Они поженились в 1952 году, и, хотя с точки зрения места им было логичнее отправиться на Зеленую улицу и жить с его мамой, никому этого не хотелось. Ни маме Томми, ни самому Томми, и уж тем более не Дорин. Она оказалась единственной из всех, кого встречал Томми, кто, несмотря на робкую и скромную натуру, не мирился с притеснениями или запугивающими манерами Мэй Уоррен. Том и Дорин предпочли остаться на дороге Святого Андрея с ее матерью, Кларой, и другими членами ее семьи, что там проживали – по крайней мере, проживали до недавнего времени. Хотя мысль о том, чтобы они с Дорин жили с мамой Тома, будто пришла прямиком из кошмара, эти последние два года у основания Ручейной улицы и Алого Колодца оказались ненамного лучше.
Хотя, конечно, не из-за мамы Дорин, как было бы на Зеленой улице с Мэй. Клара Свон работала в прислуге и осталась благопристойной и религиозной женщиной с тихим нравом, и, хотя она могла быть и строгой, и суровой, если того потребуют обстоятельства, почти во всем оставалась полной противоположностью Мэй Уоррен – тонкая и статная, тогда как его мать была коренастой и дородной. Нет, Томми отлично поладил с мамой Дорин, как и со всеми ее братьями и сестрой, их супругами и детьми. Просто их всех было до недавнего времени слишком много, а дом – слишком маленьким.
Конечно, старший брат Джеймс женился и съехал раньше, чем появился Том, но места все равно было впритык, все толкались. Во-первых, сама мама Дорин, которой принадлежал дом – по крайней мере, ее имя было указано в учетной книге. Потом сестра Дорин, Эмма, и ее муж Тед, с двумя детьми, Джоном и маленькой Айлин. Эмма, старше Дорин, была первой женщиной-проводницей в Англии, и именно на железной дороге она познакомилась со своим удалым мужем-машинистом, Тедом, который чистил зубы сажей. Затем младший брат, Альф, – водитель автобуса, его жена Квин и их младенец – малыш Джим. С Томми и Дорин выходило, что в тесный домик на три спальни битком набивался десяток человек.
Первые несколько месяцев Дорин и Том устроились, как могли, на диване в зале. Эмме и Теду с двумя детьми досталась передняя спальня, выходящая на улицу, Кларе – маленькая спаленка по соседству, над гостиной, Альф и Квин жили в самой маленькой комнатушке – в задней части дома над кухней. Малыш Джим спал в ящике гардероба. По ночам было тесно и неловко, но вечерами, сразу после чая, – того хуже, когда все возвращались домой с работы и собирались в гостиной слушать радио. Между Тедом и Эммой целыми днями могла висеть враждебная тишина, когда они только метали друг в друга взгляды над бутербродами из консервированной трески и под фирменные фразочки шоу «Снова он»: «Дас ист говорит Фюнф», «Уступите велосипеду» и «Не забывайте о ныряльщике» [56]. Альф каждый вечер приходил вымотанный из-за того, что вставал водить автобусы в самую рань, и скоро уже храпел на циновке перед камином, точно огромный кот в водительской униформе. Его жена Квин – она же по совпадению сестра Теда, мужа Эммы, – в большинстве случаев просто сидела у камина и плакала. И как ее не понять. А малыш Джим наверху вылезал из своего ящика гардероба и колотил по полу, иногда часами напролет. И его тоже можно было понять, бедолагу, он вообще жил в гардеробе. Если от этого ум за разум не зайдет, то Том и не знал, от чего еще. Беда малыша Джима была в том, что он был слишком умен. В семье Свонов или Уорренов никого не назовешь тугодумом, но малыш Джим был из нового поколения, а по ним с самого начало было видно, что они не лыком шиты, особенно малыш Джим. К трем годам он уже дважды умудрился сбежать из дома и уйти на четыре квартала, прежде чем его задерживала и водворяла на место полиция. Впрочем, учитывая, какой опасной может быть детская жизнь на дороге Святого Андрея, наверняка для него было бы гораздо лучше, если бы его оставили, где нашли.
Опять же, это не потому, что взрослые в доме пренебрегали своими обязанностями – просто их было семеро, и вдобавок трое детей, все ходили друг другу по головам и путались под ногами, так что без несчастных случаев было никак не обойтись. Старший Теда и Эммы, Джон, любил сиживать на спинке кресла, пока однажды не потерял равновесие и не опрокинулся, вывалившись в окно гостиной на задний двор в ливне осколков. Потом младшая Теда и Эммы, миленькая Айлин, упала лицом в камин с раскаленными красными угольями, из-за чего пришлось мчаться очертя голову к семейному врачу – доктору Грею на Широкой улице. Дорин и ее старшая сестра Эмма в панике неслись по потемневшим окрестностям Мэйорхолд с только чудом оставшейся без шрамов малышке, запеленатой в одеяло.
К счастью, в последний год дела пошли в гору. Сперва переехали Тед с Эм, в дом дальше по дороге Святого Андрея, в Семилонге. Затем отбыли и Альф с Квин – на Бирчфилдскую дорогу в Абингтоне. Малыша Джима они, разумеется, забрали с собой, но по какой-то причине в пятилетнем возрасте он сбежал и из нового дома и преодолел около двух миль оживленных дорог, найдя без сопровождения путь обратно в Боро и дом бабули. Том подумывал, что, наверное, Джим, как иногда путаются свежевылупившиеся утята, перепутал с мамой свой гардероб. Так или иначе, положительной стороной стало то, что теперь в доме на дороге Святого Андрея жили только Клара, Том и Дорин. Тому и Дорин перешла большая спальня, которую освободили Тед и Эмма, и без мельтешащих вокруг людей их ребенок придет в новый, безопасный дом. И в безопасный мир – по крайней мере, на это все надеялись.
Том спрятал щетинистый подбородок, прищурившись на лацкан. Он все еще видел пятно, оставшееся от помета, и угрюмо смирился с тем, что придется оттирать его дома с «Бораксом».
Лично ему казалось, что в общем мир стал безопаснее – хотя, очевидно, не от птичьего помета. Война закончилась, и он сомневался, что в этот раз даже гансы сумеют раздуть ее снова, особенно после того, как проиграли полстраны коммунистам. Очевидно, есть еще Корея, но его малец – если это будет малец – все же вырастет не для того, чтобы его забрали в армию, как Томми, или чтобы трястись ночами под столом в гостиной во время авианалетов, как провела войну Дорин, будучи на десять лет младше Томми. Да и вообще, разве не стали говорить после бомбы, которую янки сбросили на Хиросиму, что если и будет Третья мировая война, то она закончится за пять минут? Хотя это, признаться, не самая веселая мысль. Тома подмывало закурить еще одну сигарету «Кенситас», но раз у него осталось всего пять, и он не знал, насколько их придется растягивать, то решил перебиться.
Черчилль позаботился о том, чтобы в прошлом году первая бомба появилась у Британии, и Франция тоже настроилась на такую. У русских и янки их уже сотни, но Том не сказал бы, чтобы это сильно его заботило. Ему думалось, они будут как газ, которого все так боялись на войне, а бедняжке Дорин даже пришлось раз бежать домой на дорогу Святого Андрея из Спенсеровской школы, когда она забыла противогаз. В конце концов никому не хватило дури его применить, даже Гитлер не решился, и эти атомные бомбы – то же самое. Никому не хватит дури. Впрочем, конечно, янки уже один раз хватило, но Тому в ожидании рождения первого ребенка и так хватало, о чем волноваться, так что он решил выкинуть эту мысль из головы.
Тут слабый ветерок с запада неожиданно поднажал и затрепал плащом Томми. На секунду спихнул туман от закрытого паба – «Парящего орла», сразу за работным домом слева от Томми. Высунулся из дымки оранжевый клюв тукана на жестяной рекламе «Гиннесса», прикрученной на стене снаружи, и снова скрылся. Еще ветер принес возобновившийся каскад нот Безумной Мэри в Карнеги-холле – ее помесные мелодии дребезжали, как чокнутая мебель на роликах, скача по ухабам дороги Уэллинборо. Музыка была обычным попурри; не сиди под старым крестом ни с кем, кроме меня, нет-нет-нет,[57] – и вдруг Мэри заиграла всего одну мелодию, внятно и ясно, хоть и выдержала только несколько аккордов, прежде чем снова ухнуть в клавишный суп.
А мелодия та была «Шепот травы».
И тут все сложилось. Томми сразу понял, о чем все это время ему напоминала необычная музыка в завивающейся тьме: то происшествие пять, почти шесть лет назад, в первые месяцы 1948 года – вскоре после того, как женился Уолтер, – когда Томми пошел выпить в старом «Синем якоре» в Меловом переулке. Теперь на него нахлынула черно-белая волна нечетких от пива снимков, запечатленных печальных моментов из пьяной прогулки на заплетающихся ногах под бешеное сопровождение пианино и аккордеона в тумане, и Томми поразился, как не вспомнил об этом раньше. Как можно забыть тот странный, пугающий случай, все страхи и вопросы, которые он бросил в лицо Томми и его семье? Наверное, в его защиту можно сказать, что голова у него была занята – мыслями о Дорин и карапузе, – но даже при этом сложно было поверить, что подобная ночь так легко выскользнет из памяти.
Томми закурил очередную сигарету прежде, чем вспомнил, что хотел их растягивать, затем задрал воротник, словно злодей или брошенный любовник в кино – на такое двусмысленное настроение его навели туман и воспоминания. Жесткий край ворота терся возле ушей о щетину прически с выбритыми висками – прически, которую Томми сохранил с армейских времен и освежал каждую неделю. Он брал фольгу из сигаретной пачки, сворачивал ее на обычном коричневом пенни и полировал о короткий волос на затылке, пока монета не засияет как флорин, – этому фокусу его научил Уолт. Но, в отличие от Уолта, Тому никогда не хватало духу выдавать отчеканенный на темечке двухшиллинговый за настоящие деньги. Либо не хватало духу, либо было в избытке честности.
Тем вечером несколько лет назад Том и его младший брат Фрэнк пошли в «Синий якорь», который стоял выше церкви Доддриджа в Меловом переулке, почти на Бристольской улице. Паб стал излюбленным местом семьи, потому что его предыдущие владельцы были прадедушкой и прабабушкой Томми и Фрэнка по линии матери. Их бабуля Луиза, которая умерла в конце тридцатых, в молодости была пышногрудой дочкой хозяина, разносившей напитки в «Синем якоре» в 1880-х, когда на огонек с одной из долгих прогулок из Ламбета заглянул Снежок Верналл. Не пересохни у дедушки Тома горло или пройди он еще двадцать ярдов до «Золотого льва», не было бы ни Мэй, ни Томми, ни младенца, который прямо сейчас протискивался на свет божий в больнице за его спиной. Это объясняло теплое расположение семьи к заведению до времени, пока его не снесли несколько лет назад. Короче говоря, они с Фрэнком сидели в кабаке, закладывали пинты, и, хотя вечер выдался славным, настроение было безжизненным и подавленным – по крайней мере, у Тома. Отчасти, очевидно, они скучали по Уолту – он полугодом ранее женился, и это означало, что трех мушкетеров усекли до двух. А без неистощимого потока шутеек Уолтера оставалось больше времени сидеть и грустить по четвертому мушкетеру – их Джеку, их покойному д’Артаньяну с могилкой во Франции и именем на монументе у церкви Петра.