На самом деле от Мика требовалась вся его воля, чтобы скрывать ошалевший вид. Его сестра как будто срезала веточку с подлеска задних улочек, а потом терпеливо культивировала, чтобы воссоздать архитектурный бонсай, даже – а может, особенно – с теми чертами, которые уже ушли. Каждое движение глаз открывало все больше таких. Поднимающийся изгиб давно пропавшей улицы Купер к Беллбарну вызвал мышечную память того, как он карабкался мимо выцветших розовых ворот транспортной фирмы Фреда Босворта на середине холма, а на вершине этого пожеванного склона стояла такая скрупулезная реконструкция церкви Святого Андрея, идеальная во всех готических подробностях, что разрушение строения в 1960-х казалось не то что сомнительным, а откровенно невозможным. Наклонившись, как вечный кран в зонах сноса, над Овечьей улицей, Широкой улицей и лилипутскими задворками улицы Святого Андрея, Мик с трудом разглядел бесконечно маленькую витрину парикмахерской из его детства, Альберта Баджера. А почему они всегда звали его Биллом? На душе почему-то потеплело при виде паутинных линий флуоресцентно-розового цвета на бумажном стекле – светящейся вывески «Дюрекса». В трех домах ниже была компания «Вулкан Полиш энд Стейн», не больше детальки «Лего» и до этого момента целиком отсутствовавшая в памяти Мика. Утраченный склон переулка Бычьей Головы мило оскверняли сетки классиков муравьиных пропорций, нарисованные цветными мелками, а пороги Школьной улицы были убраны микроскопическими бутылками с молоком по соседству с ломтями хлеба с корочкой цвета сиены. Внимание приковывали каждый тончайший сток, воссозданные в каждой второй луже бензиновые разводы – ему пришло в голову, что можно сойти с ума только от разглядывания этой штуки, не то что от ее постройки. Лоб Альмы рядом с ним задумчиво наморщился.
– Не кажется, что чего-то не хватает? Как будто все эти очевидные усилия, то, как я старательно наносила на каждую иллюстрацию фактуру, маленькие точки, – только камуфляж для простого факта, что мне особенно нечего сказать? Ты же ответишь честно, если все это предприятие – не больше чем нелепая и раздутая ностальгия?
Мик пораженно нахмурился – не столько из-за проявления ее исчезающе редких припадков сомнений, сколько из-за отсутствия эгоизма, продемонстрированного в последнем вопросе.
– Нет, у меня язык не повернется, Уорри. И никто не осмелится. Мы слишком боимся тебе слово сказать, чтобы ты не начала спорить с нами о том, чего мы не понимаем. Думаю, ты не услышишь честной критики ни от кого вокруг, потому что такая уж ты стервозная недотрога.
Она сузила обгорелые воронки сурьмленых глаз, склонив заросшую голову к плечу и зафиксировав ровный и неморгающий взгляд на брате на долгие жуткие секунды, прежде чем выдать свой ответ – при этом застигнув его врасплох, по-товарищески закинув руку на его плечо.
– Очень глубоко, Уорри, и отлично сказано.
Она сняла руку, хотя он уже успел занервничать, что она решила вырубить его нервным захватом из «Стар Трека». Мик, конечно, знал, что его не бывает, но вдруг Альма не знает? Теперь подходили остальные – опоздавшие боязливо совали нос в дверь яслей с другой стороны от угнетающе дотошной модели. Он узнал друга сестры, актера Боба Гудмана, хотя это не такое уж достижение – все равно что сказать, что он узнал гору Улуру. Мик хотя бы мог отличить друг от друга эти обветренные достопримечательности – главным образом потому, что Улуру никогда не носила кожаную куртку, черный берет или извечное выражение глубокой неприязни и недоверия. С большей радостью Мик заметил позади лицедея с лицом охранника смертников подружку Альмы, занесенную с чужих берегов, – художницу Мелинду Гебби, с которой хотя бы есть о чем поговорить, если выставка провалится. Более того, раз сестра уже признавалась ему, что прелестная калифорнийка как художница на голову выше ее самой, Мик решил, что сможет спрятаться за авторитетными суждениями и мнениями Мелинды, если сестра задумала устроить ему художественную трепку. Сопровождала Мелинду девушка, с которой он вроде бы встречался как минимум один раз: Люси Лисовец, внестенный стенописец, заодно работавшая в сообществе Боро и, кажется, как говорила Альма, помогавшая снять детский сад на этот день. Женщины под ручку смеялись и болтали, а младшая из них была так сражена стенами, задушенными картинами, что ее веки как будто не вмещали глаза. За их спиной через подпертую дверь втекали новые зеваки – кого-то он знал, кого-то нет. Альма рядом с ним тяжело вздохнула, все еще в думах из-за воссозданной малой родины.
– Я так понимаю, придется самой делать вывод, чего не хватает этой инсталляции, а не полагаться на твое ценное мнение. Слушай, кажется, мне хотел что-то рассказать Роман Томпсон, так что пойду и перекинусь с ним парой слов. Если будешь смотреть остальное, начинай справа у двери и обходи комнату оттуда. А, и надеюсь, у тебя есть зажигалка. Свою я забыла дома, так что если надо будет выскочить наружу и перекурить, то придется попросить у тебя.
Мик кивнул и отмахнулся, удивляясь слову «если» в последнем предложении, как будто перекур Альмы – какое-то чрезвычайное обстоятельство, а не грядущая неизбежность, о чем они оба знали. Пока импровизированная галерея наполнялась и ерзающая толпа в пристыженных пируэтах втискивалась между стеной и краем стола, он вызвал в памяти времена, когда здесь была танцевальная школа Марджори Питт-Драффен, а по свободному паркету цокали нижинские-младшие. Он подумал, что любой, кто в наши дни учит карапузов «гей-гордону», явно на карандаше у органов. Решив, что если он хочет убраться отсюда дотемна, то пора бы уже начинать таращиться с пустыми глазами на картины сестры, Мик бросил последний восхищенный взгляд на папиросный район – металлически-серебряный пруд между дубильнями возле улицы Монашьего Пруда; скворцы размером с рисовое зернышко, едва различимые на черепичных крышах школы, – и встал на непростой курс через пробку из зевак к рекомендованной начальной точке выставки у распахнутой двери. Ею оказалось большое полотно, повешенное – а вернее, прислоненное, – так, что оно частично закрывало ближайшее окно. Мик не бывал на художественных выставках и слабо представлял, какими они должны быть, но все же мог руку дать на отсечение, что не такими. Клаустрофобная дошкольная каша образов казалась не столько организованным мероприятием, сколько взрывом учителя изо в замкнутом пространстве. Уже впадая в раздражение, Мик обратил осажденное со всех сторон внимание к загораживающему солнце прямоугольнику, предусмотренному для погружения в феерию.
К оконной раме над экспонатом синей клеевой замазкой была прилеплена записка шариковой ручкой с названием акриловой картины – «Неоконченный труд» – и довольно снисходительной кривоватой стрелкой в сторону рамы внизу, словно для какой-то куриной аудитории. На взгляд Мика, налет халтурности, подразумевавшийся торопливой подписью, сквозил и в самом указанном произведении искусства. Оно явно было недоделано, словно Альма потеряла интерес на двух третях процесса. А обидно, потому что часть, которую она удосужилась доработать, – ярко украшенная область в верхней средней части – даже была хороша. Судя по расползающейся сепийной медузе предварительного рисунка карандашами «Конте», задуманная сцена разворачивалась в простом деревянном помещении под очень крутым углом, словно с точки зрения присевшего взрослого или, например, ребенка. Приниженный во всех смыслах этого слова зритель взирал на вздымающийся квартет из грубоватых и широкоплечих мужиков со складом и мозолистыми руками работяг, тем не менее облаченных во что-то вроде увеличенных крестильных сорочек, раскрашенных в белый так, что цвет каким-то образом переливался. Четыре фигуры стояли вокруг, как решил Мик, козлов, девственно-чистыми просторами спин к зрителю и склонив головы в безгласном совещании – явно обсуждали какую-нибудь техническую потребность, не предназначенную ни для чьих ушей, кроме самих громоздких тружеников. Только один из собравшейся бригады как будто знал, что за ним и тремя его коллегами наблюдают, и повернул преждевременно выбеленную голову, чтобы взглянуть через плечо со строгим коричневым лицом и сапфировыми молниями в оскорбленных очах на умаленного наблюдателя.
Все еще удивляясь, как сестре удалось добиться эфирной искры на ослепительных и несообразных балахонах трудяг, Мик прищурился поближе и обнаружил, что то, что издали казалось однообразным снежным оттенком, на самом деле было матовой подложкой для глянцевитых квадратов и овалов, кропотливо заполненных такими же блестящими спиралями, глифами или леопардовыми пятнами, – белыми на белом. Оторвавшись от сиятельных рабочих с их слабыми советскими коннотациями и вглядевшись в искаженные дальние планы композиции с положения червяка на полу, он едва разобрал на подбрюшье потолка эскизы деревянных балок и стропил, с которых на проводе над головами переговаривающихся ремесленников свисала одинокая голая лампочка. Этот доделанный смутный эллипс в верхних пределах середины холста был исполнен так красиво, что из-за разлапистых коричневых каракулей вокруг – ниспадающих складок белых халатов, гусеничных извивов соструганного дерева у босых ног сгрудившихся плотников – Мика заметно бесил безалаберный подход Альмы. Почему бы не постараться и не довести до ума? Насколько видно по сумбурному и любительскому оформлению и недоделанной открывающей картине, единственный посыл его сестры здесь – «Мне вообще пофиг», – да и то без достаточного чувства.
Где-то в толкучке позади он услышал смех Бена Перрита – хотя его легко могла вызвать как завуалированная тонкость в корпусе творений Альмы, так и какая-нибудь шутка в стиле «тук-тук» или вообще новая выходка «Аль-Каиды». Или фантик от «Кранчи». Хрип кружащего стервятника из глотки Рома Томпсона в другом конце комнаты прервался громовым возгласом, в котором Мик тут же узнал свою до ужаса близкую кровную родственницу.
– Ром, твою ж мать. Ты это серьезно?
Где-то еще поверх перебранки выделялись редкие залпы калифорнийского хохота или убаюкивающее бормотание Дэвида Дэниелса. В надежде, что дальше будет лучше, Мик сдвинулся направо, чтобы по достоинству оценить следующее блюдо в этом экзотическом дегустационном меню – куда меньшую штучку маслом в куда более изощренной раме, обозначенную ручкой на прилагающемся желтом стикере как «Сонм англов».