И он не знает, сколько просидел.
Ничто не претерпело перемен —
Но странность средь таких давящих стен
Разлилась словно; мастер темных дел,
Тот шарик, в собственном соку варясь,
В слюне купаясь, в кровь пускает яд —
Минуя зубы, разрастил вайи
В кишках, желудке и костях.
Ден ерзает, все пальцами хрустя,
И дергается, словно не в своих
Тарелке или шкуре. Взбеленясь,
Взмывает, меряет шагами пол,
Пытаясь нервов мутный шок смирить,
Тогда как Кенни, лысый бегемот,
Уныл и зол, не чувствуя приход,—
Что очевидно, если обратить
Вниманье на здоровый ореол,
Или послушать кислый монолог:
«Ну на хуй. Че-т не торкает никак.
Пойду скурю свое». Но Ден, уйдя
По бесконечному ковру в себя,
Не слышит – ведь внутри него бардак,
Туман диссоциативный заволок
И кто он, где он, мысли в голове.
Но и в прострацьи видно все равно,
Что он в костюм старинный приодет,
Точь-в-точь как Чарли Чаплин, спору нет —
Бродяжка с кадров старого кино
На сцене, вдруг поблекшей до ч/б.
И Жирный Кенни рядом в мгле пыхтит,
Весь в черном, с белым лишь лицом; на нем
Такие же пиджак и котелок,
А их походка – чисто ламбет-уок.
Но здесь не только лишь они вдвоем:
Народец странный вдруг в углах пестрит,
Харкает, матерится – люд простой,
Герои дна, драк, пьянств и хулиганств.
А из щелей меж их пропитых лиц
Свет серый, грязный льется, словно из
Других математических пространств
Иль пролетарской вечности, смурной
От горечи бескрайней. Как пушок,
Наверх с коллегой тащит их двоих.
Все ближе эти черти на рогах;
В ушах – их смех, а в животе – война.
Стал наизнанку вывернут и мир,
И Ден – сменился полом потолок,
И кажется, что, воспарив к нему,
Сливается с сосновою доской:
Теперь на нем не кожа, а взамен
В кошмаре том он – голый манекен,
Хрящи – пазы, на коже – косослой.
По грудь проник он в нищую корчму.
Из глотки рвется скрип, слеза-смола
Течет густой по струганой щеке.
Ден смотрит в страхе и с раскрытым ртом:
Его хозяин с деревянным лбом
Таким же – у оравы на крючке,
Которая не в лад поет слова:
«Веселые курильщики нас звать,
Орда немертвых и нетрезвых душ.
В загробной жизни хорошо сидим
И от нее немногого хотим:
Бедламских Дженни в Паков пунш
И жбан – чтобы выпить или настучать!»
Угар буквально адский окружил,
Ден мечется, застряв, но видит лишь
Как пожелтевший лыбится тукан
С таблички «Гиннесса»; затем болван
Сосновый мечет взгляд шальных глазищ
На тех, кто в этом пабе старожил
И старомертв, на серых синяков,
Клубятся что и склабятся вокруг.
Один из них, в пальто и котелке,
Стирает крысий потрох на губе.
В его карманах полчища зверюг,
Но он не худший здесь, как ни бредов.
У одного, черт, расползлось лицо:
Рот на носу, а очи – на ушах.
Еще – гром-баба, и на кулаках
Она б свалила даже мужика;
Ее божба благая не слышна
В акустике сей мира мертвецов:
Не звук, а пшик, помехами забит.
Источник какофонии на раз
Нашелся: труппа трупов у стены
На сцене строится – мрачны, грустны,
Готовят барабан, трубу и бас.
Воспряли духом – вокалист спешит
К концерту: он упитанный титан,
Он весь – живот, берет и борода.
Он катится под возгласы друзей,
За ним Ден замечает двух детей
В укрытии аршинного бедра.
Одет в какой-то клетчатый кафтан
Один из них, блондинчик в кудельках.
Зовет их Ден, но лишь привлек толпу,
И те на темечко жмут каблуком
Ему, под шутки втаптывая в пол
И оскорбляя стихотворный слух
Надсадной злобой в пьяных голосах.
«Эт ж чурка, гля, как чучело аль как
Нога, что носит Эллиот-Хромой!»
Большого Кенни – в чем мать родила —
Бухая баба в оборот взяла,
Инициалы режет с миной злой,
В руке, начхав, что голосит толстяк.
Ден слышит под покойников пятой,
В болоте из опилок и заноз,
Как круглый бард бар зычно огласил
В бугурт у сброда бурного спросив,
Где Фредди Аллен. И на тот вопрос
Ответ – что он в таверне, но другой,
На чем уходят дети. Шелупонь
Удваивает гомон, гвалт и гнев,
Под песню топчут Дена свирепей,
Пытают Кенни вновь, а менестрель
С ансамблем грянул удалой напев
Чтоб тени пьяно выли в унисон:
«Веселые курильщики мы все —
В честь кабака, где пьем уж лет писсят!
Мы с белочкой в чаду, в бледном аду,
На гаде гад, бедламный проблядун!
Так чокнемся, зажмуримся, и всяк
Гуляй, рванина, в вечной нищете!»
И Ден в сосне зыбучей под сей шум
Как будто рыба, бьется меж миров,
Мишень нападок падали, в беде.
Забыт уже наркотик, даже где,
Когда и кто он есть вообще таков —
Остался лишь пивной делириум
Угроз и башмаков. А визг вблизи
От Кенни заглушает песняров
И музыку – под что им помирать
Придется, встретив зассанный сей рай,
Ад либо лимбо, где всегда есть дом
Для голи с варварством, как в давни дни,
Где бедности порочный круг есть факт,
А не метафора. Идут века
Как будто бы, пока не входит внутрь
Босяк убогий цвета перламутр,
С собою бедолагу волоча:
Лицо – из крови и стекла бардак,
Когда-то ангельское. Вмята грудь.
Звон, хохот, голос: «А ему чаво?»
Бродяга оглашает посему
Улики все и жуткую вину
Того, но Ден ныряет глубоко
Под пол, не слышит преступлений суть,
Но видит наказанье. За грехи
Срывают с пленника худой костюм
И ставят на колени. Кенни же
Со вставшим членом-брусом, неглиже,
Узнает на себе и наяву
Что мертвецам не страшны петухи.
Как узник оказался на конце
В занозистом коитусе самцов,
Заводит призрак-зритель гадкий хор:
«Нам весело куриться до тех пор,
Когда приходит время кулаков
И правосудия над улицей —
Где в каждом мудаке и мертвеце
Супротив Мильтона играет кровь:
Без Сатаны вершим мы приговор!»
Тут Дену кажется, как будто он
В реальный денный мир сползает вновь —
И тонет в сне, опилках и гнильце.
Как с вечеринки выше этажом,
Доносится вопль боли мужика,
Кого на кол там начали сажать,
Но Ден – у Кенни уж в жилье опять,
Где вылетели пробки – прямо как
В том жутком пабе. В сумраке немом
Ден видит, что он, как сидел, сидит;
Хозяин занимает свой диван.
А значит, беготня и страшный бар —
Всего лишь сверхъестественный кошмар.
Изнемогая, парень впал в туман,
В беспамятство. Но опыт не забыт:
Ден помнит, хоть теряет разум свой,
Что мертвые – буквально низший слой.
К сознанию из серого ничто
Идет – по осмыслению за раз:
И кто, и где он, и когда; вкурил,
Что тело в кресле. Веки приоткрыв,
Ден шумно выдыхает, убедясь,
Что здесь украдкой солнце из-за штор
Пупку жирдяя дарит поцелуй.
Еще свеж в памяти поблекший ад
Иль рай; а здесь же краски пьет зрачок.
Ден сплевывает сальвии комок
Горчащий, пробует нетвердо встать
Чтоб нужник напоить потоком струй.
В прихожую – к позывам брюха глух —
Прокладывает путь, наверх бочком
По возмущенной лестнице, отер
Плечом обои, там нашел фарфор.
Заглядывает в глотку грязному очку,
Откуда окатил поганый дух
А с ним и память, острая как нож:
Крыльцо Петра, студенческий кредит —
И, боже, он сосал у Кенни хуй?
А где они там были наверху?
Ошеломлен Ден. Он блюет, хрипит,
Всю жизнь спустил в толчок, его бьет дрожь.
Опустошенный, смыл он наконец.
Гремящих труб хор, как кишечный тракт,
Ревет во гневе, словно минотавр.
Сбежавши вниз под дробный стук литавр
В башке, ныряет он в передней мрак,
Где на диване спит наркоделец
С зажатой трубкой. Дену западло
С ним на прощанье тратить много сил,
Но все же подошел: «Ну, я погнал».
Ответа нет. Ден видит, как на скальп
Садится муха под жужжанье крыл.