Он видит все – но будто не дошло:
Хозяин дома больше не жилец.
«Сказал – пока», – ему не по себе,
Он подступает ближе, и тогда
Все видно в немигающих глазах.
А с осознаньем крепнет в голове
Истошный вопль, как впившийся резец
В висок; кружащей, дикой баньши вой,
Что потрясал стекло, шугая псов,
Но не имел источников иных,
Кроме как связок Дена же дурных;
Как декламатор Швиттерса трудов —
Столь экспрессивных и невнятных столь.
Дверь поддается, настежь в стену бьет,
Сноп солнечных лучей в глазах рябит
И слепит. Он, о спальнике забыв,
С ружейным громом двери, словно псих,
Срывается с порога и летит,
Не взяв кроссовки в кучке нечистот
И не взглянув ни разу чрез плечо.
Газон сырой – у Дена нет носков,—
Бежит за башни он – и плана нет,—
На Криспинской вдруг виден человек:
Знаком его цвет глаз и кудельков,
Но как? Откуда? Что за мужичок?
У Дена эпос на устах горит
И ищет выхода – виденья, что
Бодлера, Кольриджа, Кокто пера
Достойны. Вот нагнал он у угла
Блондина, что взирает на него,
С тревогой «Что с тобой, пацан?» спросив.
Что с Деном? Ха, он разумом поплыл
В ручье идей – где черпал бард, поэт,—
Ответ хватая, словно воздух ртом,
Для басни в духе Квинси и Рембо,—
Но все, что смог он произнесть: «Да. Нет.
Ох блять. Ох ебаный. Я в пабе был.
Мы были наверху всю ночь – блять, паб,—
Вдохнув, – Они не отпускали нас,—
Без умолку, – Мужик, блять, выручай.
Ебучий паб», – речь хлещет через край,
Без рифмы, ритма, толку и прикрас,
Двоясь, троясь, как будто в стиле «даб»,
Чрез выжженные ганглии. Мужик
Опешил. «Не пойму, пацан, постой.
Закрытый праздник был там, что ли, где
Ты был всю ночь?» Ден знал: он не в себе,
На вид как псих. «И где твой паб такой?
Где наверху?» Ох, лишь бы не на крик
Сорваться. «Наверху. Он в крыше, паб»,—
Ден в панике, но вдруг блондин кивнул.
«А, в крыше? С этим я знаком», – а там
Сказал про человечков по углам.
Ден весь вниманье и туман стряхнул,
С надеждой, хоть ее глас очень слаб.
«Ну да. В углах. И тянутся к тебе»,—
Как будто понимая, достает
Тот пачку сигарет (одну взял Ден)
Спокойно, словно бы постигнув дзен.
Обоим закурил. Ден не поймет,
Чем сей район не угодил судьбе,
Что это все – в вещей порядке тут?
В себя придет Ден скоро, уверял
Его спаситель, выдав сигарет
В подарок и об отдыхе совет:
На улицу Колодца в рощу звал,
На травку – мол, «там все как раз в цвету».
Вновь растеклась в ручей речь. Чепуху
Меля, зовет хорошим мужиком
Ден благодетеля, уходит прочь.
Но оглянулся, и – смолчать невмочь,—
Взгляд встретив, он несчастным голоском
Добавил: «Я был в пабе наверху»,—
И вниз пошел по склону, как в бреду,—
Босой, стекло сторожко обходя,—
До перекрестка, где как на посту
Дом одинокий замер на углу
Средь моря амнезии и былья,
Подчеркивая только пустоту,
Ничем не намекая, кто живет
За темным и задернутым окном.
Там под деревьями без сил упал
В траву сырую с видом на вокзал,
В лирических обломках, в прожитом
Копаться – вдруг там лад и склад найдет,
Ритм или рифму. Тот немой коттедж
Означил стертой улицы конец,
Закрыв кавычки сгинувших цитат.
Закуривая, что за экспонат
Хозяин дома, думал Ден: мертвец,
Отшельник или даже сумасшедш —
Какой характер перенял от стен.
Не в силах Ден сей вид в себя вместить —
Постичь неможно или нелегко
Всю резкость этой черты-итого.
Пространный жизни текст не заключить
В александрину иль простой катрен
Форм строгих; та сама найдет свой путь,
Размер и смысл. Денниса сюжет,
Теперь он видит, зрелости лишен —
От нежелания признать резон
И вымученный отложить куплет,
И просто жить – и пусть его не чтут
И не читают. Хватит врать себе.
Пора домой, виниться родакам,
В их лавке отработать долг и ждать,
Пока не будет хоть о чем писать.
Вдруг синий «Жук» пристроил кузов там,
К сутулому бордюру, проскрипев.
Метиска в дредах, за рулем в «Жуке»,
Выводит даму старше из дверей.
Худышка б выделялась красотой —
Но лик закрыт бинтами, как фатой:
Живого места словно нет на ней.
Букет, зажатый в трепетной руке
Подчеркивает странный брачный вид.
Оставив «Жук», идут на косогор,
Метиска помогает протеже
Своей; и вот не видно их уже,
Хоть слышно приглушенный разговор,
Когда стучатся в дом, что там стоит,—
Отвечен после паузы призыв.
Отсюда ничего не разобрать,
Но вскоре обе – минус лишь букет —
Вернулись, уезжают за хребет.
Ту зарисовку Дену не понять —
Остались скрыты смыслы и мотив,
Но мир – не стих, и нет размера в нем:
Он безразмерен. С задом, от росы
Замерзшим, восстанавливает ночь:
Что видел и как это превозмочь.
Чердачный, голый, яркий, злой посыл,
Лишавший места на любой маневр
Иль толкования, обиняки.
Здесь Дену нужен современный глас,
Какой имели Баньян, Джойс, Джон Клэр,—
Слова для пустырей сих, например,
Для новых сих руин; для фраз
На языке, разорванном в клочки
И склеенном проулкам сим под стать.
Ден скоро маме позвонит – спешить
Уж незачем. Сирены за спиной
Завыли – но не помешает вой
Такому равновесию души
В сем самоцвете времени блистать,
Где будущее с прошлым навсегда
Неразделимы и сияют нам.
Отыщите эту проклятую
Вид снизу: каменный архангел вращает на бильярдном кие блещущую тьму, неторопливые созвездия на кончике кружат, как и земля внизу – под скрип своей оси. Вселенная частиц, архивы их движенья покрывают очи монолита в орбитах их резных, за слоем данных ставят слой на саже вековой, которая зеницей служит, – сводка без конца от пятницы, 26 мая, год 2006-й. Вдали в тенях – сны псов, младенцев, каторжан.
Вид сверху: изоморфная текстура городов расплющивается – набор блэкаут-карт, где роется, роится фосфорный планктон, ночная броуновская возня фур дальнобойщиков и пар на выходных, да неотложной помощи сверкающих карет. Артериальный свет течет толчками в схеме кровообращенья, описывая ход фискальных векторов, возможностей чумы. Наводим резкость – все деянья мира вмиг спрессовываются в густой импасто-слой.
По всей планете кризис и война гоняют кочевые населенья, как чертики из табакерки, что будто следуют за малыми детьми. Изменчивое, зыбкое «сейчас» – как волос, трещинка меж прошлого и будущего масс громоздких, что кипит от трения с давлением, – есть раскаленное взаимодействие, оно пылает струн теорией и укоренившимся попраньем Хаммурапи, бурлит от новых злых финансовых машин и свежих ярлыков для жизни бедняков. В Америке дневной разносится шок боссов фирмы «Энрон» от вердикта обвиненья, и в гремящем грохоте отпавших челюстей вдруг стронулись каскады разрушений. Монтаж – ночь, интерьер.
Мик Уоррен ерзает в замедленном движении, но спящую жену не забывает и минимизирует матраса скрип. Да только перекат на левый бок – кампания, успех которой по итогу принесет все тот же дискомфорт, но в новой позе. Маринуясь в собственном соку на знойных склонах мая, да с гудящим после трудовых часов горбом, Мик чувствует: бессонница свела его исхоженный рассудок до каких-то схем особняка на поле «Клюдо», где все мысли бродят вереницей по пятам по минималистическим консерваториям с местами преступлений, чтоб найти убийцу, средство и мотив. В полете с гор ассоциаций скоро он парит среди настольных игр, застойных игр, бессонный ум идет за шагом шаг согласно лихорадочным, самовнушенным правилам игры – хореография китайских шашек в чехарде полуидей, съедающих друг друга в жажде чистого забвения достичь – пустой дыры на середине игровой доски. Вот «Клюдо» вдруг лексически перетекает в «Людо», а салоны Пуаро – во стилизованные тропки сада-лабиринта, на которых фишек разноцветные династии плетут с терпением дворцовые интриги. «Людо»… Мик, похоже, отдаленно помнит, вроде старшая сестра рассказывала, будто это слово чем-то важно, но теперь смысл ускользает от него. Слова и каламбуры – не его конек, он посему не расположен к «Скрабблу» – тут уже одно название рисует перед ним мыслительный процесс отчаявшихся крыс в попытке вычленить из угловатой барахолки из согласных или заунывной похоронной песни гласных стройную разборчивую речь. И что же тут хорошего? Ему приходит в голову, что людям, склонным к этим лингвистическим страданиям, лишь хочется казаться больно умными. Припоминает редкий случай, когда при нем превозносили радость «Матерного Скраббла» – но в него никто ж на самом деле не играет, да? Такого быть не может, потом