тивы. Но есть компании и больше, как «Уотни», у которых грузовики занимались доставками по всей стране, тогда как «Фиппс» по-прежнему местная. Том мог представить, что еще лет десять – и «Фиппс» вытеснят с рынка, если в начальстве не образумятся. Тогда в Эрлс-Бартон уже не найдешь ни работы, ни коней. Том бы не сказал, что сейчас самое лучшее время привести в мир ребенка.
Он вывернул голову с набриолиненными волосами через плечо, окинул взглядом двор работного дома, где стоял, и подумал, что, по справедливости, и худшим время язык назвать не повернется. Война окончена, хоть еще и остались пайки, и спустя восемь лет после Дня Победы появились обнадеживающие признаки, что Англия снова возвращается в седло. Не успела еще упасть последняя бомба, а Уинни Черчилля прогнали голосованием, чтобы Клем Эттли вернул все на круги своя. Верно, пока что Черчилль снова на посту и трубит во все колокола, как денационализирует стальную промышленность, железные дороги и все прочее, но за годы после войны народ уже добился столько хорошего, что к былым временам все равно не откатишься. Есть теперь и Национальное здравоохранение, и Национальное страхование, и дети могут ходить в школу за так, пока им не исполнится – сколько, семнадцать, восемнадцать? А то и дольше, если экзамены сдадут.
Не то что Томми: он заслужил стипендию за успехи в математике и теоретически поступил бы в Грамматическую школу, да только мама и папа Томми, старики Том и Мэй, ни за что не могли себе ее позволить. Ни книги, ни форму, ни канцелярию, ни, конечно же, огромную дыру, которую бы проело дальнейшее обучение Тома. Пришлось бросать учебу в тринадцать, искать работу и по пятничным вечерам приносить домой жалованье. Не то чтобы он хотя бы на миг чувствовал себя ущемленным или хотя бы даже от нечего делать воображал, что бы с ним сталось, согласись он на стипендию. На первом месте у Томми стояла семья, и потому он делал все, что должен был, и жил со спокойной душой. Нет, он нисколько не жалел об упущенных шансах. Просто радовался, что у его мальца жизнь будет лучше. Или девчонки. Тут никогда не угадаешь, хотя, сказать по правде, надеялся Том на мальчика.
Он походил перед больницей туда-сюда, притопнул ногами, чтобы не застаивалась кровь. Каждый выдох становился на зябком воздухе индейским сигналом к сбору, а прямо через улицу из тумана, как история о призраках, проступал черный бок церкви Святого Эдмунда. Над дымкой во дворе за оградой торчали покосившиеся надгробия – каменные изголовья уличного дормитория, между которыми расстелилась сырая серебристая перина испарений. Высокие полуночные тисы стали столбами с бельевыми веревками, где сушилась серая отжатая пелена холодной мглы. Ни луны, ни звезд. Со стороны городского центра долетал дрожащий рефрен, напоминавший «Университетский флаг», которым размахивали перед «Старым быком и кустом».
Почему он предпочитал мальчика? У его братьев и сестры уже родились мальчики, которые сохранят их фамилию. Сестричка Лу, на шесть лет старше его и на целый фут короче, родила сперва двух девочек, но со своим мужчиной, Альбертом, принесла наконец на свет и мальчишку, уже лет двенадцать назад. Уолт – младший брат Тома и гордость черного рынка, – женился незадолго до конца войны и уже воспитывал двух мальцов. Даже юный Фрэнк – и тот обогнал Томми на пути к алтарю, и всего год назад у него родился сынишка. Если бы Томми – в конце концов старший из всех – остался бездетным до сорока, этого ему бы никогда не спустила Мэй, его мама. Мэй Минни Уоррен, старая сушеная кошелка с голосом, что кулак докера, которым она, и сомневаться нечего, забила бы Тома до смерти, если б они с Дорин не приняли смену и не продолжили род Уорренов. Томми боялся мамы – а впрочем, ее боялись все.
Он помнил, как на свадебную ночь Уолта в 1947 году – или около того – мама поймала его с Фрэнком в коридоре у кассы – а дело было в дансхолле на Золотой улице. Она встала у распашной двери, пока вокруг входили и выходили люди, так что ей приходилось перекрикивать гремящую музыку – играла группа под управлением Джонни, младшего брата Мэй и дяди Томми, – там-то мама и зачитала ему с Фрэнком ультиматум. В руке она держала полпирога со свининой, который взяла со стола с угощениями, а вторая его половина была у нее во рту – комки жирной сдобы, толченого розового мяса и желтоватого желе липли к жерновам немногих оставшихся зубов или брызгали в съестной пене, поливая Тома с его младшим братом, пока они тряслись перед этой женщиной – да не женщиной, а рождественским тортом со стрихнином.
– Ну вот, Уолтер с Лу женились и с моей шеи слезли, теперь и вам пора брать ноги в руки и искать себе ту, кто от вас нос не поворотит, сладкие вы мои. Не потерплю, чтоб пошли пересуды, будто я вырастила пару дурачков, за которых все мамка должна делать. Тебе уже за тридцать, Томми, а тебе, Фрэнк, двадцать пять стукнет. Того гляди, спрашивать начнут, что с вами не так.
Это было больше шести лет назад. Томми уже исполнилось тридцать шесть, и пока он не повстречал два-три года назад Дорин, и сам начал задумываться, что же с ним не так. Не то чтобы он никогда ни с кем не встречался – была одна-две девушки, но ничего из этого не вышло. Отчасти потому, что Том был застенчив. Не такой проказливый авантюрист, как его сестричка Лу. Не мог зачаровать птиц в небесах и продать им доли в облачных квартирах, как Уолтер, не умел раскованно, на грани неприличия шутить с девушками, как Фрэнк. Том, по своим собственным прикидкам, был самым умным из родных. Не мудрым, как Лу, не находчивым, как Уолт, или даже не ушлым, как Фрэнк, но зато Томми много знал. А чего он не знал, – как употребить свою ученость себе же на пользу, и когда речь заходила о женщинах, то он терялся и, хоть что ты делай, не понимал, с чего и начинать.
Из валов тумана проплыла еще машина – похоже, тупоносый «Моррис Минор», – на сей раз на запад, в противоположном направлении, нежели предыдущий автомобиль. Пыхтя мимо него, она плеснула жидким светом фар по грубому темному известняку оградки кругом церкви Святого Эдмунда, а потом остались только яркие крысьи глазки задних отражателей, словно пятившихся от Тома в мглистый уголок центра Нортгемптона. Словно бы приветствуя гостя, Безумная Мэри наиграла смелую вариацию «О маленький город Берлингтон» – а может, «Берти из Вифлеема».
Томми все еще думал о предыдущих опытах с девушками – вернее, их отсутствии. Когда Томми был подростком еще в тридцатых, незадолго до смерти папы, его сердце ненадолго покорила дочка Рона Бэйлисса, в то время капитана Тома в Бригаде мальчиков. Он состоял в 18-й роте, которая раз в неделю собиралась на тренировку в большом зале на втором этаже старой церкви на улице Колледжа. Так как Том был не только самым застенчивым, но и втайне самым религиозным членом семьи, регулярные посещения церкви и маршей с оркестром раз в месяц его вполне устраивали, а стоило ему положить глаз на Лиз Бэйлисс, так он только приобрел очередной стимул. Она была красавицей и в обществе занимала положение выше Тома, но он знал, что и сам не дурен собой, а на своей родной Зеленой улице даже сходил за франта. Так что набрался смелости и однажды воскресным утром после церкви спросил ее, не сходит ли она с ним в театр.
Один Господь знает, почему он брякнул «театр». Том в жизни не бывал в театре, просто решил, что это звучит культурно и впечатляюще. Он в любом случае не ожидал, что она ответит «с радостью», так что только промямлил: «О, славно. Тогда увидимся в четверг», – даже не зная, что в этот день стоит в репертуаре. Оказалось, что Макси Миллер, и в этом конкретном случае комик исполнял далеко не свою приличную программу.
Черт возьми. Это были одновременно самые смешные и позорные полчаса в жизни Томми. Стоило ему увидеть на афишах имя Миллера, как Томми пришел в ужас, зная, что это последнее место на земле, куда можно вести такую благочестивую баптистку, как Лиз Бэйлисс, но к этому моменту он уже купил билеты, и пути назад не было. Кроме того, он слышал, что время от времени Макс Миллер устраивает чистый вечер, так что решил, что еще может выйти сухим из воды. Так он, по крайней мере, думал, пока Макс не вышел на сцену в белом костюме, расшитом большими красными розами из парчи, одаривая зрителей скверной улыбкой на ангельском личике под полями белого котелка.
– Любите ли вы курорты, дамы? Да, еще бы. Сам-то я их обожаю, что уж там. Был той неделей в Кенте, дамы и господа, и словами не передать, как же там славно. Вышел я на прогулку, прогулку по утесам, и погода попросту шептала. Гулял я по узенькой тропинке, с отвесной пропастью по одну руку – и ох, дамы и господа, дух захватывало от высоты, волны так и бились о скалы в сотне футов под ногами. Тропинка – она, ну, неширокая, один человек по ней еще пройдет, но двум уж никак не разойтись, и только представьте себе, дамы и господа, только представьте себе мое замешательство, когда кто бы вы думали вышел мне навстречу? Юная леди в летнем платье – и была она раскрасавицей, дамы и господа, скажу вам прямо. Ну, вы и сами понимаете мою дилемму. Замер я как истукан, смотрю на нее, смотрю на скалы внизу – и не знаю, как и поступить. Говорю как есть, я и не знал, то ли занять ее проход, то ли просто покончить с собой на месте.
В кресле рядом с Томом Лиз Бэйлисс побелела, как шляпа Миллера. Пока театр вокруг покатывался со смеху, Том изо всех сил пытался поддерживать такую же оскорбленную мину, как у его компаньонки, и не трястись, как кипящий чайник, от сдерживаемого веселья. Еще через двадцать минут, когда по щекам Тома в уголки перекошенных от отчаяния губ уже сбегали слезы, Лиз спросила его голосом холодным, как мраморное надгробие, не соизволит ли он сопроводить ее к выходу и домой. В тот вечер он ее видел более-менее в последний раз, поскольку после такого ему стало стыдно часто появляться в своей Бригаде или церкви.
В обе стороны от него тянулась дорога Уэллинборо, в ее забродившей темноте через долгие промежутки висели слабые электрические фонари, словно огни на мачтах прибрежных рыбацких лодок. В освещении такой дороги от них не было толку, тем более в туманную ночь, но все же они лучше газовых фонарей, что еще применялись в некоторых частях Боро – например, на Зеленой улице, где в одиночестве жила его мать вовсе без электричества. Томми представил ее – скалящаяся скала в стонущем кресле подле камина, лущит горох, а у ее все еще маленьких, но обезображенных фурункулами ножек лежит кот Джим, шипящий газ окрашивает тени комнаты в зеленый цвет глухой крапивы. В следующей раз при встрече с матерью Том надеялся поднять перед собой ее внука, как щит, чтобы загородиться от нападок. Ну, или, очевидно, внучку, хотя сын наверняка будет побольше и потому подольше сдержит мать.