Но, разумеется, Девлины все равно оставались Девлинами. Новостные сводки от Кэти с дальних рубежей чудовищно разросшегося клана по-прежнему могли шокировать или напугать. Несколько недель назад были похороны, которые Мик не смог посетить из-за работы. Ходила Кэти, и, судя по всему, мероприятие выдалось воодушевляющее – похороны у Девлинов другими не бывали. Прямо во время службы сестра Кэти Доун толкнула ее локтем и шепнула: «Видела нашего Криса?» Кэти уже заметила своего дальнего родственника в задних рядах толпы в часовне, так что ответила, что да, видела. Но Доун это не удовлетворило. «Нет, ну ты видела? Видела мужика, с которым он заявился?» Кэти бросила взгляд через плечо – и в самом деле, вот ее кузен, а рядом такой же высоченный тип, и он, казалось, с трудом сдерживал чувства, подобающие траурному событию. Только потом, на поминках, Кэт осознала, почему он держался так близко к кузену Крису. Они были прикованы друг к другу наручниками. Человек в раздерганных чувствах, вогнавший всех в стыдливую краску долгим спичем о том, какие же Девлины чудесные люди и как его тронула церемония, был тюремщиком в штатском, ответственным за день отгула Криса. Вооруженное ограбление, такие дела.
Родня жены Мика была колоритной и разнообразной компанией, которая выросла на той же черной, пропитанной сажей почве Боро, что и Уоррены. Очевидно, потому Кэт терпеть не могла всю ту же родную землю, когда она попадала на ковролин. Пастельные стены и отполированный обеденный стол были барьером против грязи, налипшей комками к корням Кэти, но Мику и самому нравились чистоплотность, предсказуемый покой. Единственная претензия у Мика возникла в тот момент, когда он заметил свое отражение в стеклянных дверях шкафа. Сидя с обезображенным лицом и чаевничая в таком благопристойном окружении, он словно вышел прямиком из фильмов Джорджа Ромеро – ностальгирующий зомби, пытающийся вспомнить, как он жил.
Шальная мысль снова принесла с собой неопределенные, необъяснимые тревоги. Он так и не мог понять, откуда они взялись. У него с головой что-то случилось, пока он был в отключке? Какой-то припадок – а может, ему привиделся такой сон, который потом не помнишь, но он придает всему дню скверную атмосферу? Что прошло перед его внутренним взором в первые секунды, когда он очухался посреди Двора Святого Мартина, мямля бред, с вулканами в глазах? Что первым пришло в голову после пробуждения?
С екнувшим сердцем он осознал, что это было простое «Мама».
Его мать, Дорин Уоррен, урожденная Дорин Свон, умерла за десять лет до этого, в 1995 году, и Мик до сих пор вспоминал ее с теплотой почти каждый день, до сих пор по ней скучал. Но скучал как взрослый человек и не думал о ней с той интонацией внутреннего голоса, которую услышал первым делом, придя в сознание. То был зов к матери потерявшегося ребенка, а он не чувствовал себя так с…
С тех пор, как в три года очнулся в больнице.
О боже. Мик вскочил с софы, снова сел, не зная, зачем вставал. Так вот из-за чего внутри бродило неспокойное чувство – из-за случайности без всяких значимых последствий, имевшей место больше сорока лет назад? Он затушил сигарету в пепельнице, которую принес с кухни, и снова встал – на сей раз чтобы распахнуть окно и выветрить дым, прежде чем домой вернулись дети со школы и Кэти с работы. Закончив с этим, он снова сел, снова встал, снова сел. Черт. Да что с ним?
Он помнил себя в три года – как открыл глаза среди серых стен палаты, почувствовал запах дезинфицирующих средств, не представляя, где он и как сюда попал. Он был вынужден восстанавливать инцидент деталь за деталью из обрывков информации, которые выуживал из мамки в последующие дни: как они сидели на дворе, когда в горле Мика застряла конфета и он не мог вздохнуть, и как мужчина из соседнего дома на дороге Святого Андрея отвез безжизненное и вялое тельце Мика в больницу, где ему откупорили дыхательное горло, вырезав до кучи опухшие гланды, и уже к выходным вернули семье как новенького. К этому времени он уже знал, что с ним случилось, но только из вторых рук. А когда Мик впервые очнулся под внимательными взглядами странных медсестры и врача, он не помнил ничего из этого дня – ни как сидел в саду на колене матери, ни как поперхнулся, ни как его мчали в больницу. С таким же успехом вдох в мрачной и вонючей палате с прикнопленными к стенам плакатами авторства Мейбл Люси Атвелл мог быть первым моментом его существования на земле.
Но это тогда. Теперь же, когда Мик очнулся после несчастного случая, на краткий миг разум Мика вовсе не был таким девственным; Мик внезапно вспомнил весьма и весьма много. Загвоздка была только в том, что внезапно прилившие воспоминания в первые панические секунды принадлежали не сорокалетнему мужчине. Он даже не знал, сколько ему лет, не сразу сообразил, что делает на открытом дворе со стальными баками. Не подумал о Кэти, о детях, о множестве других ориентиров, к которым в обычных обстоятельствах привязывал свою личность. В эти одурманенные мгновения казалось, словно последних четырех десятков лет с мелочью вообще не было. Словно он снова, трехлетний, проснулся в 1959 году в Городской больнице, только теперь этот трехлетний помнил, что с ним случилось ранее.
Все подробности случая в саду, которые стерлись из памяти в детстве, вернулись спустя больше сорока лет. Конечно, вернулись они в сжатой и беспорядочной форме и главным образом проявились смутным неспокойным ощущением, но если Мик просто сядет и покопается в голове, то наверняка сумеет их распутать, вытянуть это чувство загнанности из клубка. Он закрыл глаза, чтобы их не саднило, а еще чтобы подстегнуть память. Увидел задний двор, увидел старую конюшню за полутораметровым забором, крышу с черными пробелами на месте слетевшей черепицы, как в кроссворде. Подушки софы под ним стали ногами Дорин, а твердый и костлявый деревянный край царги – ее коленями. Он без всяких трудностей или сопротивления погрузился в теплое родительское тесто, а широкая гостиная вокруг сомкнулась в узкое кирпичное пространство, справа и слева поднялись задние стены соседских домиков, над головой оказался рваный лоскут линялого голубого неба.
Тогда Боро были совсем другими – их виды, запахи, звуки и близко не походили на сегодняшнее лобное место для надежды и радости. Надо признать, аромат района в те дни был куда хуже – по крайней мере, в самом буквальном и очевидном смысле. Сразу к северу по дороге Святого Андрея стояла дубильня с наваленными во дворе курганами загадочных бирюзовых опилок, распространявшая острую химическую вонь, словно от канцерогенных монпансье. Исходила она от ядовитой синей субстанции, которой красили овечьи шкуры, чтобы выжечь фолликулы волос и без особого труда снимать шерсть, но она была и вполовину не так отвратительна, как запах с юга, от жирового комбината – завода по производству клея на Пути Святого Петра. Западный ветер приносил с железной дороги благоухание подгорелого машинного масла с железным послевкусием антрацита от торговцев углем – «Уиггинс» – на другой стороне дороги, тогда как с противоположного направления с рассветным солнцем над протекающей крышей конюшни росли густые запахи самих улиц Боро, сползая по склону холма с востока обонятельной лавиной: человеческая эссенция, валившая дымом из сотни медных баков для кипячения, хорошая еда, плохая еда, собачья еда и собачьи остовы, кирпичная пыль и дикие цветы, тухлые стоки и чья-нибудь горящая труба. Летом – горячий деготь, зимой – пронзительный запах мороженой травы, а поверх всего еще река Нен, холодный и зеленый букет которой струился от Лужка Пэдди. Ныне Боро не могли похвастаться характерной атмосферой, различимой человеческим носом, но воображаемые жгутики сердца все же улавливали их запахи.
Что до само ́й дороги Святого Андрея, вернее, их родного отрезка, – его больше не было, буквально порос быльем, ему на смену пришел длинный пустырь с парой деревьев и случайной ажурной тележкой из супермаркета, тянувшийся от начала Ручейного переулка до начала улицы Алого Колодца. Там, где было двенадцать домов, два-три предприятия и бог знает сколько людей, теперь словно раскинулись угодья этих опрокинутых птичьих клеток на колесах – твердые и холодные разносчики фасованной продукции и кормильцы трех поколений валялись в сорняках, как древние проволочные мумии, к которым наконец потеряли интерес лабораторные мартышки.
Сидя на софе в гостиной, Мик позволил разуму унестись по исчезнувшим проездам и потерянным улочкам в прошлое. Он видел узкий джитти, что шел параллельно дороге Андрея, за задворками ряда домов, с одиноким нерабочим газовым фонарем на полпути. Еще несколько лет после того, как дома снесли, можно было разобрать торчащие из-под земли булыжники забытого переулка; пенек спиленного старого фонарного столба – железное кольцо с рваными краями, внутри которого еще были видны срезы трубок и кабелей с проводами поменьше, шея закопанного и обезглавленного робота. Теперь не было и того – все проглотила трава или выпирающая ограда вдоль нижнего края спортивной площадки Ручейной школы – эта граница понемногу ползла на запад тридцать лет с тех пор, как его родную улицу сровняли с землей, а ее обитателей развеяли по ветру. Не осталось никого, чтобы протестовать или остановить наступление спортивной площадки. Еще через двадцать лет, думал Мик, блуждающий барьер из сетки-рабицы доберется и до самой дороги Андрея, где будет ждать у тротуара еще несколько столетий, прежде чем пересечь и ее.
Дорога, получившая название в честь приората Святого Андрея, который давным-давно стоял вдоль ее северного конца, ближе к Семилонгу, некогда служила западной границей города. Это было еще в тысяча двухсотых, когда местность, сейчас именуемая Боро, была всем Нортгемптоном от начала до конца. Местные жители и Bachelerie di Northampton, бакалавры Нортгемптона – печально известное радикальное и антимонархическое студенческое население городка, – объединились с Симоном де Монфором и его мятежными баронами против короля Генриха III и четырех дюжин зажиточных горожан, что на протяжении пятидесяти лет, со времен Великой хартии вольностей, пожиная ее плоды, заправляли здесь и являлись предтечами нынешней городской управы; в ней до сих пор сидели сорок восемь человек, и они держали всю власть сегодня, в 2005 году. Тогда же, в 1260-х, разгневанный король Генрих послал солдат максимально жестко усмирить восстание. Приор Святого Андрея – из клюнийского ордена, а значит, француз, – объединился с норманнской королевской семьей и пустил королевских людей в брешь в стене приората – где-то как раз через улицу от будущего дома Уорренов. Войска разграбили и сожгли некогда процветающий и славный город, а в отместку за бунтарские настроения студентов центром образования назначили Кембридж, а не Нортгемптон. Насколько понимал Мик, тогда-то на его родной земле и начались казни и бесправие, запустившие процесс, который продолжался по нынешний день. Всего раз откажись жрать поданное говно – и власть предержащие приложат все силы, чтобы следующие восемьсот лет у тебя на столе дымилась свежая двойная добавка.