Мик и не представляет, что там за порядки – в брачных плясках представителей Короны, правящей семьи. Возможно, взяли Ди, как мать ее когда-то, племенной кобылой, чтобы обязательно наследника родить, с тем равно позволяя новому супругу продолжать давнишнюю интрижку со своей любовницей замужней. Слышала она заранее о том? Открыла после? Мику кажется, ответ зависит от того, насколько о себе взаправду знает знать. Но даже если в брак она вошла в неведеньи блаженном, то в себя прийти пришлось ей явно скоро. Первая пресс-конференция, когда они вдвоем стояли у ворот, тот лаконичный, отстраненный тон, с которым муж сказал так театрально: «Чем бы ни была любовь» [185],– ее конфуз заметный вслед за тем прямым дисклеймером супруга. Но, как бы то ни было, как только карты все легли на стол, всем стало очевидно: этот кон в «дурак» идет без дураков.
Впервые трещины явились в виде школьных бунтов – выход с Ферджи [186] в модном эксклюзивном клубе в виде полицейских-«стрипограмм», – а как в игру вошел тот Мартин Генри Башир, журналист [187], слепой бы не заметил, что она готовит артиллерию, что будет бить по площадям и скверам и что ретирад в ее кампании не будет – только зажигательны тирады. Явно битва на измор была в разгаре. И буквально обнажен тактический момент. Тот снимок, где был тренажер для гребли: якобы без ведома он снят, но в композиции – расчет до мелочей. Купальник откровенный на той яхте аль-Файеда, раздразнивший объективы до эрекции их линз, – причем в тот день, когда на публику и прессу выйти должен бывший муж с Камиллой Паркер-Боулс. Да, что ни говори, она была игрива и играть умела. Но потом, потом… в недели до ее отъезда из отеля – до ее ухода – странная британская интрижка липкой похоти с презреньем лицемерным вдруг достигла злоязыкой кульминации: они возненавидели ее. Возненавидели арабскую подстилку, от которой пострадал их будущий король, а мины и больные СПИДом показались лишь неубедительным спектаклем новой Катерины Медичи иль новой Сфорца; фам фаталь эпохи Возрожденья, но в трусах с резинкой и без перстня с цианидом. Больше презирали же за то, что так любить хотели, но она их ожиданья подвела распутством с булимией – и не стала той, кого они хотели, той, кто им так нужен был. Любить непросто то, что движется, меняется; живое. Память в мраморе надежней и понятней. Мик себя спросил, в тумане мыслей наконец теряясь, а не та ль махина преданных надежд, что первобытным оползнем ее вдруг погребла, в итоге помогла Диане стать окаменелостью с лицом трагической хичкоковской блондинки, выпила всю человеческую краску, пресекла – при этом превратив в ч/б-изображенье с камеры отеля: шаг с полуулыбкой в двери карусельные навстречу вечности, где ждал шофер Анри Поль – тот, похоже, срочно вызван был, катастрофически пытался скрасить неурочные часы одной-другой живительной дорожкой на дорожку. Фары, блики, отраженья. И размытый перелив в парижском мраке за стеклом. Наезд на калейдоскопический поток из кадров фаунд-футажа, где чистый цвет в высоком разрешеньи с хроникой, дрожащей и немой, играет в чехарду.
Статистика гласит: проселки для водителей опаснее всего. Океанариум Дорсета открывает ранее заброшенный вольер для черепах. Россия борется за управление тремя нефтепроводами Сибири, ныне в западных руках, а Нур-Паши Кулаев, выживший бесланский террорист, участник нападения в 2004-м, признан был виновным по статьям «убийство», «терроризм», «захват заложников», – при этом избегает смертной казни из-за моратория Кремля для высшей меры наказания. И удачные лазейки, и случайные трагедии – всё пермутации для физики Ньютона, полной бесконечных столкновений, совпадений канонад; вот стохастический попкорн для завтрашних газет. В Индийском океане – миль шестнадцать к юго-юго-западу от Джокьякарты на яванском побережье и на глубине шесть миль под океанским дном – там плиты, австралийская и евразийская, пред тектоническим сумо пошлепывают тальком по ладоням и смыкаются уж для восьмого раунда за этот год. Четырнадцать минут спустя пробьет одиннадцать часов по Гринвичу.
Она не чувствует костлявых рук, что помогают встать, – ей даже кажется, что это вознесенье. Вдали от настоящего, в стеклянном снежном шаре обволакивающего шока, – боль за километры от нее, – она почти не слышит шепота старушки хрупкой, что сопровождает Марлу за порог навстречу свету. Что-то там насчет святых, подумала она, легко вопросом задаваясь, вдруг она уже мертва – вдруг так и не смогла сбежать от той машины или гаражей. Неподалеку в проливной ночи проснулся злой мотор, и рев его летит вверх по холму – разочарованное затихающее подвыванье, где, как в брызжущем дожде, как в тихом бормотаньи избавительницы дряхлой, словно бы раскрылось новое, другое измеренье; в ушах в засохшей крови зазвенел собор неслыханного эха. За тиннитусом небесным слышно речь спасительницы Марлы, с новой силой, резкостью, которые – она не сразу понимает – будто бы обращены не к ней, хоть улица, двух женщин не беря в расчет, пуста.
– Эй, Фредди, проводи его на выход. Проводи до самого конца.
В дожде вдруг что-то колыхнулось – как-то второпях от них вглубь Боро полетел, подобно опоздавшему на встречу, стонущий порыв, как будто противоположность ветра.
Дез заливается дождем и краской, потом, матерщиной, только выбраться не может. Не район, а лабиринт, и сам он как с цепи сорвался, а химический кураж с резиной прогорает, за собою едкой паники оставив черный след. Из гаражей с той расплывавшейся и множившейся тварью он летит направо, вдоль по Нижней Банной, местности не зная ни черта, и на дороге вырастают зубы Боро – низкие бетонные ограды; вынужденный левый поворот за разоряющийся паб «Сапожники» выводит снова к Алому Колодцу. Блять, блять, блять. Направо и еще направо – ржавая табличка на стене гласит, что Дерек оказался на какой-то Верхней Перекрестной, где над головою нависают однояйцевыми стражами уродские высотки. Что тут будешь делать? Как бы ни хотелось, Дезу не попасть на холм – там только ждут отбойники опять, – но вниз по склону вправо глянув, он осознает, что глюки вовсе не отстали: на углу, на самом крае глаза, вертится какая-то – и слов тут не найти – чудовищная шестеренка из тумана; впрочем, стоит обернуться прямо к ней – ее как не бывало. Шинами визжит по Банной улице, стараясь не смотреть на жернова-фантомы, сразу же налево к Малой Перекрестной. На хрена им столько Перекрестных улиц? Почему здесь все так повернулись на крестах? Ныряя в темных норах, черный «Форд Эскорт» по кольцевой развязке вылетает в переулок Меловой. Оттуда заложив вираж налево, за нелепую часовню с дверцей на стене, Дез замечает, что он оказался перед улицей Святой Марии, где в конце пылает праздничным пожаром Конный Рынок – свет в конце проклятых катакомб. Нашел. Он вышел. И все с рук сошло. Он едет пламени горящих фар навстречу.
Для Фредди мир весь делится на черное и белое, когда шипит он бледным фитилем над школьным стадионом, через сонные машины и пустые лавки у завода, за Ручейный переулок.
«Эй, Фредди, проводи его на выход. Проводи до самого конца», – вот что велела сделать Одри Верналл. А приказы есть приказы. Власти вертикаль проста и однозначна: зодчие и демоны, святые, Верналлы, бабули-смертоведки, неприкаянный – в конце. У всех своя работа – есть теперь работа и у Фредди. Он, распушенный десятком повторений старого пальто и возглавляя эскадрилью шляп, размазывается чрез опустевший бизнес-центр – где когда-то фабрика стекла стояла, «Кливер», и лежала раньше Комптонская улица, – ведомый чуйкою бродяги к северо-восточному углу обшарпанной округи – лузе черепа у пика Графтонской. Там будет то, чего не миновать, – то знает по воспоминаньям о нутре, уверен он до мозга призрачных костей. Здесь жгли колдуний и еретиков. Насаживали головы, как будто бы оплаченные чеки. Веером игральных карт во чьих-то роковых руках – сплошные острые кресты и пики, – многоножка образов его стекает по остаткам Нижней Хардингской и вьется на ужасных скоростях в кроссвордные пустоты светлых окон и глухих дворов на правой стороне. Дома Святого Стефана, Вараввы – блоки беспросветных лестничных пролетов с клетками, десятками дверей, единой крышей вместо бывших целых улиц, все ж зовущие себя домами без стыда; канонизированные высотки в горестной литаньи обделенных: запах номинальной святости, чтобы вонь мочи отбить. Марая телеступор у жильцов квартир на первом этаже идеей об убийстве – что, как обухом по голове, внезапна, – весь табун сепийный Фредди Алленов топочет сквозь чужие пятничные ночи, за собой оставив в яростном хвосте повисшей тучу беспричинных споров, прерванных бесед, заевших DVD.
За семь минут до наступления одиннадцати Мик стремится в незаметный переход на правый бок – на вроде перспективную снотворную позицию, – задумавшись о той последней августовской ночи девять лет назад. В его растущих уровнях серотонина через Рю Камбон несется черный «Мерседес» на встречу с мигом, что пробьет за сорок семь минут до часа. И кому нужны ремни: здесь все молодые, на гормонах и не знают о противопоказаниях шоферу нейролептиков со спиртом. Светлячки-вампиры габариток носятся в глазах, но все же падают тяжелы галльски веки – чувствует Анри, что близок долгий сон. Под семьдесят скользит по Кур-ла-Рен вдоль берега реки в туннель на левый берег – Пон-де-Л’Альма.
И даже по сейсмологическим стандартам в том сварливом Огненном кольце трясет бедняжку Яву не по-детски в эту ночь. Звон украшений по галурским храмам – тихая и нежная перкуссия играет в увертюре бедствия. Почти семь тысяч человек в последний раз проснутся со слегка непонимающим лицом, а птицы не сообразят, куда лететь в тумане цвета волчьего хвоста, пред самою зарей. На 7.962˚ широты и 110.458˚ восточной долготы один из двух диастрофических соперников сдает врагу лишь пядь, и все пять миллионов душ в пределах стокилометрового дохё спонтанно и внезапно молятся богам.