а – самого красивого из них, – и которым за все это выдали гору медалей, что им даром не сдалась. Приняв опасное молчание за уважение или благоговение, джи-ай решил подкрепить свое бахвальство, выудив американскую армейскую жестянку, в которой держал презервативы, отжав крышечку и представив на обозрение не меньше двух десятков средств предохранения. Том вскользь поинтересовался, не пишут ли американцы на резине задорные слоганы, как на боках бомб. «За тебя, принцесса Лиз!», или что-нибудь в этом духе. Уолтер заглянул в открытую жестянку и заметил: «Вижу, у тебя многовато осталось». Фрэнк скрежетал зубами и сжал кулак, готовый уже врезать, и как раз тут поезд налетел на кочку, так что вагон задребезжал и закачался.
Презики выстрелили в воздух, как искры римской свечи, упав резиновым дождем на плечи банкиров, в ранцы школьников и на шляпки дам. Янки покраснел, как Россия, ползал на четвереньках, извинялся перед женщинами, вылавливая упаковочки между их каблуков и упихивая обратно в жестянку. Уолтер начал напевать «Когда джонни вернутся домой – ура!» [55], и все в вагоне, за исключением янки, смеялись так, как не смеялись с самого 1939-го.
Том чуть не обжег губу, последний раз затянувшись сигаретой, затем метнул уголек в невидимый кювет за своим предшественником. Тогда были особые времена – когда они только вернулись домой с войны. Форсили каждый вечер пятницы, знаменитые братцы Уоррены в своих костюмчиках – но только старший Томми с подходящим платком в нагрудном кармане. Дефиле от паба к пабу, лязг и звон одноруких бандитов, рассыпающихся перед ними фруктами и колокольчиками, обожающие улыбки пышногрудых хозяек таверн – военные герои, как жаль вашего красавца брата. Бесплатный алкоголь из дозаторов, Уолтер травит шутки и продает дешевые колготки – мисс, ими пользовались всего раз, и то монашка. Фрэнк лыбится, Томми краснеет и еле удерживается от смеха, когда они обходят сцепившихся лесбиянок на Мэйорхолд, и луна, как отшвартованная шапка «Гиннесса», плывет над Боро, словно луч театрального прожектора.
Снежный рождественский сочельник, когда Уолт нашел на рынке пустой ящик из-под яблок, запряг в него какими-то веревками Фрэнка с Томми, а затем втиснул свой толстый зад, чтобы его волочили по городскому центру, как два оленя рождественского деда. «Хо-хо-хо, засранцы! Но!» Они ввалились в Гранд-отель и купили себе выпить, по бокалу на брата, а счет им выставили больше чем на фунт. Под руководством Уолта Фрэнк и Том разошлись по сторонам широкого вестибюля отеля и начали скатывать огромный дорогой ковер, обращаясь к людям на пути, чтобы они приподнимали свои стулья и столы. Вылетел управляющий или еще какая-то шишка, потребовал ответа у Уолта, какого дьявола они творят, на что Уолт отвечал, что они забирают ковер, раз уж за него заплатили. Уносить ноги пришлось быстро и без половика, но, к счастью, ящик из-под яблок так и стоял на привязи у фонарного столба перед входом. Они неслись, как на санях, по всей Золотой улице с синими и зелеными лицами от гирлянд, вдоль Лошадиной Ярмарки, домой на Зеленую улицу к заждавшейся матери. Гитлер помер и все было просто здорово.
Конечно, не считая Джека. Томми вспомнил, неожиданно вздрогнув от страшной ностальгии, как прошел рождественский ритуал семейства Уорренов в первый год после смерти Джека. Семья собралась в зале, как собиралась каждый год, сколько они себя помнили. Мама Томми с натугой стащила изящный ночной горшок из фарфора – не меньше фута шириной, вылепленный во времена задниц потолще, – с верхотурья на старом стеклянном серванте, который стоял у них раньше. На глазах Фрэнка, Уолта, Луи и Томми мама набузовала в посуду до самого края гротескную и неразборчивую смесь алкогольных напитков; остатки из ошеломительно разнообразного репертуара бутылок, что нашлись в их пьющем домохозяйстве. Наполненный переливающимся бледно-золотым компотом из виски, джина, рома, водки, бренди, а то и – кто знает – скипидара, лакированный белый кубок – остается только надеяться, не применявшийся по прямому назначению, – торжественно пустили из рук в руки по семейному кругу, причем руки для этого нужны были обе, и сильные. Очевидно, пить из емкости, не предназначенной для такого применения, было невозможно – по крайней мере, не пожертвовав передом рубашки, и утечки с каждым кругом по комнате и по все более неловким и неслаженным рукам становились только хуже. Во всех предшествующих случаях, когда исполнялся этот ритуал, в его скверности было какое-то великолепие: он казался и комичным, и доблестным, словно они гордились тем, какие они возмутительные и отвратительные чудовища, за которых их почитали представители высших классов. Чувствовался в этом какой-то ужасный размах, но только не после гибели Джека. Та доказала, что они все-таки не могучие и бессмертные огры, неуязвимые во хмелю. Просто шайка блюющих и рыдающих пьянчуг, которые лишились брата; лишились сына. Том не припоминал, повторяли ли они рождественский ритуал после того горького года победы.
Через дорогу Уэллинборо часы Святого Эдмунда пробили дважды, обозначив два часа ночи, и явно спугнули какую-то задремавшую птичку – по крайней мере, если судить по смачной капле голубиного помета, бесшумно шлепнувшего из туманов над головой, разукрасив при приземлении лацкан его плаща жидким мелом и икрой. Том простонал, чертыхнулся и выудил чистый платок из кармана, где не было спичек, папирос или шоколадок, и торопливо стер белое месиво, пока не осталось только бледное влажное пятно. Запомнив на будущее выстирать использованную тряпицу прежде, чем сморкаться, он сунул ее обратно в дождевик.
Конечно, долго послевоенное упоение не продлилось. Не то чтобы все стало плохо, вовсе нет. Просто времена изменились, как обычно и бывает. Сперва Уолт нашел себе красотку и женился, что и привело к нотациям мамы Тому и Фрэнку, когда она перекрикивала шум, который поднял ансамбль дяди Джона в дансхолле на Золотой улице, и втолковывала, что пора им найти себе пару, не то хуже будет. Фрэнк, который не лез за словом в карман и не тянул кота за хвост, быстрее Томми среагировал на ультиматум матери. Не стушевался и нашел рыженькую оторву, что давала прикурить не хуже него, и они обвенчались в 1950-м, после чего Том в одиночку понес тяжесть ворчливого неодобрения мамы.
Томми помнил, как в этот период искал убежища и совета у старшей сестрички, при малейшем поводе заглядывая в Дастон к Лу, ее мужу Альберту и их детям. Лу, как и всегда, была радушной хозяйкой, приносила чашку чая в их уютный просторный зал, слушала о его несчастье, склонив голову набок, как плюшевая сова. «Твоя беда, братец, что ты ходишь других посмотреть, а не себя показать. Я не говорю, что нужно уметь забалтывать, как наш Уолт, или пошлить, как наш шалопай Фрэнк, но будь позаметнее, а то ведь девушки и не знают, что ты есть. Без толку ждать, пока они тебя найдут, девушки не такие. То есть ты собой хорош, одет всегда с иголочки. Даже танцевать умеешь. Не понимаю, что с тобой может быть не так», – голос Лу, тихий и смеющийся, звучал с очаровательной хрипотцой – почти как жужжание или гул, что из-за небольшого роста сестры наводило Томми на мысли об ульях, меде и, продолжая ассоциацию, воскресном чаепитии. На нее всегда можно было положиться, что она и на правильный путь наставит, и при этом настроение поднимет. Иногда Том видел в Лу проблески той, кем наверняка была их мама в молодости, прежде чем потеряла первого ребенка из-за дифтерии и ожесточилась, стала смертоведкой.
Единственный случай, что Том мог припомнить в связи с работой его матери с рождением и смертью, касался всего одного утра в детстве, но тем не менее оставил впечатление на всю жизнь. Скончался мистер Партридж – большой грузный мужчина, который жил в нескольких дверях от их дома на Зеленой улице, – но он оказался слишком толст, чтобы вынести его из дверей главной спальни, где он умер. Томми наблюдал с конца Зеленой улицы, где та пересекается со Слоновьим переулком, как его мама руководила на дороге разборкой окна на втором этаже дома и затем спуском огромного и почти лилового мистера Партриджа на лебедке в катафалк с лошадью в упряжи, терпеливо ожидавшей внизу. Конечно, с ритуальными услугами от «Коопа» в эти дни смертоведкам не остается никакой работы. Мама Тома ушла на покой в конце 1945 года. Когда не стало Джека, она, видимо, уже была по горло сыта смертью, а с маячившим на горизонте Национальным здравоохранением, пожалуй, решила, что недолго ждать, и когда проблемы рождения разрешатся сами собой.
В эти дни большинство женщин с первенцем рожали здесь, в больнице. Естественно, еще остались акушерки для следующих детей или жителей деревенской глуши, но все эти акушерки работали на Национальное здравоохранение. Не вольнонаемницы, как его мама, и никто их больше не называл смертоведками. Тому казалось, что в целом это к лучшему. Он человек современный, и был вполне доволен, что жена сейчас разрешается в современной палате, под присмотром настоящих врачей, а не в темной спаленке со старой страшной каргой, вроде его матери, над душой. У Дорин и так хватало опасений насчет мамы Томми, и если Мэй еще и сунет нос в рождение первого ребенка, то это точно станет последней каплей. Томми передернулся от одной мысли – а впрочем, может, всего лишь из-за ноябрьского вечера.
Именно Дорин спасла Томми от участи холостяка и осуждения мамы. За то, как он ее нашел, надо было благодарить удачу. Все, как и говорила Лу, – он был слишком робок с девушками и не умел пустить в ход обаяние, как Уолт или Фрэнк. Единственной надеждой Тома оставалось найти кого-то еще застенчивей себя, и в Дорин он увидел именно это – его идеальное дополнение. Вторую половину. Как и Том, она была застенчива не из-за трусости или слабости. Под ее сдержанностью чувствовался хребет; она просто предпочитала тихую жизнь без суматохи, точно как и он сам. Она – как и он, и любой другой, повидавший окопы, – предпочитала не высовываться и просто делать свое дело, не привлекая лишнего внимания. Даже чудо, что он ее вообще заметил – съежившуюся за компанией шумных и хохочущих подружек с работы, словно со страха, что кто-нибудь заприметит ее красоту: жидкие голубые глаза, слегка вытянутое лицо и волосы – русые, как кора, курчавые, как волна. Ее свечение, как на экране, туманность черт, как на мини-афише. Он сказал, как только они познакомились, что она похожа на кинозвезду. Она только поджала губки в улыбочке и цокнула языком, ответив, что не дело быть таким сентиментальным.