Он плыл по воздуху – предположительно, его несла мать, – и глядел на разворачивающиеся фигуры львов и генералов. В женшуме раздался грубый голос – теперь он догадался, что это Даг Макгири из дома по соседству, у него еще был двор с большими деревянными воротами на дорогу Андрея и полуразвалившейся конюшней на задах. Согласно тому, что позже пересказывали Мику, – в основном Альма, – как только Дагу сбивчиво объяснили ситуацию, поставщик фруктов и овощей немедленно предложил отвезти Мика в больницу на грузовике, припаркованном в протекающей конюшне. Бездыханный трехлетний малыш с остекленевшими отсутствующими глазами перешел через забор из объятий Дорин в надежные руки старшего сына миссис Макгири – ну или так Мику рассказывали. Однако теперь, когда воспоминания возвращались, он видел, что Альма что-то напутала – по крайней мере, в этой части. Мамка лишь подняла его, чтобы показать Дагу, а не передавала через забор. Если задуматься, это намного логичней версии Альмы. Дорин была в растрепанных чувствах и не стала бы никому доверять подавившегося мальчика, да и какой в этом смысл? Дагу все равно нужно было завести грузовик, вывезти из сарая, объехать углы своего двора в форме «Г», выбраться через рассохшиеся покосившиеся ворота на дорогу Святого Андрея. Зачем ему во время всех этих процедур полудохлый младенец на соседнем сиденье?
Нет, на самом деле, решил Мик по реконструкции случая, Даг сказал Дорин встречать его через полминуты на улице, пока он побежит оживлять сотрясающийся и кашляющий драндулет. Господи, что бы делали мамка и бабуля, если бы Дага Макгири не оказалось дома? На всей дороге Святого Андрея и поблизости в Боро ни у кого не было личного транспорта, ни моторного, ни гужевого, а уж про вызов кареты скорой помощи даже думать смешно. Ни у кого в округе не было телефона – разве что у старого викторианского общественного туалета, примостившегося у Спенсеровского моста, торчал единственный таксофон, – да и времени на это не оставалось. По ретроспективной оценке Мика, с последнего момента, когда он делал вдох, прошли добрых две минуты.
Он помнил, как вплыл в мягком облаке рук по каменным ступенькам назад, на верхнюю часть двора, помнил красные и заплаканные лица, которых больше не узнавал, взволнованный галдеж, неотличимый от чириканья птиц на крышах, ветра, играющего на телевизионных антеннах, хруста фартуков. Весь мир, с которым он успел познакомиться за свои три года, постепенно распадался, а звуки, ощущения и образы превращались в ровные слова подходящего к концу повествования, которое кто-то читал ему вслух. Самый его любимый персонаж, маленький мальчик, умирал в смешном домишке на улочке, про которую никто никогда не услышит. Он помнил, что его слегка разочаровала концовка сказки, ведь до этого момента она ему очень даже нравилась.
Неспокойное течение, имевшее пальцы, вынесло его от света, простора и лазури двора во внезапный серый мрак кухни и гостиной. Дорин, рассудил он теперь, несла его лицом вверх, потому что он вспоминал, как над ним полз фриз потолка – сперва осыпающаяся и неровная белизна на кухне, а потом бежевая площадь с деревянным карнизом по краю, накрывавшая жилую комнату. Мамка несла его между незажженным летним камином и обеденным столом, торопясь к прихожей, двери и встрече с Дагом. Но тут что-то случилось. Его остекленевшие глаза застыли на декоративном пояске вокруг верхнего края комнаты, а конкретно – на впитывающей темноту нише угла. И угол был… вогнутый? Двусторонний, смотрит в ту сторону, в какую сам захочешь? Угол был какой-то не такой, вот это он помнил, и ведь было там что-то еще, да? Что-то еще странное. Там был…
Там, в углу, был человечек, его голосок доносился издалека, и манил, и говорил подниматься, давай, поднимайся, все будет хорошо. Поднимайся. Поднимайся. Поднимайся.
Он умер. Он умер на полпути в гостиной и даже не добрался до коридора или дверей, не говоря уже о кабине развозного грузовика Дага, которую он вообще не помнил. Не помнил он и панический путь в больницу – тем же маршрутом, каким сегодня ехал Говард, осознал Мик запоздало, – потому что его ведь там и не было. Он уже умер.
Он сидел на софе, похожий на загоревшую горгулью, и пытался уложить в голове этот факт, проглотить его, но, как и «Песенка», факт застревал в горле. Если он умер, то что это за воспоминания, которые ломятся в разум, что это за полузабытые образы и имена из периода после его кончины между камином и обеденным столом, но до того, как он очнулся в больнице, ничего не понимая и не узнавая? Более того: если он умер, как он вообще очнулся в больнице? Мик чувствовал, как на его сердце и нутро опускается какое-то тяжелое облако, и с отстраненным удивлением отметил, что даже в собственном чистом и залитом солнцем зале ему очень, очень страшно.
В этот момент домой вернулись Кэт с детьми. Первым из кухни в жилую комнату вошел Джек, старший сын, хмурый и крепко сбитый пятнадцатилетний будущий стендап-комик, о котором все говорили – с тревогой в голосе от дурных предчувствий, – что он один в один его тетя Альма. Джек встал в дверях как вкопанный и без выражения посмотрел на кислотную косметическую маску отца. Оглянувшись через плечо, он крикнул матери и младшему брату Джо на кухне:
– Кто заказывал пиццу?
Кэти выглянула в дверь, чтобы увидеть, о чем это говорит Джек, уставилась с пустым взглядом на мужа, а потом взвизгнула:
– А-а-а! Твою мать, что ты учудил?
Она бросилась к Мику, бережно охватила лицо руками, поворачивая так и этак, чтобы оценить масштаб ущерба. Спокойно вошел из кухни младший, Джо, расстегивая молнию на куртке. Субтильный, светловолосый и в свои одиннадцать куда смазливей старшего брата, Джо чем-то напоминал Мика в детстве – по крайней мере, по мнению тех же экспертов, что отмечали сходство Джека с Альмой (в том числе покойной матери Мика Дорин, а кому знать, как не ей). Джо, как и юный Мик, был тише брата – хотя с тех пор, как голос Джека не просто сломался, а расплавился, как ядерный реактор, и утек к центру Земли, это было не так уж сложно. Хотя Джо, раскрывая рот, не бил голосом фарфор и не мог перекричать брата, всегда было понятно, что творится у него на уме, – обычно то же озорство, что и у Джека, только вкрадчивее. Повесив куртку на стул, Джо взглянул через комнату на изменившееся обличье папы, затем просто улыбнулся и покачал головой с добродушным упреком:
– Опять перепутал бритву с горелкой?
Пока Кэти резко предложила и Джеку, и Джо валить к себе наверх с глаз долой, раз помощи от них не дождешься, а Мик изо всех сил старался не перечеркнуть серьезность жены смехом, он вдруг подумал, что в этом необыкновенно непробиваемом черством остроумии, с которым дети встречали любую потенциальную катастрофу, наверняка виноват он с Альмой. В основном Альма. Он вспомнил, как у Дорин, их мамки, нашли рак кишечника, и она позвонила сраженным горем сыну и дочери, чтобы они пришли в палату для разговора по душам о дальнейших действиях. Нависающая над Миком из-за каблуков, Альма наклонилась к нему, чтобы с очевидным театральным шепотом произнести на ухо: «Слыхал, Уорри? Сейчас она наконец расскажет, что тебя усыновили». Все смеялись, особенно Дорин, которая улыбнулась Альме и ответила: «С чего ты взяла. Может, это тебя удочерили». Мик верил, что в жизни бывают моменты, когда единственный уместный ответ – совершенно неуместный. Хотя, возможно, это убеждение разделяли только они с Альмой. В основном Альма.
Кэти, убедившись, что новый имидж Мика не вечный и нисколько не смертельный, переключила внутренний термостат от сострадания к моральному возмущению. Ну и почему на цистерне не было наклейки? Почему не звонит начальство и не интересуется, как он себя чувствует после того, как Говард привез его домой с травмой? Она кипятилась не меньше часа, когда наконец позвонил бригадир Мика, который из последовавшего разговора на своей шкуре узнал, что чувствуешь, когда прямо в лицо взрывается бочонок с отравой. Когда Кэти выпустила пар и бросила наверняка раскалившуюся трубку, они решили поужинать и провести вечер настолько обычно, насколько это только возможно. План казался неплохим, несмотря на то, что из-за безобразности Мика они чувствовали себя, как в семейном видео Человека-слона.
Ужин был вкусный, славный и прошел без происшествий. В начале Кэти с укоризной повернулась к Джеку и сделала выговор за избирательность в рационе.
– Джек, мне бы хотелось, чтобы ты не забывал об овощах.
Старший сын ответил со снисходительной симпатией:
– Мам, а мне бы хотелось, чтобы у моих ног лежали все женщины мира, но мы оба знаем, что этого не будет. Давай смиримся и будем жить дальше.
Во время пудинга младший Джо – надо было назвать его брата «Хосс», вдруг пожалел Мик [62],– прервал свое обычное интровертное молчание и объявил, что уже решил, кем будет на школьной стажировке в следующем году: «Холодильником». Мик, Кэт и Джек обеспокоенно переглянулись, затем вернулись к десерту. В общем, ужин прошел как обычно.
Когда вымыли посуду, Джек сказал, что у него есть DVD со вторым сезоном «Бесстыдников» Пола Эббота, и предложил посмотреть. Так как по спутниковому и Sky не было ничего интересного, Мик согласился. Кроме того, он редко смотрел телевизор из-за того, что рано вставал по утрам, и, хотя уже слышал, как Альма и Джек обсуждают новую комедию про жизнь неблагополучных районов, сам еще ее не видел. Он получил отгул на всю неделю – скорее всего, стараниями Кэти при разговоре по телефону, – так что мог себе позволить откинуться с пивком и насладиться в свое удовольствие. Сериал хотя бы отвлечет от пугающего хода мыслей, который прервало возвращение семьи. Хотя чувство юмора ситкома славилось чернотой, он сомневался, что это так уж чернее воспоминаний о том, как он умер в три года.
Смотрели они концовку второго сезона – Джек уже видел все остальное. Хотя Кэти сразу покачала головой, поцокала языком и ушла заниматься домашними делами, Мику показалось, что сериал довольно неплох. Судя по тому, что Мик слышал из яростных дебатов Джека и Альмы о его достоинствах, Альме он не понравился, или же понравился, только она не желала признаваться, – но ведь сестра Мика из принципа находила изъян почти в чем угодно, что не ее авторства. «Всего лишь „Хлеб“