на брюхе, как тюлень на берегу, лицом ныряет из машины в черноту асфальта – и, хоть кинулся за тощею лодыжкой, лишь туфля Золушки осталася в руках.
– А ну вернись! А ну вернись, пизда!
Забыв в пылу и ярости момента о галлюцинации, что отвлекла его, за беглою добычей Дез неловко выпадает из машины в дождь, с расстегнутой ширинкой и разъяренным видом. Склейка, новая ТЗ, ч/б.
На кирпиче с металлом – толщиной не больше лет пятидесьти всего – и дальше накипает бестелесный нищеброд, чей крик во гневе, как свисток от чайника, пронзает даже трупную акустику во стежке. В слабом, но внезапном запахе от сырости и плесени он пьет своими серыми загробными глазами сумрак дворика середь плюющих луж, вперяется в от секса скачущий «Эскорт». Простроченным фосфоресцирующей бледной нитью в призрачном обзоре видит Фредди коренастого мужчину: по его мальчишеским щекам струится пот, пока он на коленях в той машине сзади, раз за разом движется туда-сюда – заевшая игрушка. Тут не нужно видеть девочку, что скорчилась побитой собачонкой, чтобы понимать, что здесь произошло, – ах ты кусок говна, ублюдок, мать твою, а дальше только хуже – их тут двое на малышку-пташку, на одну – вдвоем. Он там с дружком, а тот расселся за рулем в большущей шляпе, пялится из-за стекла, да так, что если ты не знаешь, то подумаешь, как будто он буравит призрака своими разноцветными глазами – где один темнее, а другой… ох ё. Твою налево. Это вовсе не дружок. Да, это что похуже – стали б ватными у Фредди ноги, кабы не были из пара. В той машине на переднем месте примостился черт, из самых страшных и могучих, про кого все говорят, но редко видят; и он неотрывно лупится на Фредди с мудрою улыбкой, что не разобрать в чащобе зарослей усов и бороды. И точно так же посмотрел на Фредди мастер-зодчий в зале для бильярда: как взаимное признанье, что настал уж он – тот самый важный случай, ради коего текло у Фредди бытие – в тумане ль, во плоти ль. Уверился бездомник: хмыкающий бес сегодня не за ним явился, разве что он в роли мимохожего зеваки. И не причинит вреда, коль скоро Фредди попытается прервать на заднем месте стыд и срам, – и Фредди это знает. Черт почти что дал свое благословленье делать все, что делать призракам пристало, но нельзя под страхом наказанья. Да, ему дозволено стать диким ужасом что ни на есть экстравагантных видов – что же, если час пришел для Фредди показать себя во всей красе, его он не упустит. Вглядываясь мимо адской знаменитости в салон машины, Фредди с облегченьем замечает: вечно рдеющий злодей за затуманенным стеклом вдруг прекратил навязчивые спазмы тазом, замер на коленях без движенья, щурит зенки в агрессивном изумленьи – и похоже, что на Фредди. Можно ли представить, что он видит призраков благодаря болезни головы, каким-то веществам? Эксперимента ради тлеющий бродяга кочаном трясет, граблями всюду машет, и цветет подобно папиросной гидре крона стойких и остаточных картин, за чем ладони бледные – кишащее гнездо слепых и похотливых пауков, – как и гроздь глаз – комок слезящейся икры, – тотчас вознаграждаются усугублением в лице насильника всех пасмурных морщин, отпавшим ниже подбородком-бланманже. О да. О, Фред нащупал что-то, это факт. Маньяк узрел, усрался, сбился с ритма – из-за серого гротеска, от непониманья, что же появилось перед ним. Да он как привидение увидел! Фредди ощутил, в кулак всю эктоплазму собирая, как разлился по перепачканным парам язвительный восторг столь непривычного могущества – принятие лохмотной жути, отраженной в съеженных зрачках жирдяя. Лютую грозу на тучах лика вызывая, он осознает: в машине что-то происходит – то, на что, возможно, повлиял он сам. Щелчок, неслышный в мертвой глухоте, – потасканный фантом лишь запоздало с ним связал открытие дверей. Мучитель ошалевший прерывает свой пытливый взгляд на Фредди, чтоб проверить жертву, тут же гаркнул в гневе и досаде:
– А ну вернись! А ну вернись, пизда!
Нехорошо. Нельзя же так при дамах. Фредди катится скрипучими клубами крематорья, бурлит скорей поближе к действу, но тут истуканом замирает пред открытым видом. Девица – ни кожи и ни рожи – выползает прочь из растворенной бреши, прочь из камеры для смертников, лицо ее – лицо ночерожденной, в липкой маске крови. Вспышек беспорядок от диода, что сбоит необъяснимо за спиной у Фредди на дверях у гаража, отобразил отчаянный побег как будто в страшной фотогалерее снимков «Кодак Брауни» – она на животе скребется и скользит, с натугой на руки и драные колени поднимаясь, – в ее любовно заплетенных косах грозди алых струпьев, – и торопится к вратам далеким из сего бензином и дождем залитого загона, до каких нет у нее ни шанса доползти, о чем она сама прекрасно знает. Вот бросок багрового злодея из «Эскорта» – он бредет в припадках света и кромешной тьмы с туфлею женскою в руке, как будто томагавком, с хреном наружу из штанов разверстых – разогретым псиным языком. Копченой вязкой лентой хлынув через полутишину седого недомира, Фредди Аллен со своим хвостом из двойников перетекает вмиг в сужающееся пространство между плачущей ползущей жертвой и тем катом скотским – с детским личиком, с приклеенной ко лбу дождливым брильянтином темной челкой: злостью брызжущий бандит из фильмов прежних лет. В немой мигающей реальности зернистого ч/б бродяжка маленький спешит на помощь героине. Здесь опять документальный футаж, в цвете.
Планета кружится на гравитации диджейском вертаке, преодолев всего лишь половину открывающей декады-трека на пластинке долгожданной нового тысячелетия, а критики всё пики преломляют из-за шумного введения со взрывом самолета и пронзительных вокальных партий; резкий контрапункт космографа с теистом. Иегову разъедает быстрый рост древа познанья на некосном удобреньи – костяной муке из динозавров, – он от наступленья фактов ретируется в глухую оборону креационистов: сообщается, турцентры Гранд-каньона прячут и скрывают возраст и происхождение ущелья – все в угоду версии библейской с Ноевым потопом. Каролинские юристы заявляют, будто изнасилование не может привести к зачатию, основываясь на теорьи двусемянной – популярной пару тысяч лет назад. Так сталкиваются концептуальные века, их грохот оглушает: слышатся воинственные выступленья сионистов, фундаменталистские крестовые походы, взрыв шахидских поясов.
В осаде ж секулярная реакция – «к оружию»: многоречивый в стойких догмах атеизм становится религией, имея на руках не боле чем известный факт науки – почва, что по консистенции обставит и зыбучие пески. Классическая с квантовой модели твердо пресекают всякие попытки примиренья, вследствие чего потенциальная струна меж ними вновь неуловимой остается. Не вполне постигнутая гравитация рождает, умножает сущности-опоры: экзотические вещества и состоянья, темную энергию и темную материю – тех обязательных математических зверей, что ускользают от пытливых наблюдений. Вера и политика всё ферментируются с помощью дрожжей бродящих из теории и практики, и вся архитектура мировых традиций зиждется на информационной пойме, уязвима для любого ливня данных иль разлива рек идеологий, выйти что грозят из берегов, не в силах из-за узости и скорости принять приток. Усталости заметной вопреки из страха упустить критичный поворот в неугомонном и крамольном карнавале вся культура глаз сомкнуть не смеет. Снова интерьер и ночь.
Теперь не в силах выкинуть из мыслей отчего-то памятные образы с таро его сестры, Мик видит, что они вразброс рассыпаны по церебральному ковру, пока в раздумьях от него по-прежнему бежит любая передышка. Осмотрительно на спину обращаясь, он закинул ногу левую на правое колено, запоздало признавая в позе имитацию таинственного Висельника – символ некомфортных откровений, если не подводит Мика память. Ни в малейшей степени не видит смысла он что в Висельнике, что в другой двадцатке с лишком карт: ни в Похоти, ни в Жрице и ни в Колеснице – ни в одной; никак ему не изобресть игру достаточных масштаба или сложности, чтоб применить их все, и потому их выпускает из вниманья. Но другие же картинки на картонках, пусть и странные, все ж кажутся вполне обычными ему – в них ясно связь видна с колодою знакомой. Есть четыре масти по десятку номерных листков, где масти чем-то схожи с существующим квартетом, только носят имена иные: бубны стали дисками, мечами – пики, черви обратились в кубки, крести – в жезлы; а сестра твердит упрямо даже, что в таро все эти масти были раньше – так таро старо. Что до фигурных карт – и те почти кузены для знакомого и августейшего расклада: дамы неизменны – только рыцари и принцы заступают за валетов с королями, но к знакомой троице еще без лишних слов вторгается четвертая аристократка плоских же кровей – принцесса, не имеющая равных средь суровых и двуличных представителей традиционного монаршего семейства. Мику неизвестно, как последний персонаж стыкуется с игрой – к примеру, непонятно, выше она принца или нет. Как Висельник с его непостижимыми дружками, скажет Мик, она лишь раздражитель в без того уж раздражающем наборе. Что греха таить – у Мика от таро лишь голова болит. Когда у вас на каждой карте разная оккультная иконография, не выйдет даже быстро срезать в снап, а значит, взрослым людям вся концепция и к черту не сдалась. Вдруг из-за Альмы разозлившись, сам не зная почему, он совершает переход на правый бок без звучных инцидентов. Новый ракурс.
Его сестры заметная проблема, он решает, в том, что меряет она свои успехи по таким загадочным критериям, что даже неудобь сказуемый провал представить может как какой триумф, а из людей вокруг никто не понимает, что она несет, чтоб бросить вызов несуразным и при этом смелым заявленьям. Самые резонные протесты сносятся необоримым залпом артиллерии цитат, причем из тех источников, которые никто не видел и которые, вполне возможно, измышлялись на ходу. Любые прения – мошеннический матч, по руководству в духе этакой Мормонской книги, что доступна, очевидно, только Альме. Правила игры меняются как будто бы случайным образом – как спорить с Красной королевой из «Алисы в Зазеркалье» – или же в «Стране чудес», кто знает. Мик всегда их путал. И вообще, уж раз заговорили, Льюис Кэрролл раздражает даже больше Альмы в нескрываемом и дерзком авторском намереньи сбить с толку, завести в тупик. Зачем вставлять в две книги Красных Королев с одним и тем же норовом суровым, если это очевидно разные герои – где одна из шахмат родом, а ее сестра – из карт? А если все писалось для детей, к чему примешивать еще и шахматы, как если не из жажды интеллектуально задавить паршивцев и засранцев? Тактика сработала бы с Миком на ура, ведь он когда-то цепенел при их одном упоминаньи. Шахматы – вот что еще давно сидит в печенках. Ведь на деле-то заносчивые знатные фигуры, что не ступят шагу без специфик многосложных, в сущности своей не более чем шашки с ОКР: слоны не сходят с белых или черных клеток суеверно, кони норовят свернуть за угол-невидимку. И еще невротики-аристократы – очевидно дисфункциональные державные четы, они же центр внимания игры; все короли с запором заперты в своих передвиженьях, королевы же вольны идти, куда душа зовет, и делать что хотят, наперекор тому, что жернова интриг вращаются вокруг супругов властных. В классовом мировоззреньи Мика корни всех причин причудливых ме