Он окинул взглядом все вокруг: марлю тумана на ране ночи, ветхую церковь через улицу – ее вес и присутствие скорее ощущались, чем виднелись. Слева от Тома в темные мили до самого Уэллинборо уходило висящее колье тусклых фонарей. Справа вокруг центра ломкими прядями капризной мишуры сплетались ублюдочные рапсодии Безумной Мэри, а позади темнел реабилитированный работный дом, словно наглый бейлиф, который получил новую работу, форму и поклялся, что исправится. Том с испугом осознал, что мир уже прожил половину двадцатого века.
А еще Том начал понимать, что не только кровь и наследие определяют, каким вырастет ребенок. А все сразу. Мешанина всех частей планеты и всей ее истории, каждого факта и случая, сложивших мир, образовавших родителей ребенка, – все компоненты, что вели к появлению конкретного младенца в конкретном чреве. Ожидая, пока изольется наружу его отпрыск, добродивший в распухшем животе Дорин, Томми понял, что ни в его жизни, ни в жизни его супруги нет ни одного элемента, что не затронет их дитя, – точно так, как каждая жизненная ситуация их родителей оставила свою отметину на них самих.
К примеру, должность директора, от которой отказался Снежок Верналл, сыграла свою роль в том, какая семья и воспитание ждали ребенка. Смерть первенца Мэй от дифтерии привела к тому, что она не остановилась на двух девочках, но родила четырех мальчиков. А будь иначе, ни Томми, ни его будущего младенца вообще бы не существовало.
Потом, разумеется, война, и вся политика, что была до и после нее. Все, что предопределило, какое образование получит грядущее поколение, какими станут их улицы и дома, где они вырастут и будет ли работа, когда они вырастут. И это только из очевидного – любой и так увидит, какое это имеет воздействие на шансы детишек в жизни. А как насчет остального? Крохотные, почти невидимые события приводят к тому, что кто-то выбирает один путь, а не другой, приводят к тому, что повлияет на мир, на его ребенка, к лучшему или худшему. Как насчет них?
Том задумался о водовороте случайностей, жизней, смертей и воспоминаний, что вливается воронкой в каждую схватку Дорин, оставляя оттиск на малыше, пока он протискивается к свету: ночи воздушных налетов, дни в очереди за пособием, радиопередачи и бомбежки. Ноги женщины, на икрах которых карандашом для бровей нарисованы фальшивые швы; резинки, проливающиеся дождем на шляпы пассажиров. Могила пятнадцатилетнего немецкого снайпера у дороги во Франции. Дедушка Тома, в ярости сминающий аккуратное кольцо цифр, чтобы бросить в огонь, черная дыра, расползающаяся из середины горящего листа. Фотография Одри в рамке на пианино, с неестественной позой, легкомысленной улыбкой и ухмыляющимися музыкантами позади в бабочках, с гитарами и кларнетами. Туман, голубиное дерьмо и Безумная Мэри – все как-то просачивается в новоприбывшего, который, если все пойдет удачно, сделает первый вдох и сожмет кулачки уже через час-другой.
С верхних этажей дымки три раза пробили часы святого Эдмунда. Пальцы ног в башмаках так замерзли, что он их уже не чувствовал. А идут к черту все эти солдатские игры.[60] Засунув руки глубоко в карманы плаща, Томми Уоррен развернулся на каблуке и зашагал обратно по длинной подъездной дорожке больницы навстречу расплывающимся и далеким огням родильного отделения, слабо поблескивающим во мгле. Дорин еще не родила, иначе бы за ним кого-нибудь послали. По дороге он заметил, что колебаний пианино уже не слышно, хотя Томми и не знал, что это значило: закончила ли наконец Безумная Мэри или попросту сменил направление ветер. Рассеянно мыча, чтобы заполнить внезапную тишину, Том спохватился, когда заметил, что напевает «Шепот травы», перешел на мотив «Чу! Радости внемли!» и продолжил идти. Крыльцо под светом лампочки у приемной постепенно приближалось. Ускорив шаг и оживив мысли, Томми отправился встречать своего новорожденного мальчишку.
Или девчонку.
Подавившись песенкой
Что бы там ни говорила его старшая сестра, что бы ни писала фломастером у него на лбу, пока он спал, пусть и всего раз, Мик Уоррен был не дурак. Если бы на цистерне была маркировка опасности, какой-нибудь желтый череп или кричащий человечек с обожженным лицом, тогда Мик вряд ли бы решил, что влупить по ней со всей дури охренительной кувалдой – такая уж удачная мысль.
Но по какой-то причине не было ни флуоресцентных наклеек, ни белых правительственных этикеток, ни даже вялых предупреждений об угрозе старения кожи или недоношенности. Мик в неведении раззудил правое плечо, воздел огромный молот, а затем опустил по знакомой и будоражащей дуге. Удовлетворительный лязг при ударе, отдавшийся даже в самых запыленных уголках Двора Святого Мартина, испортил только его собственный перепуганный вопль, когда весь фасад головы Мика, который он издавна считал своей лучшей стороной, пропесочила ядовитая пыль.
Щеки и лоб тут же вздулись пупырчатой пленкой. Выронив увесистый молот, Мик попытался убежать от токсичного облака, которое выдохнул таинственный бак, как от роя пчел, отмахивался руками и разъяренно ревел – а вовсе не «пищал как девчонка», как позже заявлял некий близкий родственник. Он бы вообще молчал, этот некий родственник. Мик хотя бы выглядел жертвой несчастного случая на производстве всего несколько дней, тогда как она выглядела так с самого рождения и без всякой уважительной причины.
Ослепленный и завывающий, – согласно последующим красочным свидетельствам коллег, – Мик кинулся сломя голову по полукругу и почти с комедийным мастерством облученного постъядерного Гарольда Ллойда влетел лбом в стальную балку, торчащую из гигантских весов, где взвешивали сплющенные баки. Он вырубился напрочь, но, оглядываясь назад, поздравил себя с оперативностью, с которой в суровых обстоятельствах отыскал импровизированное болеутоляющее с эффектом одновременно мгновенным и тотальным. Никак не назовешь поступком дурака, самоуверенно успокаивал он себя через день-другой, когда сошли худшие синяки.
Не успел он пролежать навзничь в грязи и секунды, как Говард – его лучший друг в металлообрабатывающей мастерской – заметил, что произошло, и поспешил Мику на помощь. Он повернул кран, к которому был подключен единственный шланг на предприятии, и навел водяной поток на задранное коматозное лицо Мика, смывая едкий рыжий порошок, покрывавший обожженную кожу, словно грим в стиле «негритянских менестрелей», предназначенный только для радио. Судя по тому, что Говард рассказывал позже, Мик тут же пришел в себя и открыл покрасневшие глаза в абсолютной растерянности. Оказывается, вернувшись в сознание, он что-то бормотал с видом чрезвычайной важности, но слишком тихо, чтобы озабоченные коллеги разобрали больше одного-двух слов. Что-то про дымоход или, может, пароход, который стал больше, – но затем Мик как будто вспомнил, где он, а заодно и что его лицо в волдырях и ржавой пыли превратилось в адскую миску «Коко Попс». Он снова завопил, и, когда Говард промыл из шланга самые пораженные места, испуганное начальство дало добро отвезти Мика через Спенсеровский мост выше по Журавлиному Холму, по Графтонской улице и Регентской площади, через Маунтс и по запутанным поворотам на Биллингскую дорогу до Клифтонвилля, где теперь находилось травматологическое отделение больницы. Несмотря на то что все время путешествия Мик обильно матерился в прижатое к лицу влажное полотенце, что-то в выбранном маршруте показалось ему тошнотворно знакомым.
Ему повезло – в больницу он попал в спокойное время и тут же отправился на осмотр, хотя врачи мало что могли поделать. Его почистили, закапали капли в глаза, сказали, что зрение вернется к норме на следующий же день, а лицо – через неделю, и Говард отвез его домой. Всю дорогу Мик молча глядел в окно машины на расплывающиеся Баррак-роуд и Кингсторп из-под опухших влажных век и пытался понять, откуда в нем завелся ползучий и зловещий страх. В «травме» его выскребли дочиста. Насчет долгосрочных последствий несчастного случая переживать незачем, а если учесть несколько дней оплаченного больничного с работы, то можно сказать, что он вышел из ситуации победителем. Тогда почему же казалось, словно над ним зависла какая-то роковая туча? Наверняка из-за шока, наконец решил он. От шока всякое бывает. Это факт известный.
Говард высадил его на обочине в начале Чакомбской дороги, всего в минуте пешком от дома Мика и Кэти. Мик попрощался и поблагодарил коллегу за помощь, затем прошел по короткой дорожке, ведущей к его черной калитке. Задний двор – с патио, настилом и сараем, которые он построил сам, – умиротворяли своей опрятностью после хаоса и смятения дня, даже пропущенные через мутный фильтр нынешнего искаженного зрения. Блестящая кухня и аккуратная гостиная встретили такими же ухоженностью и спокойствием, к тому же сейчас принадлежали ему одному, раз Кэт была на работе, а мальчишки – в школе. Мик заварил чашку чая и опустился на софу, закурив сигарету, тревожно ощущая зыбкость окружающей нормальности.
Хотя Мик тоже не сидел без дела, основной движущей силой за безупречной элегантностью их дома была Кэти. Не то чтобы жена Мика была одержима чистотой и порядком. Скорее в Кэти укоренилась антипатия к грязи, беспорядку и тому, что они для нее символизировали, – эту черту привило детство в семейной берлоге Девлинов. Он понимал, что он видел едва заметное пятно на ковре, а Кэти – трещину в высокой стене, которую она построила между своим настоящим и прошлым, между нынешней комфортной домашней жизнью и не самым счастливым детством. Разбросанные по полу игрушки, если их тут же не убрать, означали, что в следующий раз ее дома ждут лежащие вповалку покойный папочка и свора пьяных дядюшек, пункт сбора металлолома на задворках и визиты к дверям не молочников, а полицейских. Это страх иррационального свойства, они оба это знали, но Мик понимал, как сильно может повлиять на человека жизнь в семействе Девлинов.
Мик ладил со свояками, с некоторыми даже сошелся накоротке и в целом считал их приличными людьми – по крайней мере, тех, кого знал лично. К примеру, сестра Кэт, Доун, была социальной работницей в Девоне, куда в результате Мик с семьей часто ездили на выходные. Младшая дочь Доун, Харриет, в нежном возрасте четырех лет сказала самое смешное, что Мик когда-либо слышал от ребенка или взрослого: когда папа спросил ее, знает ли она, почему крабы ходят боком, она угрюмо буркнула: «Потому что они придурки». Наверное, благодаря множеству сходств с семьей Уорренов Мик никогда не видел проблем в том, чтобы быть родственником Девлинов.