– Чего?
Мик резко схватил ее за плечо.
– Две бабки! Они здесь пробыли весь день. Стояли у тебя за спиной, когда ты приносила жертву или что это ты устроила. Они не вышли, и если они еще там, под столом, упали в обморок от дыма, то…
Он осекся. Альма таращилась на его вцепившуюся руку так, словно не понимала, что это, не говоря уже о том, что оно делает на ее бицепсе. Он снял ладонь, пока на ней еще остались пальцы.
– Прости.
Она озадаченно нахмурилась, и он почувствовал перемену, будто сам теперь оказался в роли лепечущего клиента психиатрии, а она умудрилась принять мантию озабоченного клинициста.
– Уорри, не считая меня, единственной бабулькой здесь была мама Берта, и, если бы она уже не ушла домой, я бы в жизни не подожгла фитиль. Я же не психопатка, которая хочет очистить общество от стариков. Я же не Мартин Эмис. Сам загляни, если не веришь.
Его глаза метнулись к двери яслей – все еще дымящей. Он с абсолютной уверенностью понял по интонации Альмы, что если и заглянет, то все будет точно так, как она сказала. Никаких полузадушенных пенсионеров в трагических позах на полу, ничего, кроме теплящегося дрезденского разорения и завитков тлеющей пряжи, тянущейся от корчащихся угольков. Он вспомнил в красках двух женщин, которые точно здесь были, а теперь точно не были, и почувствовал ту же неуютную щекотку в верхних позвонках, какую испытал при разговоре с мамой Берта Рейгана, – дуновение необыкновенного на подровненной щетине на загривке. Он решил не продолжать текущую линию расспросов и вернулся взглядом, чтобы встретиться с глазами сестры.
– Нет, я… нет, ничего, Уорри. Верю на слово. Наверное, я что-то перепутал. Слушай, ты же понимаешь, что здесь наверняка прямая связь с пожарной станцией? Ты хочешь здесь оставаться, когда приедут пожарные? Или ради этого все и устроила, ради ярких огоньков и мужиков в красивой форме?
Она посмотрела на него с искренним шоком.
– Ой блин. Я даже не подумала. Так, давай сдристнем, чтобы я спокойно подумала о том, что натворила, и раскаялась.
Схватив за локоть, она поволокла его через улицу Феникса в сторону Мелового переулка, крича через плечо окуренным беженцам, еще стоящим на поеденном молью фартуке ясельного газона.
– Не волнуйтесь. Вам возместят стоимость билетов.
Приятель Романа Томпсона Дин отвечал так, словно находился в философском тупике.
– Но мы ничего не платили.
Альма, с братом на буксире у западной стены церкви Доддриджа, задумалась.
– А. Ну тогда никто ничего не получит. Я всем позвоню на следующей неделе.
На этом Уоррены удалились с потенциального места преступления, безуспешно стараясь не выглядеть как беглые преступники. Шаркая по наклонному асфальту мимо бронзового каравая дома собраний, они оба сперва взглянули на одинокую дверь на высоте в пожеванном дождем камне, с усами цветов и травы на пороге, а потом на друг друга, но оба промолчали. От усеченной полосы облезлых фасадов домов напротив, присевших под садом на пригорке лжетерритории замка, доносилась приглушенная музыка – летняя и старинная, то и дело пропадавшая из слышимости на зыбкой радиоволне ветра. Какая-нибудь «Не уходи, Рене». Поводящие ветвями по воздуху деревья, разряженные в розовое, словно цыганские невесты, скворцы-Шуберты, развесившие композиции-однодневки на серых нотных станах, все еще плывущих от яслей, и дребезжащий по изгибу улицы Марии шелушащийся «Фольксваген» ледяного цвета на какой-то миг стали заманчивым контрастом по сравнению с ирисковыми краями захоронений. Обогнув угол вслед за дребезжащей машиной, Альма и Мик вступили на простенькую лесенку и без всяких совещаний в унисон опустили стареющие задницы на камни, венчавшие стенку вокруг южного фасада часовни.
Теперь вокруг стояло убаюкивающее пчелиное жужжание дня, несмотря на назойливый обиженный визг детекторов дыма – уже с другой стороны церкви, а потому проще поддающийся игнорированию. Мик постучал по оскудевшей пачке, чтобы вытряхнуть сигарету, а Альма без споров отдала зажигалку. Видимо, труд зажигалки окончен. Немного погодя, соблазненная барным ароматом выдохов брата, она решила израсходовать собственную последнюю палочку с зельем грез и попросила закурить ей, наклонившись и придерживая локоны, словно петтикот перед камином. Они еще недолго посасывали нейротоксины в миролюбивой тишине, пока лишившийся дара речи младший брат не придумал, что сказать.
– Твои картины, Уорри, все, что мы сейчас видели. Там было много такого, что я не помню, чтобы рассказывал. Мне показалось, ты кое-где позволила себе творческую свободу.
Сестра улыбнулась, ненадолго просияв – для разнообразия без атмосферы треснувшего реактора, – и наморщила нос в самокритике.
– Ну да. Да, я много выдумала, но вообще вряд ли так уж важно, что кому привиделось, – главное, чтобы где-то там чувствовалась настоящая история. И вообще, никто и не узнает, что это не то, что ты рассказывал. Твое слово против моего, а я – межгалактическое достояние.
Мик усмехнулся в нос, пустив ползучие вайи парообразного шинуазри.
– И чего ты добьешься этой фантастической чепухой, Уорри? Спасла ты Боро, как хотела? Теперь их перестроят так, как в нашем детстве, но уже не поставят никакой Деструктор?
Все еще улыбаясь, хотя теперь уже с горечью, она покачала плакучим пологом полос.
– Я не фея, Уорри. Пожалуй, Боро и дальше будут игнорировать, пока не придет еще кто-нибудь с недоделанным, но прибыльным планом, и тогда их сроют, заасфальтируют, уберут все улицы и оставят одни названия. А инсинераторы и деструкторы – их, думаю, понастроят по всей стране. Это дешево и сердито, это грязно, это не мешает никому, кто голосует или имеет значение, да и зачем вмешиваться в столетнюю кроссвестминстерскую политику? Это место начали сносить уже после Первой мировой войны – вероятнее всего, потому, что во время русской революции держать всех рассерженных рабочих в одном месте казалось так себе идеей. Они не остановятся и теперь.
Как нередко случалось во время разглагольствований Альмы, забытый косяк потух. Предупреждая просьбу, Мик достал зажигалку из кармана и позволил ей снова вдохнуть яростную рубиновую жизнь в угасший конец гаванской сигары с гашишем, по достижении чего она продолжала свою филиппику.
– И даже если бы Боро перестроили, вплоть до последнего порога, это же был бы тихий ужас. Это для зданий то же самое, что «Вторжение похитителей тел» для людей. Какой-то тематический парк бедности. Если только не восстановить все как было, с невредимой жизнью и атмосферой, то нечего и стараться. Я спасла Боро, Уорри, но не так, как спасают кита или Службу национального здравоохранения. Я спасла их так, как спасают корабли в бутылках. Только так и можно. Рано или поздно люди и места, которые мы любим, уйдут, и единственный способ их сберечь – искусство. Для того искусство и нужно. Оно все отбирает у времени.
Бланманже из кучевых облаков в майском небе над Лошадиной Ярмаркой и Домом Петра превратилось специально для праздника стратосферных детишек в дремлющего кролика. С Фар-Коттона принесло шепчущий ветерок, и Мик почувствовал, как его шкура ластится к его коже, словно тот вежливо проскальзывал мимо и продолжал свое странствие на север. Мик думал о том, что сказала его сестра о невозможности всех вариантов, кроме спасения в картинах и буквах или возвращения ушедшей сути района, когда вспомнил о стихах Бена Перрита, сунутых в карман. Откинувшись под опасным углом, чтобы просунуть руку в растянувшийся разрез на ткани, он выудил их и передал Альме, которая пробежала по строчкам, несколько смягчив воинственное чело, а потом, сложив для собственного кармана джинсов в облипку, посмотрела на Мика.
– Благослови боже бедного многострадального пьянчугу, но стихи у него что надо. Правда, они все про какую-нибудь утрату, которую он не может забыть, но если бы мог, то ему незачем было бы писать. Или пить. Иногда мне кажется, что утрата – это все его топливо; что он только тогда что-то любит, когда у этого чего-то отваливаются колеса. Надеюсь, с ним все будет в порядке. Надеюсь, со всеми все будет в порядке.
Она отвлеклась на очередной раунд сосредоточенного попыхивания травкой, чтобы та опять не погасла. Облако-кролик теперь стало двумя отдельными хомяками над Пиковым переулком, и Мик рискнул скосить взгляд на старшую сестру.
– Значит, Бен не может пережить утрату. А чем отличаешься ты?
Альма закинула голову и сплюнула тонкого бежевого джинна в перевернутую лазурную миску над головой.
– Тем, что я сделала, Уорри, великолепную мифологию утраты. Там у меня был целый Ветхий Завет, пантеон бомжей, вшей и детей. Я давила кирпичи, пока не выжала чудеса и не наполнила трещины легендами, вот что я сделала. Я…
Она запнулась, и на ее лице провозгласились ночные салюты изумления и радости.
– Слушай, а я тебе не говорила, что мне рассказал Роман Томпсон, про мельницу?
Пустой взгляд Мика стал для нее ответом и поощрением с воодушевлением продолжать.
– Газгольдер на Дубильной улице, в той стороне, где жила наша бабка. Если верить Рому, в двадцатом веке там была зернодробилка под названием «Чудесная мельница». Если спуститься к реке, то под мостом, где пивные банки, шприцы и распотрошенные сумки, вдоль стенок еще видно старые камни, где было русло водяного колеса. В тысяча двухсотых она досталась монахам из приората Святого Андрея, которым уже принадлежала другая мельница в городе, так что они и решили, почему бы не управлять всеми двумя. Потом в шестнадцатом веке Генрих Восьмой распустил монастыри, и владение перешло обратно к горожанам. Пролетает еще двести лет, и вот уже на дворе тысяча семисотые…
Она сделала паузу, чтобы набрать полную грудь, хотя не воздуха, а наркотиков.
– 1741 год – собирается консорциум бизнесменов. Среди них доктор Джонсон [194] – а это лишний раз подтверждает мою теорию, что все это, от Баньяна до Лючии Джойс, связано с развитием английского как визионерского языка. В общем, они покупают предприятие и из зернодробилки делают хлопкопрядильную фабрику.