На улицах, которых он не знал.
Сама земля отторгла – оторвал
От серой и от стылой мостовой
Простывшее и серое лицо,
В пространстве, времени нашел себя:
Конек чернеющий сумел помочь
И древняя ветшалая стена:
Община киприотов здесь была;
А вот и дверь тяжелая – точь-в-точь
Захлопнутая книга Бытия
Или другой ученый фолиант.
В штанах протертых он встает с трудом.
Ночь-Денни, дни он выбрал коротать
У входа в храм Петра ложившись спать,
Ведь в университет с таким стыдом,
Как и домой, идти не вариант,
Невмоготу терпеть упреков град
Родителей, что впали в нищету
Радея об амбиции его.
Он бросил лекции, просрал бабло
Стал бомжевать и кинул вещи тут
Под потом монстров, красивших фасад,
Где слово божье вместо потолка.
Мечтал творить – учился же учить;
У тех, кто сам давно уж пожалел
О той карьере, что оставил Ден.
Беда наваливается в тот миг,
Когда он копошится у замка́
Сознанья, в жалком папертном жилье:
Намедни двадцать, без дому, надежд,
Завяли грезы и мертвы мечты,
С кредитом на учебу сожжены
Мосты, в утлом углу, где ветер свеж,
Где из фольги и сора залежь лет.
А Ден ведь лишь поэзией горел —
Огнем, как раньше Гинзбург, Блейк и Китс.
Нет – быть, а не учить. Невыносим
Уроков срок с отчаяньем пустым —
А равно мамы с папой кислость лиц,
Что жили не на золотой горе.
Все двери вдруг закрылись перед ним,
И под одной из них теперь он спал —
Где раньше Оффа поднимал потир
И где бомжи устроили сортир.
Вот вся поэзия его. Собрал
Он в сумку шмотки, как в живот кишки,
И вспомнил вдруг, какой сегодня день —
Да, пятница, хоть кто-то будет ждать:
На Башенной толстяк-торчок с травой,
Угашенный он кайф даст и постой.
Оставил в вспышке спешности кровать —
Ден мигом мчится в сумерек сирень.
От тесного скита, где горем был прижат,—
Средь плит, что время-варвар осквернить
Все тщится, губит буквы и года,
И память, и любовь, и скорбь. Мертва,
Аки кладбище, местность. Во всю прыть
Летит Орфей – здесь ищет он свой ад,
Альков оставив, скисший от тоски,
И черный памятник – иглу войны.
Бежит часовни, сумерек вперед,
Пока с горгулий снова не польет.
Вдоль клумб-костров, горящих от весны,
За дверцу прочь шагают башмаки,
Затем за Ярмарку, где мечет взор
Презрения тот пухлый коротыш —
Чинуша с белой бородой и лбом,
Лишенный удила садовый гном,
Пусть хмыкнул «Добрый вечер» наглый прыщ —
На Пиковом уж Деннис, в весь опор
К вершинам, новым доньям он спешит.
Зачем сюда стремится, сам не свой?
В дыру, где раз гнездо пожар свивал,
Что Клэра некогда с ума свела,
Что Баньян как-то окрестил Душой —
Хоть у стихов здесь больше нет души:
Ден местного поэта раз видал:
Пьянчуга, в чьих отчаянных очах
Узрел себя Ден, мертвые стихи.
Вот, вынырнув из памяти стихий,
За Катерины дом свернул – в печаль
Вечерней мглы на Замковой, туда,
Где с середины – ската верхний край
Меж двух многоквартирников ведет
На Банную, где гари вперекор
Чрез мрак придется рваться на простор.
Оптический обман рожает сброд
Чертей в долине смертных – стремных даль.
Но лезет Ден в долгов, пособий топь
Где шаг от шага режет вонь сильней.
Там, в атмосфере тлена, прели, зла,
Вступает в кучу псиного говна,
И где хребта какашки апогей —
Оставил оттиск Ден узора стоп.
Без лести о своей судьбе сказав
Сполна, из баухауса трущоб
Ден вынырнул к сиянью в вышине
От окон небоскребов на холме —
Наш Чайльд-Денни ́с под башен тьму пришел.
Пока расшаркивал ногой, в мозгах
Звучал хор из сомненья голосов:
Ведь с лысым типом толком не знаком,
Но тот, кто «Жирным Кенни» средь друзей
Прослыл, – тот вряд ли лучший из людей.
И все ж Ден жаждою влеком
По Симонс-уок – где сгинул апостроф.
Но, бросив взгляд через сухой газон,
Всмотрелся он за сумрака тромплей:
Мираж возник – ночная шестерня
Кружит, дымит и тает, затемнясь.
Прищурившись, тряхнул Ден головой.
Стучится в двери – с сердцем в унисон.
На стук второй свет льется из стекла,
Является хозяйский силуэт.
– Здоров… Что за вонища? Блять, кто сдох?
А, да? Ну там сними, не стой как лох,—
Ден подчинился и теплом согрет,
А кроссы, как сиротки, – там, где мгла,
В позоре без призору. Коридор
Вонючий вел в вонючий зал. «Забьем?»
Ден рухнул в кресло, Кенни – на диван,
Где психофармакологов тома
Разбросаны; на лысине его
Блик лампы – как бильярдный шар, натерт,
Иль словно жемчуг; и горят глаза,
Как «Ризла». Кенни косячок скрутил
И, с табаком и дурью совладав,
Сигару-оригами он слагал
И тупоносый подпалил фитиль,
За чем смешная бомба-голова
Взрывается от кашля и смешков.
Пустили в круг, дымят как товарняк,
От дыма-василиска час застыл,
И Кенни молвил – словно пошутил,—
Чтобы в обмен на кров, еду, косяк
Ден за щеку сейчас был взять готов.
– Давай. По пятницам не подаю.
Или пиздуй. Есть пицца, годный стафф.
Просилась за анал одна тут блядь,
Но нет. Как можно друга наебать? —
Дошло тут быстро – Ден же не жираф,—
Он за кумаром видит жизнь свою:
Что делать будет, присно и вовек,
Чтоб дверь закрылась с нужной стороны.
Кивает. Кенни тут на разогрев
Поставил пиццу, расстегнуть успев
Ширинку, и, на кухне сняв штаны,
Он Дена на фелляцию обрек.
Раскрыл тот рот, задумавшись взамен
Об Уайльде с Уитманом, пока постичь
Поэзию пытался в суете
И вкусе горечи на языке;
Чёл про себя он, не сбиваясь в китч,
Из De Profundis – но, хоть в рот лез член,
Не лезло в мысли никаких цитат.
В отсутствие пантер Ден пировать
Лишь с хряком может – тот не ведал рифм,
Возможен здесь лишь совпадений ритм:
Ведь стоит печке звонко пропищать,
Как Кенни в рот кончу спускает в лад.
Едят в молчаньи. Только помнит рот
Аперитив, а потому антре
Не радует. А ужин свой доев,
Порочный Будда, вмиг повеселев,
Сказал – пора начать их кабаре,
Их этноботанический поход.
Он показал датуру под окном —
Цветок, страницы без стихов белей.
Salvia Divinorum был там куст,
Но Кенни намотать велел на ус:
Вдвоем вкусят пророческий шалфей,
А Ангельские Трубы – лишь его.
«Моя переносимость – будь здоров.
А для разгона пожую с тобой».
Знай, Ден: что есть на языке – поверь,
То будет на уме; итак, теперь
С салатом сублингвальным за щекой
Потеет он и ждёт волшебных снов.
Бледнеет, словно, бешен и угрюм,
К нему грядет вдруг пандемониум.
Корежит время и забылся час,