ПослелюдияДолжностная цепь
Сполоснув лицо солнечным светом, Весенние Боро нежились редким гламурным и не самым похмельным утром. Суббота запылила обшарпанные балконы настороженным оптимизмом, неубывающим чувством освобождения от школы или работы даже у тех, кто не посещал ни того, ни другого. В заросших межах цвел май. В Меловом переулке престарелая каменная стенка вокруг бывшего кладбища для нищих стала кровавой маковой баней, а чуть выше, у склона детсада, слиплась разношерстная команда. Район прихорашивался; не картина маслом, но под правильным углом все равно красиво.
Сбежав по лысеющему кургану Замкового холма, Мик Уоррен, словно белесая капля, слился с человеческим пигментом, скопившимся у дверей яслей, и тут же был подхвачен бирюзовым завихрением сестры и по большей части сероватыми брызгами ее друзей. Напугав Мика беспрецедентным поцелуем, который спрятал пол его правой щеки под влажным алым клоунским отпечатком, Альма затащила его на порог и распекала, пока отпирала дверь.
– Нет, серьезно, Уорри, спасибо, что опоздал всего-то на двадцать сраных минут. Видать, выставки по твоим психическим проблемам каждый день открывают, так что, конечно, я очень ценю, что ты вообще пришел. Прямо-таки тронута. Ты мне почти как брат.
Мик ухмыльнулся, а жуткий босоногий подросток на Криспинской улице и строго локализованная депрессия на дорожке через Дом Святого Петра затерялись в сажистых дельтах в уголках его глаз.
– Нечего так волноваться, Уорри. Пришел же. Я же знаю, что я у тебя как суеверие, да? Как счастливая игрушка на передаче «Юниверсити челлендж». Чего без меня-то не открывала?
Альма выпятила нижнюю губу, словно формально скатывая уже не нужный красный ковер.
– Потому что на хер иди, вот почему. Блин, дверь не подходит к ключу. Ты можешь пошататься среди этих… – Альма неопределенно показала на Бена Перрита. – …этих искусствоведов-интеллектуалов, пока я разбираюсь? Присмотри, чтобы никто не начал драться, щипаться или что еще.
Исполнив стесненный разворот на пороге, он обвел взглядом благодушную компанию, в которой тем не менее как будто зрел врожденный беспорядок. Драку – хоть и это маловероятный исход – не стоило сбрасывать со счетов, но щипачам тут точно было негде разойтись. Не казались особенно жуликоватыми и сами присутствующие, за исключением разве что двух пожилых дам, которые, как он уже решил, пришли с мамой Берта Рейгана. Они стояли особняком от остальных посетителей и как будто делились воспоминаниями о районе – одна показывала в приблизительном направлении улицы Марии, а ее компаньонка ухмылялась и энергично кивала. Зловещий блеск в глазах, вокруг которых было густо натоптано гусиными лапками, вызвал теплый укол ностальгии по чудовищных матриархам Боро давних лет, и Мик почувствовал накат тоски по бабке. Да и по всей генеалогии, раз уж на то пошло, – уже не осталось почти никого, кроме него и его сестры, которую он не считал репрезентативным образчиком.
На многослойном заднем фоне, где обветшавший многоквартирник 1960-х загораживал вокзал и лесистый парк ниже по склону, в разговоре с красноречивым и лощеным бойфрендом Рома Томпсона весело улыбался Дэйв Дэниелс. Миссис Рейган говорила Бену Перриту, что он бестолочь – диагноз, метко поставленный всего через пять минут знакомства. Над вспухшими чумными могилами на стоянке у Мелового переулка скользили черные дрозды, и Мик утешился мыслью, что все предыдущие теплые выходные района – не так уж далеко: обтерханное настоящее, словно резкий запах маринада, пронизывали застоявшиеся атмосферы мощеных дворов пабов, карманных денег и хмельного ветра в голове. Свет в этот конкретный час, в этот конкретный день месяца падал на церковь Доддриджа с самого ее основания совершенно одинаково. Некоторым теням здесь уже сотни лет, они бросали особенную бледность на недостаточно удрученных носильщиков гробов и мнущихся невест, на сведенборгианцев и исправившихся кутил. Он слышал о законе, которые защищает нечто под названием «исконный свет» [188], но что-то не мог представить себе протестное лобби за сбережение исконной тьмы – разве что в виде никому не нужных депрессивных типов, готов и сатанистов. Позади Альма наконец догадалась, что, скорее всего, неправильной стороной повернут ее йельский ключ, а не замок, ясли или вся Англия, и озвучила нечто вроде объявления об открытии выставки:
– Ладно, заходите. Если у кого-то найдется конструктивная критика, я с удовольствием просвещу его насчет дерьмового вкуса в одежде или каких уродов он воспитал из своих детей. Помните, вы здесь только для того, чтобы восхищаться. Если что-то зальете телесными жидкостями, то оплачиваете. А так – получайте удовольствие в разумных пределах.
И с ним и Альмой в арьергарде они под хохот и перепалки вошли внутрь.
Первым впечатлением Мика было, что решение выставить три десятка картин в таком смехотворно крошечном пространстве предопределено плохим зрением, воздействием гашиша или же хорошо известным женским недостатком глазомера: та же черта, из-за которой пенисы им кажутся куда короче, чем есть на самом деле. Следующим впечатлением, когда улеглось первоначальное ощущение напирающей оптической контузии, было то, что весь этот ошеломляющий бардак идей и образов, как в женской сумочке, все эти стиснутые воздушные взрывы красок и монохрома, украшающие каждую видимую вертикальную поверхность, вполне могли оказаться намеренными – какой-то стратегией, чтобы вогнать предполагаемую аудиторию в другое, потенциально неустойчивое психическое состояние, – если, конечно, это может прийти в голову кому-то кроме злого ученого. Эту промелькнувшую искру догадки тут же затмило третье впечатление, снизошедшее и на него, и на всех остальных, – от несоразмерной объемной конструкции, установленной на столе посреди и так ограниченного пространства.
Когда Альма проворно проскользнула мимо завораживающей преграды от греха подальше, Мик и сопровождающие его остальные товарищи по искусству, что все еще вливались в дверь яслей, заволновались у стола рваной прибойной полосой одушевленного мусора. Парень Романа Томпсона, Дин, произнес почти благоговейным тоном: «Охренеть», – Бен Перрит хихикнул, а мамка Берта Рейгана сказала: «Вот те на». Сам Мик был способен только на огорошенное молчание – хотя ему и самому было не дано решить, в восхищении или ужасе перед очевидно нездоровыми мыслительными процессами артиста.
Сделанная за несколько месяцев из папье-маше, аккуратно раскрашенного вручную, перед ними расстелилась до безумия подробная масштабная репродукция практически исчезнувшего района в том состоянии, в котором он почти наверняка никогда не был. Диорама сестры – всего квадратный метр площадью, где самые высокие здания не поднимались выше нескольких дюймов, – сопоставляла избранные достопримечательности Боро безотносительно хронологии. Пестрый изумруд стадиона Ручейной школы уступил место воскрешенному пабу «Френдли Армс» на середине улицы Алого Колодца – заведению, которое в реальности теперь застелила арена для бега с яйцом в ложке. Дом Святого Петра на Банной улице сосуществовал с двадцатисантиметровой башенной трубой Деструктора, которую в 30-х снесли для начала строительства этого многоквартирника. Над рябящей от волн рекой возле вокзала из – судя по крошечным рекламкам «Гиннесса» с туканом – 1940-х годов лежал подъемный мост кромвельской эпохи. Смарт-машины на Овечьей улице окружены пенящимися отарами с точками дерьма на клочковатом руне из бумаги.
С высоты птичьего полета в центральном дворе «Серых монахов» виднелись простыни из «Ризлы», свисающие со скрученных бельевых веревок. Всеведущая зрительская позиция напоминала его харрихаузеновские размышления из прошлой бессонной ночи. Неловко отрываясь от толчеи вдоль западной границы нанотрущоб, он с извинениями протиснулся вдоль дороги Святого Андрея к Журавлиному Холму в углу стола. Проходя мимо собственной съеженной террасы, он с одобрением отметил, что декоративный лебедь бабули здесь стал миниатюристским этюдом в переднем окне дома номер семнадцать. Несмотря на непривычные ощущения, ему мимолетно показалось, что он уже видел их старый дом с такой необычной высоты, вот только, хоть убей, не помнил, когда. Свернув на Графтонскую улицу вдоль северной границы, он повторил маршрут грузовичка из его детства – к больнице, до правого поворота на Регентской площади, – только в этот раз в виде великана в повседневной одежде, что бредет по пояс через пустоту на месте Семилонга. Альма ждала на другом конце экспоната, восточном, нависая над мини-церковью Гроба Господня и скалясь, как чудовищный идол тамплиеров, который, если Мик ничего не путал, был козлом с сиськами.
– Говорить необязательно. Для тебя честь просто быть моим родственником, Уорри, я и сама по глазам вижу. Заметил лебедя бабули в окне на дороге Святого Андрея? Я его сделала кисточкой в три нуля, а их даже не бывает. Честно говоря, я и сама, когда о себе думаю, чуть не падаю в обморок.
– Уорри, почти все падают в обморок, когда думают о тебе. Мы же не каменные. Так что за материал ты использовала? Я надеюсь, не какой-нибудь моржовый навоз?
На кромке уменьшенного Деструктора запекся голубиный помет тончайшего изящества. Собравшиеся у юго-западного угла Роман Томпсон и Берт Рейган посмеивались и прищуривались к слиянию Мелового переулка и Холма Черного Льва, где смешивалась странная башня, напоминающая ведьминскую шляпу, с газетной лавкой Гарри Розердейла и старым отелем «Гордон Коммершл». Уже одни только выполненные вручную надписи на рекламах и вывесках могли разбить сердце и испортить глаза.
– Не. Все из бумаги «Ризла». Пережевала и выплюнула почти четыреста пачек. Наверняка получилось крепче, чем Восточный район, который сейчас строят.
Мик осматривал штриховку черепичных крыш, пуантилистские клумбы церкви Святого Петра.
– Ага. Ага, наверняка. Зато ты точно напросишься на воспаление десен.