– Нет. На доброте вы ее не поймаете. Слушайте, это у вас акцент Боро, да? Вы жили в округе? Уверен, что где-то вас видел.
Ее лицо вытянулось, а губы укоризненно сложились, и она смерила его из-под приопущенных век так, словно он не заслужил открытого взгляда. Это выражение так часто примеряла его мамка, когда обращалась к нему или Альме, что Мику приходилось напоминать себе искусственно, что она так выглядела не всегда. Мать Берта поцокала языком – больше из жалости, чем из насмешки.
– Канеш я из Боры, а как же. Откель ищо, с луны, что ль, полушка бестолковая? Мы жили в конце Ручейного, такшт я ни разу не опоздала в школу.
Когда его в последний раз называли «бестолковой полушкой»? Полпенни. Он наслаждался этим непонятным оскорблением. Оно уходило корнями в более цивилизованный век, когда самым суровым эпитетом было сравнение с отмененной валютой. Увлеченная потоком воспоминаний после упоминания дома детства, она продолжала, уже не обращая на него внимания.
– О-о, как же тут было славно, в Боре. Мне тута больш всего нраится Ручейный, который собразила твойная Альма, весь из стекла. И ты уж не жалуйся, как она тя выставила. А со мной она лучше, что ль? Нет, тут было славно. Тут жил наш папка, на улице Монашьего Пруда, когда мы уже переехали в Кингсли. Помню, када наш Уильям ток научился ходить, я водила его сюда, чтоб он глянул, где меня взводили.
Мик запинался, пытаясь угнаться за ее повествованием. Ему показалось, она сказала, что где-то на выставке есть ее изображение, и он уже раскрывал рот, чтобы спросить об этом, но тут сбило незнакомое имя. Его лоб повело морщинами.
– Уильям?..
Надув щеки, она покачала головой и поправилась.
– Знашь, вечно я забываю, что вы-т его не так зовете. Вы-т его Бертом. Его так однажды учитель в школе назвал, вот и прилипло. А у нас-то он Билл не то Уильям.
А. Точно. Да. Да, теперь он помнил, как Альма что-то говорила, что-то в этом духе: футбол в школе; учитель с секундным провалом в памяти, выкрикнувший первое имя рабочего класса, которое пришло в голову, и обрек Уильяма на жизнь Берта. Но было в этой истории что-то еще, да? Какая-то дополнительная деталь к этому анекдоту, на миг нашарившая опору в мусоропроводе памяти Мика. Что-то насчет… Берт, Билл, что-то насчет… нет. Нет, все, навек свалилось в цензурную тьму забытого, безвозвратного. Он хотел было спросить мамку Берта – свою новообретенную девицу с плаката о стойкости в невзгодах, – не помнит ли она тот самый утраченный компонент истории, но в этот момент их упоительный разговор пресек вопль ее раскованного сына, акустически эквивалентный сбежавшему кабану на свадьбе.
– Кончай, Филлис, он женатый человек, а ты не на Бутс-Корнер юбкой крутишь. Пшли домой, пока ты нас не опозорила, – Бертовские черты цвета мясного рулета раскололись в щербатом хохоте, скабрезном и двусмысленном даже в беседе о свечах и канделябрах – сид-джеймсовский каскад клокочущих каламбуров без цели и нужды. Голова его матери развернулась, как старинный «Спитфайр», юркий и удивительно маневренный, а глаза проглядели дырки по всему фюзеляжу ее отпрыска.
– Я тя опозорю? Ты мя позоришь с самого рождения. Как впервой завопил, так уже напомнил забитый нужник, а видом был такой страшенный, что не сразу от последа отличили. Мы уж приволокли его домой и окрестили, пока не опамятовались. Я нас опозорю? Я те покажу «опозорю», шут гороховый…
Открыв нагоняй из всех орудий, она наконец зачехлила острый язычок и одарила Мика светлой и подкупающей улыбкой от Нацздрава.
– По всему видать, пора мне. Славно было поговорить. Надеюсь, еще увидаю тя постаршей.
И на этом она заломила вираж в искристый дребезжащий штопор и пошла на таран обреченной, но все еще гогочущей мишени, разрумянившейся от смеха, – на Красного Барона.
– Ты погоди, как доберусь до тя, никчемный хлама мешок. Ты не думай, что побоюсь те во сне кочан кирпичом раскроить!
Вихрящаяся пыльная буря свирепой энергии и серых оттенков, она вырвалась в открытую дверь яслей мимо уважительных поклонов Романа Томпсона и Теда Триппа – шаровая молния на сквозняке, – выгоняя непутевого сына в исчезающий квартал. Мик покачал головой с восхищенным удивлением при встрече со считавшимся вымершим видом – целакантом из муниципального жилья. Глядя ей вслед, он снова обнаружил, что его ни с того ни с сего захлестнула тоска, какая-то нелепая в случае расставания всего после трех минут разговора. А казалось, что он встретился с первой любовью из начальной школы, не меньше, – этот бессмысленный остаточный встрепет сердца, сладкая и бесцельная печаль по альтернативным вселенным, которые он никогда не узнает.
Не впервые озадаченный механикой собственных эмоций, он перебросил реквизированное на время внимание к задаче по преодолению пяти оставшихся картин в шпицрутенах загадок его сестры. Продолжая там, где его застало такое увлекательное отступление, Мик занял место сразу перед тридцать первым экспонатом, освобожденное мамкой Берта Рейгана – кажется, Берт назвал ее Филлис. Согласно болтавшейся виридиановой пришлепке, название – «Загнан». Работа гуашью занимала холст приблизительно в квадратный метр и во многом казалась панданом к четвертой части – «Неприкаянным», вплоть до почти симметричного расположения ближе к концам длинной последовательности. Обе работы были сценами в современных пабах и достигали основного визуального эффекта противопоставлением чумазого монохрома и цвета, хотя если на прошлой картине на поле буйных красок была только одна черно-белая область, то на этой он видел ровно противоположную ситуацию. Итак, вид сверху на людную стойку бара, которую Мик не узнал, внизу слева одинокая фигура, написанная яркими натуралистическими оттенками, – пухлый человечек с кудрявыми белыми волосами, сидящий за угловым столиком, – тогда как разгульная толпа, заполнявшая сцену вокруг него, от стены до стены и от края до края, была выполнена в палитре обугленных окурков и туалетного фарфора, серых цветов ногтей. Бледные пьяницы кутили, веселые даже в унылости, но все же казались лишенными жизни и современности, словно счастливые мертвецы – вудбайновые духи невыветривающегося прошлого. Человек в нижнем углу с сегодняшними красками и тканями казался исключенным из волнующейся давки призраков, словно это не он их себе представлял; словно это не картина о проклятом в пустом баре в окружении праздника ушедшего, проецированного волшебным фонарем. Но все указывало, что толпа – густые и стыдливые миазмы, каким-то образом источаемые единственным посетителем телесного цвета, загнанным в угол зомби-ордой социальных проблем, прошлого, памяти.
Он сдвинулся правее, ступая на запад мучительными шажками, – фургон, запряженный улитками паломино, дрейф человека-материка. Так он оказался у самой южной оконечности западной стороны яслей. Осталось всего полстены – и он с чистой совестью сбежит в уютный мир без искусства. Экспонат номер тридцать два – именованный «Руд в стене» – сходился в пропорциях с предыдущей частью и на поверку оказался тем самым изображением, которое спровоцировало гневное отбытие Боба Гудмана, – по крайней мере, так заключил Мик. Хотя подавляющее большинство художников, о ком упоминала его сестра, были для него темным лесом, за годы он хотя бы понаслышке познакомился с необычным творчеством Уильяма Блейка и узнал в произведении перед собой некий композит, модифицированное смешение таинственных образов ламбетского визионера. Преобладающая чернота, напускающая ощущение подземелий и похорон, в верхних пределах акварели разгонялась освещенными альковами, где, словно мемориальные статуи в мавзолее, господствовали надписанные лики. Наклонившись, он пробежал по именам на потрепанных бумажных свитках, как на гилреевских диалоговых облачках: Джеймс Херви, Филип Доддридж, Гораций Уолпол, Мэри Шелли, Уильям Блейк и несколько других, торжественные и глубокомысленные, расцвеченные свечами в кладбищенской тьме. Их благочестивые потупленные взгляды, казалось, устремились – больше в жалости, чем в презрении, – на скорчившегося голого великана, ползущего, пресмыкаясь, на четвереньках по беспросветному туннелю с подпорками, склоненную голову которого отягчала массивная золотая корона. Мик узнал человека, хотя и только при посредстве вспомнившейся обложки альбома «Атомик Рустер», – это был кающийся Навуходоносор Блейка. Только омраченные проклятьем черты павшего вавилонского монарха заменила асимметричная физиономия жертвы подначек его сестры, актера Гудмана, как будто служившего Альме офисным резиновым шариком для снятия стресса, сосудом для безысходного фонтана оскорблений в случае, если Мик болел или уезжал в отпуск. Единственным другим элементом мизансцены, который он не припоминал в точности из Блейка, был грубо вытесанный крест, вделанный в осыпающуюся каменную кладку по центру картины, сразу над распростертым ниц чудовищем, но ниже сочувственной аудитории из готических святых. Картина не имела особого отношения к его собственному краткому знакомству с детской смертностью и вообще к Боро, но то же можно было сказать о большинстве мнимых произведений искусства, включенных в давяще ограниченную, но все же пространную выставку.
Вспоминая спортивные суеверия о взгляде на финишную черту до того, как ее пересечешь, Мик исполнил неловкий вариант военного поворота направо, который выучил в Бригаде мальчиков, и, к своему огромному облегчению, увидел, что между ним и подпертой дверью – между ним и свободой – осталось всего три декоративных барьера. Еще лучше – первый из них, с которым он сейчас столкнулся, оказался маленьким и простым. На несущественной страничке чего-то вроде бумаги для пишмашинки, прикнопленной к стене яслей, словно каляка скороспелого ребенка в день родителей, был текучий и выразительный карандашный рисунок с блуждающей линией, естественной, как апрельские сорняки. Даже не побеспокоившись в этом случае этикетажем, Альма просто нацарапала «Веселые курильщики» в верхнем левом углу самой картины, хлорофилловым цветом. На рисунке был изящный и хрупкий обрывок церкви Святого Петра – паперть заброшенного здания из медового камня и черная грудная клетка крыши, колосья пырея, выбивающиеся между плит у открытой калитки. В темной нише дремала лежащая фигура, вытянув носки кроссовок ко зрителю, пока все остальные признаки телосложения, возраста, пола или расы скрывались под скользкими припусками и волнами