В том же конкретном случае с трехлетним Миком, болеющим на коленях матери, Дорин быстро утомил галоп старшего ребенка по двору, в остальном мирному и благочинному.
– Ух, Альма, а ну подь и сядь ладком, уж в глазах темно, как мельтешишь. Часом, не пляску Святого Витта подхватила?
Как и Мик, его сестра обычно подчинялась старшим беспрекословно, но, очевидно, узнала, что если при этом перестараться, то будет еще смешнее, чем просто не слушаться, а отругать за послушание куда труднее. Сестра любезно проскакала по ступенькам и уселась, подвернув ноги, на теплом и пыльном кафеле под окном гостиной. Просияла улыбкой мамке и хворому брату с неподдельной искренностью:
– Мама, а почему Майкл квакает?
– Отлично знаешь, почему. Пу ́што горло застудил.
– Он превратится в лягушку?
– Нет. Я ж толком сказала – горло застудил. Не превратится он ни в каку лягушку.
– Если Майкл превратится в лягушку, можно я заберу его себе?
– Не превратится он в лягушку.
– А если превратится, можно посадить его в банку?
– Он не… Нет! Нет, нельзя канеш. Как в банку?
– Папка набьет отверткой дырок в крышке, чтоб дышать.
В разговорах Альмы с мамкой рано или поздно наступал момент, когда Дорин совершала фатальную стратегическую ошибку и начинала спорить на условиях альмовской логики, после чего мамке неминуемо грозило поражение.
– Нельзя держать лягушку в банке. Че она есть бут?
– Траву.
– Лягушки не едят траву.
– Едят-едят. Потому они и зеленые.
– Правда? Я и не знала. Точно?
На этом Дорин усугубляла предыдущий тактический просчет, сомневаясь в собственных интеллектуальных способностях взрослой женщины в сравнении с маленькой дочкой. Мамка Мика не считала себя особенно умной или грамотной и бесконечно соглашалась с любым, в ком подозревала более уверенное понимание мира, чем у нее самой. При этом она с губительными для себя последствиями включала в эту категорию и Альму только на том основании, что дочь даже в пять лет притворялась, что знает все на свете, и подкрепляла свои заявления такой внушительной уверенностью, что проще было подчиниться, чем сопротивляться. Мик помнил, как однажды восьмилетняя сестра вернулась из школы, требуя на обед бутерброд с фасолью – блюдо, о котором она услышала от одноклассников, но которое оказалось новеньким для Дорин. Она спросила, как это блюдо готовят матери альмовых подружек, на что сестра Мика бойко оттарабанила, что сперва по кусочку хлеба размазывают холодную фасоль, а потом жарят на вилке над огнем камина. Поразительно, но Дорин действительно взялась за стряпню, основываясь на одних только словах Альмы, и даже не подумала внять собственному голосу здравого разума, пока печеная фасоль и брызги томатного соуса со взвесью угольной пыли не заляпали весь очаг. Именно так или еще как-нибудь равно невообразимо кончалось дело всякий раз, когда кто-нибудь принимал сестру Мика всерьез. Он бы сам так и сказал мамке, в тени и солнечном свете верхнего двора, если бы хоть что-то мог выговорить из-за наждачного воздушного шарика в горле. Пришлось ему только завозиться на скользких коленях матери и тихо хныкнуть, позволяя нелепой дискуссии увлечь Дорин дальше. Теперь Альма радостно кивала, поддакивая собственному абсурдному высказыванию.
– Да! Все звери, кто едят траву, зеленеют. Нас так в школе учили.
Наглая ложь, но Альма успешно играла на неуверенности Дорин в собственном некачественном образовании 1930-х годов. В 1959-м что ни день, то небывалые новости – то тебе Sputnik, то еще что, – и кто знает, какие удивительные и беспрецедентные факты рассказывают в современных классах? Дроби и деление в столбик – в школьные времена Дорин все это едва ли прошли по касательной. Да что она знает? Вдруг эта история про животных, позеленевших от травы, – какое-то новое открытие. Но все же ее терзали сомнения. В конце концов, это Альма однажды ей сказала, что если влить лаймовый сироп в кипящее молоко, то получится последний писк моды – горячий фруктовый молочный коктейль.
– А как же телушки да лошади? Че они не зеленые, коль траву едят?
Глазом не моргнув, Альма отмахнулась от робкой попытки матери призвать здравый смысл.
– Бывают и зеленые. А какие не зеленые, то как травы объедятся, так тоже зазеленеют.
Слишком поздно мамка Мика осознала, что вступает на зыбкие пески ахинеи прямиком из расчесанной, хвостатой, усеянной бабочками головы Альмы. Она издала слабый протестующий возглас, когда реальность ушла из-под ног.
– В жисть не видала зеленой коровы! Альма, че ты блажишь?
– Не блажу, – обиженным и укоряющим голосом. Но Дорин так просто было не переубедить.
– Ну а че я ни разу их своими глазами не видала? Где все зеленые коровы да лошади?
Альма, сидя под окном гостиной, ответила матери ровным взглядом, не моргая широкими серо-желтыми глазами:
– А их никто не видал. Они с полем сливаются.
Вопреки – а может, благодаря – смертельно серьезному тону Мик не мог удержаться от хохота. К счастью, за него это сделало саднящее горло, так что смех превратился в несмазанный скрип, взорвавшись на полпути сотрясающим все тело приступом кашля, напоминая о чертиках из табакерки. Дорин прожгла Альму взглядом:
– Ну и че ты наделала своими зелеными коровами!
Внезапный дискуссионный маневр матери застал Альму врасплох, и она растерялась, не в силах мгновенно выдать ответ. Иррациональность: против этого не было приема даже у Альмы. Дорин тут же перевела внимание на своего младшего, что заходился и ныл на коленке.
– Ах-х, бедняжка. Горлышко болит, уточка моя? На-тко пепку, как доктор прописал.
«Пепка» – термин Боро для конфет, и сейчас Мика даже удивило, что он ни разу не слышал этого слова за пределами района или домов тех, кто в нем вырос. Придерживая Майкла на колене, приобняв одной рукой за талию, Дорин копалась в кармане, искала квадратную трубочку из бумаги и фольги, которую купила в «Боттерил», и наконец извлекла пачку вишневых с ментолом «Песенок». Ловко, одной рукой Дорин аккуратно вскрыла конец пачки немаленькими ногтями, выдавила единственное драже, затем развернула клапаны конвертика его личного фантика из восковой бумаги, на котором несколько раз повторялось крошечное слово «Песенка» медицинским красным цветом. С вежливым «Пальцы не откуси» Дорин поднесла липкий алый самоцвет к губам Майкла, которые тут же раскрылись, как клюв птенца, чтобы она положила квадратный кристаллик на язык. Он медленно его рассасывал, пока тупые углы тыкались в небо и десны – особенно больные места позади с белыми кончиками, где прорезались зубы.
Дорин нежно смотрела на Майкла, ее большое лицо заслоняло синее небо над Боро между склоняющимися крышами. Тогда ей было около тридцати, все еще ладная и миловидная, с красивыми чертами и темными волнистыми волосами. Она растеряла призрачную и неземную красоту звезды немого кино с большими, влажными, мечтательными глазами, какой лучилась на фотографиях времен молодости, виденных Миком, но ее заменило что-то теплее, не такое хрупкое, – аура человека, наконец сжившегося с тем, кто он есть, человека, уже не носившего клипсы-пуговки, которые, судя по виду, наверняка больно щемят мочки. Он смотрел на нее, пока во рту переворачивалось и кувыркалось драже от кашля, обтесываясь в вишневой слюне, постепенно превращаясь в тонкое розовое стеклышко. Улыбаясь, мамка пригладила выбившуюся прядь с его влажного розового лобика.
А потом он закашлялся. И кашлял, пока не опустели легкие, и тогда с силой втянул воздух большим глотком. И где-то во время этой брызжущей и растерянной бронхиальной активности Мик вдохнул «Песенку». Словно пробка, затянутая в сток опустошающегося резервуара, прекращая течение, конфета встала поперек того маленького отверстия, что еще оставалось в абсурдно раздутом дыхательном горле Мика.
С ужасающей ясностью, заставившей вцепиться в подлокотник канапе в мирной кингсторпской гостиной, Мик вспомнил тот леденящий кровь момент, когда понял, что дыхание встало, – воспоминание, от которого он был избавлен, пока его не воскресила сегодняшняя контузия. Он помнил свой внезапный и недоуменный шок, помнил, как осознал, случилось что-то очень плохое, хотя еще не понял, что именно. Как будто он никогда не замечал, что дышит, пока не обнаружил, что больше не может.
Кошмар момента накрывал с головой, и он каким-то образом абстрагировался от него, словно удалился в глубь себя. Звуки и движения в саду казались далекими, как и отчаянная, пугающая теснота в груди. Видимо, его глаза поднялись к нависающему лицу матери, и теперь он вспомнил, как ее выражение мигом сменилось непониманием, а затем – растущей тревогой. Со своей отрешенной точки обзора он понял, что сам и был причиной ее озабоченности, но, хоть убей, не помнил, чем так ее расстроил.
– О хосподи, мам! Подь скорей! Наш Майкл подавилси!
Сужающийся иллюминатор – поле зрения Майкла – панически затрясся, обратился в одну сторону, в другую, перед ним вдруг возникло напряженное лицо бабушки, со смятением под блеском птичьего глаза. Откуда-то издалека дошли толчки от ударов, сильные и многократные, будто кто-то стучал по телевизору, когда пропал сигнал. Должно быть, это колотили ему по спине бабуля или Дорин, чтобы выбить драже, но оно не поддавалось. Он помнил ощущение, словно к нему в рот полез зверек с металлическим вкусом, как от пенни, так что машинально укусил пальцы мамки, пока она пыталась устранить непроходимость в горле. Вдалеке звучали голоса, женщины заполошно кричали или плакали, хотя он уже сомневался, что все это как-то относится к нему.
Картина сада перед глазами в какой-то момент перевернулась вверх тормашками – судя по тому, что он слышал об инциденте от Альмы и мамки, видимо, Дорин трясла его за ноги, надеясь, что там, где дали осечки все методы, поможет гравитация. Мику явилось красное перевернутое лицо – незнакомое, нечто среднее между помидором и собакой, словно маска дьявола из магазина розыгрышей, в котором он не мог признать свою перепуганную плачущую сестру. Его короткая жизнь и все ее подробности, ускользая, казались странной сказкой с картинками – и он все равно в нее не вчитывался, забыв места действий и персонажей, еще не успев закрыть и отложить книжку. Рыдающие образы на уменьшающейся картинке, смутно вспоминал он, называются людьми. Это что-то вроде игрушек или кроликов – тоже очень смешные. Их окружали кирпичи, наваленные плоскими или громоздкими кучами, – это, он был уверен, в сказке называлось задвором. Ну или чем-то в таком духе, хотя он и не знал, для чего это нужно и кому. По синей простыне над головой плыли большие и меняющиеся белые штуки под названием львы. Нет, какие еще львы. Капуста, правильно? Или генералы? Какая разница. Все это просто ерундовые обрывки из сна, от которого он просыпается. Все это не реально и никогда не было реальным.