у что для начала в той коробке есть одна лишь буква «Кей». В попытке сбросить из-под гнета одеяла жар, где варится он в собственном соку, высвобождает ногу Мик и нежится в утечке тепловой. А сонное сознание раздражено попыткой вспомнить раздражающие игры. Новый ракурс.
На спину скрытно опускаясь, Мик воображает, будто сверху он на каменного рыцаря средневекового похож, что спит на зябком саркофаге с мраморным ретривером в ногах. Должна же быть какая-то старинная военная игра – «осада замка» иль «турнир и мир»? – но он не может вспомнить ни одной. Среди его уодэмовских [181] хобби юных дней редки пристрастия на историческую тему – в основном он был сосредоточен на том мире современном, что тогда пытался возродиться из разбомбленных руин сороковых. Он о «Шпионской сети» помнит – там пластмассовые бюсты ползали меж зарубежными посольствами, в федорах и тренчкотах, – но доподлинное воссоздание афер холодных войн во правилах игры во многом было им непостижимо и смешно. Мик с Альмой, тотчас сдавшись и махнув рукой, в темницу ту коробку заточили – в пыль под шкафом платяным: успешный и безвременный детант. Вот «Монополия» всегда вязалась с современным накопительством – компенсаторный ритуал под стать године трудностей послевоенной жизни: те воображаемые веймаровские тележки, доверху набитые валютой цвета конфетти, где ненадолго, но терялась продовольственная книжка. Тут он вдруг осознает, что в детских играх можно прятаться от злобы дня, как в карантин. Хоть, впрочем, кажется, он помнит хорошо наполеоновский стиль в упаковке «Риска» – той игры с глобальною войной, в которой мировая гегемония Австралии казалась неизбежной, – но мегаломания, решает он, вне времени явление. Как кожаная куртка: вечно в моде. Крупный план.
На серовато-синих радужках смыкаются затвором в длинной экспозиции моргающие веки – этим в них налет сыпучий незаметно был сметен по уголкам. Так ширятся перенасыщены зрачки, полночные чернила промокая. Кажется, все поведение людей – какая-то игра; верней, компендиум малопонятным образом переплетенных, сочлененных игр, запутанный какой-то комплекс целей сложности предустановленной, где шансы все на стороне у казино. Игра, он думает, – по своему определению система с произвольной совокупностью вмененных правил: иль соревнование, где много проигравших, но лишь один счастливчик, иль несостязательное дело, где наградой служит уж само участие одно. А если, очевидно, речь не о законах физики идет, то в мире правила любые так или иначе произвольны – выдуманы кем-то где-то как-то раз. Вот капитал и экономика – определенно игры, только в духе покера или рулетки – если вот судить по главным «Энрона», которые в вечерних новостях мелькнули перед тем, как Мик лег спать; работая с воздушными деньгами рынков будущего, те пытались безуспешно в жизнь их воплотить. Хотя игра с торговцами-плутами и всем проч. – не столько как рулетка или покер, сколько «Букару»: кто больше сможет здесь старательских лопат с мотыгами навесить на осла доверья рынка, что с пружиною на взводе, прежде чем взорвется неизбежно и все вздрогнут.
Любовь и размноженье, статус, дипломаты и маневры или казаки-разбойники закона с преступленьем – это все игра. И выставка его сестры наутро, что чуть-чуть страшится он, отчасти ждет; картины все, искусство все – особая игра с отсылками, обиняками, экивоками, намеками на то или иное – заумь с самомненьем. Складки простыни тиснят у Мика на спине речную дельту; в беспокойстве он додумывает, что цивилизация с историей своей – такие ж багатели, но с иллюзией, что в их прогрессе есть с чего-то логика с порядком шахматного матча – впрочем, тут, скорее, речь идет о шалом стуке блошек. Вот нелепость – словно все живые существа развили высшее сознанье ради лишь того, чтоб наперегонки изобретать вид крестиков и ноликов сложнее и коварней. И когда уже мы вырастем? Ведь даже если люди в бойнях бьются, как в Ираке иль Афганистане, это только лишь катастрофически разгульные «ковбои и индейцы». А в последний раз, когда Британии хватило дурости в афганские дела влезть и Британская с Российскою империей азартно мерились пиписьками за сотню лет до Первой мировой, все без стеснений называли стычку ту Великою игрой. Возможно, съеденные пешки, что в коробках с флагами вернулись на последний понарошку-тур по Вотон-Бассету [182],– их можно звать штрафными взятками игры, но только он не видит в ней величья никакого. Утомившись от мыслительного тенниса – качелей мнений, – Мик в который раз, как мафия, поставил на победу – что он ляжет в третьем раунде боев со сном. Закрыв глаза амбициозно, Мик к тактическому перекату приступил – бросок на правый бок. Отъезд в мороз и завыванье стратосфер.
Внизу с материка на материк, из кресла в кресло скачут блошки – все паразитические формы жизни, – подчиняясь музыке капризной, что нам климат задает. И авокадо в Лондоне тропическом цветут. На утонченных квантовых системах регистрируется мировой перкуссионный перестук частиц – раскидывает листья папоротник взрывов и распадов: если в твердом времени смотреть – великолепные спирали к гибели. Повсюду информация бурлит, кипенье скоро предвкушая. Президент Джордж Буш с премьер-министром Блэром говорят о братских узах, признают промашки, бывшие в подходе ко Второй войне в Заливе. Спор из-за Мегиддо просочился в каждую культуру; в Палестине вдруг машина лидера исламского джихада, воина Махмуда аль-Майзуба разлетается в смертельных траекториях визжащего металла и обломков смертоносных, расчленяя инсургента; мертв и брат его Нидал. Весны той титульные краски – черная и красная: багровые сердца средь лепестков из дыма цвета нефти – или синяки вокруг открытой раны. Плавный переход в машины интерьер.
Зловещий «Форд Эскорт» трясется и рессорами визжит в насмешливой пародии на Марлу, что забилась на сиденье сзади с задранными красной курткой с майкой, обнажая острые от голода лопатки, в смятой микроюбке – черным поясом от «карате наоборот»: тяжелой дисциплины боевой для жертвы. Суть ее – суть Марлы и ее избитая, разбитая персона, что она звала собой, – застыла в близости к фатальному концу, примерзла к бесконечному моменту – заключительных, мучительных «здесь и сейчас» пред тем, как страшный и большой младенец размозжит ей череп, оборвет всю разом – навсегда погасит мир, вот этот гложущий, никчемнейший обрывок уничтожив, что она по глупости уж чаяла своим. Грядущее всегда таким казалось жалким, невозможным, что не верилось, что можно захотеть его отнять – но вот это случилось, вот случится, да, вот-вот: распухший тупоносый член все тычется в сухую дырку – до того смешное торопливое стаккато черно-белого кино, что даже страшно, как бы мерзкий и открытый смех не разобрал. Она увидела его мордашку ангела с глазами мертвеца. Она увидела его машины номера и знает: здесь ей и конец, под барабанный бой – бой лба в крови о дверь «Эскорта» с каждым злым толчком и каждой ненавистной штыковой атаки. К этому моменту «хуже чем ничто» ее жизнь привела – она всегда боялась, знала, что вот так и будет, а ведь вышла только, чтобы было чем платить за наркоту. Теперь уж ей не затянуться никогда, да и плевать. Неважно это ей сейчас, всегда неважно было – Марла бы рассталась с коксом без раздумий хоть теперь, она б вернулась к ненавистной маме: лишь бы выжить, лишь бы не подохнуть в гаражах, в слезах, в параличе в прибытии на самую конечную из всех конечных станций. Впредь ничто, о чем она мечтала в детстве, не произойдет; никто не скажет, что она другая – нет, очередной дрянной сюжет о дряни в газетенке и очередная прошмандовка, по которой и слезинки не прольют – снасильничали и чего там, задушили? Нет, о, только бы не это. Пусть один удар. Один удар по голове и все. И ни глотка воды пред эшафотом, ни затяжки пред расстрельным взводом. Единственным ее бальзамом будут кровь и сопли. Новый ракурс – новая ТЗ.
Дез пялится, его глаза – глаза горячего и резвого коня, они не сходят с нынешней добычи, а чудесная эрекция суется в цвета грязи щель. Сам он горит как бог, ебется как машина, всемогущие гормоны всё свели к сему – к сидению авто, к им созданному миру. А когда он въехал в этот тупичок, оно заволновалось, да, на что и не пускалось, лишь бы он увидел в нем живого человека. И когда оно назвало имя, он сорвался – принялся хлестать и бить, и все такое. Если имени не знаешь – это может быть любая, да, хоть кто с «Обратного отсчета», кто угодно. Хоть Ирен. Та даже брачной ночью, после пьянки, ни в какую не дала оттрахать себя в сиськи и не отсосала, ничего такого, как в журналах, DVD – ни разу, нет. И ничего похожего на это. Все его сознанье сузилось на знойном зудном крайнем дюйме мощного тарана, что нырял в зажмуренную щелку, – тот настолько наэлектризован, что он должен бы светиться, как такие палочки на фестах, раскаленная в камине кочерга, когда ее конец почти полупрозрачен. И он чует запах секса, страха – острый, возбуждающий букет, о да, о да. Теперь он пересек черту и нет пути назад, но это что-то новое – да, то, что предназначено ему, а не ходить по банкам в мотошлеме, не таскать с собою сейф, прикованный к руке, не строить Терминатора для всяких там кассирш, – нет, то не он. А это – это он, царь ночи и царь траха; это же так просто, почему не делают так все? Пусть белый шум внутри глазниц и пусть какое-то миганье, как от неисправной лампы, а по уголкам глаз лезут всё фантомы – плюнь да разотри. Ему принадлежит жизнь существа. Он может все что хочет. А оно как кукла иль как муха в кулаке – но лучше, потому что плачет, потому что страшно. А он тверже рельса, никогда еще он не бывал таким большим, херачит хером словно херов псих. Не помнит точно мига он, когда решил в конце избавить это от мучений, – не припомнит, был ли точный миг. Скорее, это как континуум, бегущая шкала; когда не столько он к решению пришел, а сколько понял, что иначе быть не может, вот и все. Как будоражит эта мысль, как он колотит все сильнее – тазом и руками; только нервы затрещали, как попкорн, и чувство он стряхнуть не может, что в машине с ними кто-то есть. Оконное стекло сереет от горячего дыханья. Наплыв, со спутника ТЗ.