы Стадс равняется с кариозной пастью улицы Григория с покосившейся кирпичной стенкой на углу, ограждающей кучерявые джунгли буддлеи, – некогда черный ход в церковь Святого Григория и бесплатную школу, которую она приняла, когда там учился Джеймс Херви. Через какое-то время эту священную землю занял ряд домов – нечетные от седьмого до семнадцатого на углу улицы Григория, если память не подводит Стадса; между прочим, это совпадает с возрастом, когда юный Джеймс Херви каждое утро посещал сей скромный склон. Стадсу кажется, он припоминает, что его клиент Альма Уоррен говорила, будто в одном из ныне заброшенных зданий, оставшихся без крыши, жили ее родственники – то ли тетя, то ли троюродная сестра, что сошла с ума и заперлась в доме одна, играя всю ночь на пианино. В общем, что-то в этом роде – одна из несметных неряшливых драм, которые были, а теперь поросли летней сиренью, удушающей нетронутый двадцатилетний щебень.
Стадс идет посередине узкого капилляра, рефлексивно поглядывая на холм, чтобы ни с чем не столкнуться, хотя он и сомневается, что теперь сюда вообще можно заезжать машинам, когда вдруг замечает в верхнем конце мужчину и женщину, погруженных в разговор. При виде экстравагантного рыжего пятна жилета на мужчине в голове звенит звоночек, и Стадс шарит во внутреннем кармане в поисках очков. Отойдя к краю улицы, он усаживает их на свой острый клюв и выглядывает из-за разрушенного углового дома, прижавшись к выгибающейся стене на случай, если парочка взглянет на дорогу и заметит его – притворная пожизненная привычка.
Это Бен Перрит.
Это Бен Перрит, говорит с женщиной, которая ему в дочери годится, с корнроус и в провокативно коротком красном плаще, как будто бы из винила. Судя по всему, она агитирует за коитус. Пусть бражный бард очевидно поднял планку после объятий с Альмой Уоррен, Стадс не может не думать, что Бен мог бы постараться и найти что-нибудь получше. Однако перспективы местного поэта на романтической ниве – не самая насущная проблема Стадса. Что Перрит вообще здесь делает, особенно в свете якобы случайного появления на Абингтонской улице? Это не простое совпадение, по крайней мере в нынешней мысленной мизансцене Стадса. Он недолго взвешивает возможность, что Перрит – невероятно дилетантский соглядатай, возможно, нанятый Уорреншей, чтобы тайком приглядывать за своим ручным частным сыщиком, но тут же отбрасывает эту мысль. Бен Перрит, сколько его знает Стадс, не в состоянии следовать даже собственному литературному призванию, не то что за другим человеком, тем более не на таких ватных ногах.
Он рискует еще раз выглянуть из-за загнутого уголка уличной страницы. Девушка в верхнем конце Школьной теперь опасливо пятится от Бенедикта, который хихикает и невнятно жестикулирует. Нет, явно не хвост. Не в таком ярком жилете, словно скроенном из обрезков ковров, и не с таким смехом, который слышно даже здесь, – полярная противоположность незаметности. И все же что-то они значат, эти многозначительные недовстречи. Нырнув обратно за накренившуюся стену, Стадс пытается опознать возникшее чувство – ощущение, что он что-то упускает, какую-то недоступную часть общей картины. Он понимает, что в реальной жизни ненароком столкнуться дважды за день с одним человеком – ничего особенного, но все же придерживается роли. С точки зрения Стадса, многократные явления Перрита могут быть только какой-то повествовательной задумкой, важным сюжетным механизмом или приемом, чтобы обозначить скорую разгадку тайны, когда неожиданно сойдутся все ниточки: Бен Перрит и девчонка в красном пластиковом дождевике, Доддридж, Ламбет и детерминизм. Уильяма Блейк. Джеймс Херви.