Уже оправившись от осознания, что последним субъектом выставки был он, Мик смог по достоинству оценить и прочее содержимое картины, особенно великолепную мантию, в которую сестре возжелалось облачить центральную фигуру. Висящие складки тяжелого бархата расшиты изящными нитями золота – позолоченный кракелюр, в котором – на зрительном расстоянии нескольких дюймов от поверхности картины – проступала карта сокровищ местности, где родился Мик. Эта была такая карта, где трехмерные области выступают, только он не мог вспомнить их название. Он видел абрисы дороги Святого Андрея и Школьной улицы, Ручейный переулок и Алый Колодец в виде отвесных и параллельных плиссе, церковь Доддриджа на косой бейке, смятые захоронения, собравшиеся у защипов. Ему показалось, что в случае объемных зданий и проекций исчезнувшей картографии – примерно как с проблемной диорамой Боро, – Альма задумала последнюю часть так, чтобы повторить все остальные работы выставки в миниатюре. Он всмотрелся в изображение, отбросил мишуру и увидел, что его облагороженное подобие вместо запонок носило маленькие приклеившиеся панцири улиток – по пестрой спиральке на каждом рукаве. Он увлекся этими окаменелыми изделиями, пытаясь установить, содержатся ли в них еще обитатели-моллюски, когда услышал отчетливые тихоокеанские переливы голоса приятельницы Альмы – Мелинды Гебби, – выделившиеся из подложного шороха, и тут началось.
– Альма, ты охренела вконец, а ну бросай, на хрен!
Мик обернулся из одного только праздного любопытства и столкнулся с тем единственным образом из этого частного просмотра, который заберет с собой, – поистине незабвенной сценой. Его сестра с пустым выражением лица – либо невинным, либо виновным настолько, что уже плевать, как у святой или серийной убийцы, – навалилась над Лошадиной Ярмаркой и улицей Святой Марии, протянув руку над Замковой улицей и Домом Петра к Банной. Старушки сгрудились позади, обнялись и исполнили неуклюжий танец вприскок. Огромные глаза Люси Лисовец как будто изготовились выстрелить из орбит через всю комнату под растущий вой сирен ее голоса.
– Альма-а-а-а-а-а!
Прижав дрожащий язычок сине-желтого цвета из огнива зажигалки Мика, Альма позволила ему попробовать на вкус симуляцию голубиного помета, спекшегося вдоль кромки масштабированного Деструктора. Очевидно, тот попросил добавки. Жидкие воспламеняющие рюши цвета индиго пролились к основанию по ламповой саже башни-трубы с пугающей споростью, пуская при этом к сенсорам на потолке едкие и вполне настоящие дисперсные клубы. Все вспыхнуло моментально – целиком построенное из материала, созданного как раз для этого, – и в проглянувшей опаске на лице стало видно, что даже Альма оказалась не готова к ужасающим темпам игрушечного бедствия, которому только что дала волю.
Разбегающийся дрок возгорания объял Бристольскую улицу и ее околотки, фигурка чумной тележки и сантиметровая кобылка, тащившая ту в устье улицы Форта, обратились в загибающиеся изгарины и вмиг исчезли. Отрыжка поджога опалила узкую горловину Мелового переулка и сплюнула испепеляющую желчную рвоту на Лошадиную Ярмарку, где скорчилась нераскаявшейся на колу анахроническая башня в ведьминской шляпе на Холме Черного Льва и свернулась ползучими шарфами из золота. Инфернальные реки хлынули по давно пропавшей Медвежьей улице и затопили Мэйорхолд огнеопасным паром, где в свете исчезли тромплейные витрины лавок сладостей, после чего мерцающее сияние взобралось по порезу переулка Бычьей головы на Овечью улицу, где огонек прошелся почесухой по бумажной отаре. У церкви крестоносцев роились жаркие рыжие черти, распуская ее шпиль на искры и проедая в толстостенном круге воющую пасть, красную как тавро, пылающий тор, кольцо на мизинец ангела Апокалипсиса. Раненый квартал приласкало милосердие, яркое и прижигающее. На Лошадиной Ярмарке в доме Хэзельриггов средь хилиастического трута, обритых черепов, о которых можно зажигать спички, плюмажей кавалеров, дымящихся на ювелирных сандриках, заклали койку Кромвеля. От обугленного пня дымохода на Банной улице по блошиному цирку района расширяющимися сапфировыми кольцами бежала горючая рябь, словно от палой звезды в бензиновом пруду. Всесожжение плясало на Широкой улице и на Беллбарне, испаряя форты Армии спасения и не оставив ни единого парикмахерского столба неозаренным. Белье из «Ризлы» в центральном дворике «Серых монахов» хлопало крыльями феникса, промокшее от проливного пламени, а все шесть дюжин питейных на поджаривающихся террасах объявляли последний заказ и поддавались невоздержанности иной природы. Святой Эльм флиртовал с верхними этажами высотки Святой Катерины, скача в прайм-тайм между трудоемких телеантенн на улице Марии, сентиментально повторяя траекторию предка времен Реставрации, а по Конному Рынку текла мученическая Ниагара, волоча позади свадебный газ удушливого смрада. Кратко корчилась кремирующая лепка на архитравах Святого Петра. Игрушечный холокост достиг очищения, с которым управа Боро возилась без нескольких лет век, за считаные секунды, удаляя мощеную историю под прокатившимся в брызгах огненным колесом, и в этот раз никакой западный ветер не гарантирует, что возрожденным быть лишь сгоревшим перчаточным и шляпным Шелкового ряда и окрестностей. Короткая череда домов на дороге Святого Андрея, от улицы Алого Колодца до Ручейного переулка, стала припадком пепельного Ротко – какой-то термальный каприз пощадил только здание размеров «Монополии» на южной оконечности этой линии. Клубы мальчиков и букмекеры, мужеложеские уборные и угловые забегаловки занялись в пирокластическом потоке от Регентской площади к основанию Графтонской улицы, и танцевальная школа Марджори Питт-Драффен на нынешнем месте выставки Альмы извергала из открытых дверей вздымающиеся белые тучи в микрокосме здания, на основе которого была создана и в котором находилась. Режущий по носовым пазухам и слезным протокам, огонь хотя бы выпытал тот плач, какого не сумели выжать поэтапные сносы в течение нескольких декад. Сердечный район в виде настольного факсимиле выгорал дотла в перемотке под похоронный марш неумолчных воплей паникующих детекторов.
Все это заняло какие-то мгновение, роза катастрофы расцвела и увяла в таймлапсе, погрузив ясли в клубящуюся непрозрачность, где все кашляли, ругались, смеялись, ковыляли к выходу. Почувствовав горечь горящей бумаги на ничейной земле между носом и горлом, Мик вслепую побрел на свежий воздух и свободу. На пути он столкнулся с питбулем в тумане, идущим на задних ногах, который оказался Тедом Триппом – бывший грабитель вел перед собой подружку Джен, и для обоих это казалось скорее развлечением, чем травмой. У двери справа оглядывался через плечо на топочущее мимо и перхающее стадо беловолосый плотник с первого экспоната, а слева стоял сам Мик в мэрской мантии с задранными руками, словно ими разводил: «Это все она. Я тут ни при чем». Он вывалился на зачесанный газон, на прилипшие к дерновому скальпу зеленые локоны, волоча за собой душные ленты. Прижав ладони к слезящимся глазницам, он размазывал жгучую влагу по скулам, пока снова не обрел дар зрения.
Вход в ясли все еще изрыгал дым и людей на самый что ни на есть приятный день. Грозные громилы успокаивали друг друга, что они в порядке, астматические анархисты хрипели на повороте с улицы Феникса, а Роман Томпсон изо всех сил старался соглашаться, пока его парень говорил, что нет, серьезно, это уже несмешно. Отходя в направлении «Золотого льва» на Замковой улице, Мелинда Гебби помогала ошалелой Люси Лисовец придумать отговорку, по которой во всем виноваты неопознанные алкоголики с улицы, пока последние таращились со стороны, как баран на новые ворота, – этот эффект Альма часто производила на своих знакомых. Где-то позади Мик услышал, как Дэйв Дэниелс спрашивает: «А где Альма?» – и только начал представлять, что выставка могла задумываться как викингский погребальный костер, как через дымящийся портал, словно в хеллоуинском выпуске «Звезд в их глазах», выбрела художница, которую как будто протащили через кусты.
Глаза у нее были как столкновение частиц, из мокрых уголков к подбородку спускались траектории распада черной материи, а в саргассовых волосах примостились огромные бледные бабочки опавшего пепла. Новый бирюзовый джемпер теперь прожгли уродливые дыры, но, с другой стороны, подумал Мик, он бы все равно так выглядел через неделю обычного ношения и стряхивания метеоритных искр гашиша. Смазанная киноварь губ растянулась в жуткую опасливую гримасу, когда она подняла руки в саже и волдырях перед ошарашенной публикой, словно в капитуляции.
– Все в порядке. Я все потушила. Куплю им другой стол. Или хоть два, если захотят, идет?
Его сестра была как Вернер фон Браун, пытавшийся умаслить высокопоставленных нацистов после взрыва V2 на стартовом столе, нервно хлопоча и смахивая черные огарки с опаленных бровей Геринга. Она стояла, хлопая по груди, где вновь затлел бирюзовый лесной пожар, и Мику казалось, что он никогда не видел ее в таком катастрофическом безумии, как сейчас. Он ею почти – ну, не то чтобы гордился, но меньше стыдился. Потом он вспомнил старушек, которые стояли за Альмой перед тем, как она открыла ядерный чемоданчик Пандоры, и которых определенно не было среди эмфиземной горстки выживших на вытоптанной лужайке. Ох блять. Она все-таки кого-то убила, а когда на ее друзей и семью налетят журналисты, никто даже не подумает удивляться и не даст показания, что она всегда была тихой или нормальной. Шагая к ней, Мик только поражался, что она так долго продержалась.
– Уорри, твою мать, где старушки? Две старушки, которые стояли с тобой рядом?
Голова сестры неторопливо повернулась в его направлении – механический турок, желающий уверить зрителей, что в грудной клетке не прячется карлик-гроссмейстер. Сосредоточив слегка контуженный взгляд на Мике, ее оптические аварийки тупо мигнули среди жижи сурьмы – спаривающаяся парочка скрытных медуз. Она выглядела так, будто перед ответом ей надо вспомнить, кто он такой, – как только она разберется с тем же вопросом о себе. В долгой паузе еще несколько раз безо всякой цели поднялись и опустились, словно на лунной поверхности, нагруженные веки, а потом она ответила.