ота – и нельзя ее осмыслить. Новая ТЗ и снова монохром.
В газетном черно-белом цвете и в конвульсиях заики-света вкруг автомобиля смрадным ураганом нищий разошелся – конченый во всех значеньях слова. Стенки тачки для него не более чем хлипкая салфетка лет каких-то трех иль четырех: бродячий пар легко бы мог проникнуть и напор продолжить – впрочем, цель его не наказанье, только устрашение, к чему бы ни звала еще душа. Спугнуть заплывшего скота и дале присмотреть, что дама спасена, – вот этого не стоит упускать из замогильных мыслей. И неважно, что заслуживает тот, кто может сотворить подобное злодейство: то решенье следует вверять в другие, опытные руки, – но какую только гибель он не звал на голову поганому животному, порочному подобию мужчины – и тому, кем чуть не стал когда-то сам. Его будь воля, он сыграл бы здесь и в Гамлета, и в Банко, учинил бы полный «Тэм О’Шэнтер», вмиг созвав брательников к себе, что навещают паб «Веселые курильщики»: лохмотный и локомотивный дым безжалостных, жестоких мертвецов, бегущий за ублюдком проблядущим что во сне, что наяву, – и это лишь начало. Ведь геенны нет – Деструктор не считая, – Ада нет, где по заслугам воздают: всем сёстрам по серьгам, мужланам – по шеям; но мщенья дух уверен: на основе смерти в Боро ад устроить можно, да такой, что побледнеет Данте и зажмурится незрячий Мильтон.
Влача наброски мелом и углем в посыпавшейся веренице домино, он кружит вдоль авто, прочистившего глотку; следует за ним в перемежаемой просветом мокрой ночи леденящий душу доплеровский вой и реет похоронным стягом за спиной парящее пальто. Смешенье праха с воздаянием, а в решете из габардина, что внутри карманов, у него звенит совсем не мелочью обида возмущенного района: едко изольется наболевшая досада конскою струей мочи на нарушителя покоя – злым потопом смоет с этих раненых проулков, чтоб и он, и прочие петрушки-потрошители запомнили, что Боро надо обходить за километр. Здесь новая ТЗ и яркие цвета.
Размазавшись на каменном пороге незнакомцев в колотящем ливне, кажется она игрушкою на свалке: порваны все швы и вывалился плюш психической набивки, и ликером липким глазик-пуговка залит. Болит все существо. Уже едино, даже если все шаги глухие в коридоре – только плод воображенья; уж не против, если вдруг палач нагонит и закончит начатое дело. Только пусть прервутся эти муки – а конкретный способ ее больше не заботит. Вероломно скутала уютная апатия, опустошилися остатки всех желаний и движений вместе с содержимым мочевого пузыря. Характер, личность катятся в отливе, галькой синапсов шурша, – она едва ли видит яркий свет, что розовым пробился через веки; этого феномена не помнит, как и что он означает. Наконец – сорвав сургуч кровавый – с трепетом ресницы разошлись, и Марла щурится в цвета-загадки, сгустки блеска с тенью, проступившие старинною иконой в раме двери, уж открытой, – словно в прошлом виденным шедевром Ренессанса. Там, на фоне разукрашенных обоев и ковра не в тон, купаясь в нескольких десятках ватт сошедшего огня Святого духа, замерла, опершись тонкою рукою на косяк, старушка, скроенная из костей мосластых и увенчанная белыми власами, словно фосфором горящим. Кроясь в сумраке средь жгучего сиянья, тяжко держатся на черепе подтаявшие контуры лица, напоминая остров Пасхи, – о, какие сычьи очи. Бледно-серые и с радужкой златой, они – как водоемы, окоемы ярости бездонной, сострадания, – взирают вниз, на покалеченное чадо на пороге. Щеки впалые орошены ручьями, злыми и солеными, и обитательница дома, в скрипе наклонившись, опускается на корточки, чтоб подбородок жертвы приподнять, рукой свободной нежно гладя косы, все в крови.
– О, слава Кафузелум, – слава ей, блуднице иерусалимской, – молвит Одри Верналл; голос прерывается от гордости всеискупительной. Отъезд к мозаике планетарной.
Там лопаются лампочки, там информация искрит. Полиция Уигана сегодня публикует видео смертельного дорожно-транспортного происшествия с участием велосипеда и авто. Неуловимо разрушаются коралловые рифы. На суде по делу «Энрона» мошенник Кеннет Лэй сказал: он верит, что его беда в итоге обернется благом. Звезды глянца все меняют формы и партнеров. Тают антарктические льды. Парализованный регбист из Уэльса хочет запретить на поле «схватки», а пугающе живучие такие кольчатые черви дарят нам надежду, что и в космосе есть жизнь. При наблюденьи рушится и квант, и государство. Шахматы на нефти и крови, фискальное катание на тонком льду, способность гомо сапиенс срастаться с технологией своей. Спасен считавшийся погибшим Линкольн Холл, известный австралийский альпинист. А мыши светятся и обрастают бутафорскими ушами. Девонский барсук терроризирует спортивный центр. Ход подготовки к Мировому кубку омрачают выступления расистов. Съёжены бюджеты, а реалити-шоу свою ЦА перетащили в телевизор, замыкая уроборос. Новый углерод и новые масштабы производства. По орбите у Земли кружит металлолом небесный. Поп-культуру, раньше одноразовую, ныне волокут к обочине, пустить чтоб на ресайклинг и на новое искусство – прямо там, в канаве, где ему и место. Внутренняя смута. Генная спираль разоблачает все свои секреты. Алгоритмы страсти и потребность на заказ. Тачскринная интимность и почтовый пиджин мессенджеров. Новое, все новое – и каждая секунда больше предыдущей. Населенье обожралось новым до отвала, но добавки просит, словно овладеть желает наступающим и наступательным грядущим через поглощенье; хочет выпить досуха прилив. Монтажный переход, здесь интерьер и ночь.
К дождю прислушиваясь, Мик, улегшись навзничь, размышляет о Диане Спенсер. Это продолжение бессонных дум о шахматах, о «догони туза» и блошках, так как все в принцессе Ди – игра, иль целый их компендиум, зашедший слишком далеко. Тот снимок папарацци – то почти буквальное разоблаченье, с освещенной сзади нянечкой детсада в юбочке из марли, где с иллюзией похабного рентгена видно ножки, виден серый силуэт, – но кто кого здесь разыграл? Ведь вопреки всем скромным взглядам из-под челки – смолоду привитой стратагемы, – все ж ее предтеча – Красный граф, чьим именем расписан лик Нортгемптона: дорога, паб, поместье. И в ее крови бурлил бульон коварнейших династий: начиная скотоводами пятнадцатого века, что выдавали себя за родственников дома Ле Деспенсер, до пяти-шести бастардов настоящих Стюартов – а значит, генетических агентов родословных Габсбургов, Бурбонов, Виттельсбахов и Ганноверов; для Медичи и Сфорца. Скинуть со счетов такие хромосомы просто так нельзя – и это до щепотки Черчиллей, примешанной к и без того забористому генеалогическому зелью той нортгемптонской семьи. Тактики и отравители, и кровожадные завоеватели в коронах.
Граф Спенсер, в 1730-х урожденный Олторпом, который положил начало долгой Джонов череде, отцом был леди Джорджианы, позже ставшей той графиней Девонширской, что была известной и очаровательной двойницей младшенькой любимицы таблоидов. А пятый Спенсер, век спустя родившись, стал тем самым Красным – друг Гладстона прозванье заслужил за бороду парадную свою, раскапывает Мик глубины памяти. Ирландский лорд-наместник – по всему видать, не мухлевал с фенийцами, отстаивал гомруль, за что в опалу впал у всех до самой до Виктории. Однако в тыща восемьсот восьмидесятых он уже развешивал убийц его секретаря – племянника Гладстона, – чем заслужил в итоге ненависть и националистов. Мик бросает взгляд налево – к чертам мягкой топографии жены под дерном одеяла, – не впервые думая о том, что угодить ирландцам просто невозможно. В бедрах и плечах уж глухо ропщет дискомфорт – мы не становимся моложе, – выполнив маневр на левый борт, сворачивается калачиком у Кэти под спиной, как пальцы – с теплой грелкой. Новый ракурс.
К минувшему недавно веку – веку Мика, – генетический и скрытный рост семейства Спенсеров напоминал Бирнамский лес: все ближе к сердцу власти и событий. Просочились Спенсер-Черчилли на Даунинг-стрит с премьером Уинстоном, потом вернулись – но с его племянницей Клариссой в качестве избранницы для графа Эйвона, премьер-министра в годы кризиса в Суэце. В тыща девятьсот двадцать четвертом, в Олторпе, уже восьмой граф Джонни подоспел, однако всё, чем помнится он Мику, – тучный, будто бы контуженый участник светских раутов, бормочущий, как бывший чемпион по боксу, дальше всех отсаженный от микрофона. Следует и должное отдать: с женою он не прогадал – красотка Френсис, виконтесса Олторп, первая притом, – хоть династический диспенсер у нее и выдавал упрямо деточек здоровых пола не того. Сначала Сара, вслед явилась Джейн и, наконец, надежа – граф девятый, Джон очередной, но умер он в младенчестве, за год до появленья разочарованья нового в лице дочурки, названной по прокрастинации недельной наконец Дианой Френсис. В редкие моменты просветленья Джонни Спенсер вешал всех собак на женушку свою – по явной неспособности наследника родить, – и так униженная леди Олторп сослана была на Харли-стрит [183], где смогут изыскать, как искупить ее вину – вина, понятно, лишь на ней одной, на ком еще. Представить может Мик, что дальше было с браком, даже и тогда, как пару лет спустя на свет пришел Дианы младший брат – «Шампанский» Чарли Спенсер. Стоило же будущей принцессе восемь лет отметить, в шестьдесят девятом, – развелись родители ее во время распри из-за выплывшей внебрачной связи матери Дианы с Питером Шенд-Киддом, с кем мать вскоре обвенчалась. Хоть назад глядеть – сродни гаданью в чем-то, Мик предполагает, что уже в тех временах увидеть можно черновые, первые наброски роковой архитектуры жизни младшей Спенсер – впрочем, сложно не подумать, что, впоследствии женившись на Рэйн Картленд – дочери известной Барбары [184],– тут папочка Дианы легкомысленно добавил в дело элемент горячечной готической романтики, а от нее хорошего не жди. Надежды сказочные, но без должного внимания к тому, что неизбежно сказки за собой влекут: отравленное яблоко, проклятье колыбели и стеклянный башмачок, до края полный кровью. Неудобно стало. Если Кэти здесь – жаркое из ежонка по-цыгански, то обнявший Кэти Мик почувствовал себя печеной глиной на иголках. Убегая от ее огня, он снова перекинулся на спину. Новый ракурс.