е, что он стал куда важнее, но в то же время и тревожное понимание, что теперь у него намного больше поводов для волнений.
И самой срочной из всех новых забот, пожалуй, был вопрос, почему он бултыхался у потолка с этой вонючей девчонкой. Что с ним случилось? Почему он теперь наверху, а не внизу, где провел всю жизнь? У него остались смутные воспоминания о больном горле и уюте маминых коленей, о свежем воздухе и жалких желтушниках, окопавшихся корнями в копоти между старыми кирпичами, а потом начиналась какая-то суета. Все носились туда-сюда и чего-то боялись, как в тот раз, когда бабуля распустила узел на голове и, вычесывая длинные волосы стального цвета у открытого очага, подпалила их. Но в этот раз все было словно намного хуже – даже хуже, чем бабушка Майкла с горящей головой. Это слышалось в панике женских голосов. Тут он отдаленно узнал источник бормочущего вокруг милого сердцу грома: так бы звучали пронзительные вопли его матери и бабушки, если замедлить их почти до остановки, когда звуки просто зависнут с дрожью в воздухе.
Его вдруг озарило – со зловещим звоном гонга в животе, – что беспокойство мамки и бабули может быть напрямую связано с его нынешними непонятными обстоятельствами. Расстроились они из-за Майкла – причем мысль эта была такой очевидной, что он удивился, как она тут же не пришла ему в голову. Наверное, он был в шоке, понадобилось время, чтобы привести мысли в порядок. Казалось резонным предположить, что причина его шока как раз напугала и мамку с бабулей до смерти…
Только когда в голове прозвучало это слово, Майкл с накатившим ужасом беспомощности точно понял, где он и что с ним случилось.
Он умер. Со страхом перед этим жили даже взрослые, как его мамка с папкой, и это случилось с ним, и Майкл остался в смерти одинок, как всегда того и боялся. Совсем один и все еще совсем маленький, чтобы справиться с этим огромным событием так, как, полагал он, справляются старики. Из этого падения не подхватят ничьи большие руки. Ничьи губы не поцелуют и не подуют, чтобы поскорее зажило. Он знал, что попал туда, где нет ни мам, ни пап, ни половичков у камина, ни газировки Tizer, ничегошеньки уютного или теплого – только Бог, призраки, ведьмы и дьявол. Он лишился всех, кого имел, и всего, чем был, в одно беспечное мгновение, когда всего лишь чуть отвлекся и вдруг раз – споткнулся и выпал из всей своей жизни. Майкл всхлипнул, зная, что в любой момент его размажет страшная боль и оставит только мокрое место, а потом наступит ничто – а это еще хуже, ведь его уже не будет и он больше никогда не увидит семью или друзей.
Он начал брыкаться и сопротивляться, чтобы проснуться и обнаружить, что это завораживающий сон, но отчаянная активность послужила лишь тому, что все стало еще более пугающим и необычайным. Во-первых, пустое пространство вокруг заколыхалось от движений, как медленное стеклянное желе, а во-вторых, у него вдруг стало слишком много рук и ног. Конечности – которые, как он осознал с небольшим облегчением, по-прежнему были в сине-белой пижаме и темно-красной ночнушке из тартана, – оставляли застывшими в воздухе свои идеальные копии. В одной краткой и энергичной судороге он превратился в пышный раскидистый куст из полосатой фланели, на множащихся стеблях которого распускались бледно-розовые ладони-бутоны. Майкл взвыл и увидел, как его возглас поплыл блестящей фанфарной рябью через хрустальный клей окружающего воздуха.
Из-за этого маленькая блондинка, что была то ли на углу, то ли в углу, как будто только разозлилась – пока он осознавал, что умер, успел позабыть, что она так там и стоит. Она протянула к нему свои чумазые ручонки – вверх или вниз, смотря на каком аспекте оптической иллюзии с коробки мелков хотелось сосредоточиться. Закричала на него – уже так близко, что он мог ее расслышать, а голос больше не напоминал о жуке в спичечном коробке. Вплотную Майкл смог разобрать в ее акценте скрип Боро, всех его захоженных половиц и несмазанных калиток.
– Дуй наверх! Наверх дуй, все блестет хорошо! Руку давай и кончай колготиться! А то станет ток хужей!
Он не знал, что может быть хуже смерти, но так как в этот момент едва видел девочку из-за чащи тартановых деревьев и подлеска полосатых штанов, то решил внять совету. Он застыл так неподвижно, как только мог, и через миг-другой с облегчением узнал, что, если дать срок, все лишние локти, коленки и тапочки мало-помалу исчезают из виду. Как только избыточные части тела улетучились и больше не закрывали вид на угловую фею, он опасливо потянулся навстречу ладони, которую она ему подавала сверху или снизу, и двигался при том как можно медленнее, чтобы свести к минимуму хвосты из остаточных изображений своей руки.
Ее расставленные пальцы сомкнулись на его, и он так удивился, какими реальными и твердыми они оказались, что чуть снова их не выпустил. Вместе со зрением и обонянием стало намного чувствительнее и его осязание. Он словно снял теплые варежки, привязанные к запястьям с самого рождения. Ощутил ее руку, горячую, как свежеиспеченный пирог, и скользкую от пота, как будто она слишком долго перебирала пенни в кармане. У мягких подушечек пальцев оказалась клейкая обливка, словно она ела спелые груши голыми руками и еще не успела их вымыть, если вообще когда-то мыла. Он сам не знал, чего ожидал, – наверное, что после смерти его пальцы попросту будут проходить сквозь предметы, словно сделаны из дыма, – но он точно не предвидел ничего такого липко-правдоподобного, как эти влажные крабовые лапки, цепляющиеся за запястье и смявшие мешковатый рукав халата Майкла.
Хватка у девочки была не только пугающе реальная, но и намного, намного сильнее, чем можно было подумать по ее виду. Дернув за руку, она подтащила его навстречу себе наверх – нет, вниз, – словно пыталась справиться с бьющейся рыбиной в панике. Во время этого процесса он испытал неприятное мгновение, когда глазам и животу пришлось как будто перевернуться оттого, что казалось, будто его сажают на торчащий угол стола, но перед глазами стоял вогнутый угол комнаты, где девочка вытягивала Майкла, словно из бассейна, пока сама находилась на сухом пересечении его стенок. Комната снова стала шиворот-навыворот, словно мальчика волокли через порог, после которого все, что глядит в одну сторону, оказывается, глядит в противоположную, – и в следующий миг Майкл стоял на подгибающихся коленках на том же крашеном деревянном карнизе, что и девчонка.
Эта узкая платформа обегала край большого квадратного чана десяти метров шириной, причем их зависший над пропастью козырек был нижним уровнем амфитеатра из многих рядов, поднимавшегося со всех четырех сторон ступенями, словно гигантская рамка, заключающая в себе объемную аквариумную бездну, откуда его только что и выудили. Десятиметровые марши лестниц, что вели от граней этого подобия пруда, даже в его смятенном состоянии казались неприкрыто непрактичными и смехотворными. Ступени были слишком широкими, в несколько футов от края до стенки, тогда как высота мизерной, не больше десяти сантиметров, так что сидеть на них было бы труднее, чем на бордюре. Отлогое окружение словно сделали из сосны, которую покрасили в белый, все острые углы спилили, а потом покрыли толстым и шелушащимся слоем лака – желтовато-кремовым глянцем, лежавшим нетронутым, судя по виду, с довоенных времен. Если быть откровенным до конца, чем больше он приглядывался, тем больше ступени напоминали старый резной карниз, что обегал потолок их гостиной на дороге Андрея, только амфитеатр был куда больше и перевернут вверх тормашками. Стоя спиной к прямоугольной яме, из которой его вытащили, Майкл даже видел прогалину голого дерева, где отошла краска, оставив пятно, напоминающее завалившуюся набок Британию, – точно такое же Майкл однажды заметил на декоративной полоске прямо над камином. Впрочем, то было не больше марки на конверте, а это казалось неперепрыгиваемой лужей, – но все же он не сомневался, что ее извивающиеся контуры при ближайшем рассмотрении совпадут в точности.
Несколько секунд моргая от потрясения и оглядывая сооружение, Майкл перебирал по кругу клетчатыми тапочками, пока не оказался лицом к лицу с сердитой девчонкой, стоявшей перед ним на сосновых досках в воротнике из смердящих кроликов. На деле она была всего чуть выше его самого, но одета была в обычную одежду, в то время как он – в ночное, а потому Майклу показалось, что он в довольно невыгодном положении. Осознав, что они еще держатся за руки, он их торопливо отпустил.
Хотел сказать что-нибудь вроде «Что это значит?» или «Ты кто?», но взамен раздалось «Чао, летит мальчик!», за чем немедленно последовало: «Стык тут?» Испугавшись, он вскинул пальцы к губам и пощупал их, захотел убедиться, что рот работает как положено. Подняв при этом руку, Майкл заметил, что уже не оставляет за собой изображений всякий раз, как двигается. Возможно, это происходит только в плавучем пространстве, из которого его выловили мгновение назад, но в тот момент Майкла больше беспокоила чепуха, что изливалась изо рта, когда он пытался заговорить.
Девочка смотрела на него весело, склонив голову набок и сжав широкие губы в тонкую линию, чтобы удержаться от смеха. Майкл предпринял новую попытку спросить, где они и что с ним случилось.
– Искажен, пожар страд, дети мы? О песни – я драже не поперхаю, шторм земной лучилось!
Хотя поток вздора по-прежнему приводил в расстройство, Майкл с изумлением обнаружил, что почти понял сам себя. Как и намеревался, он спросил ее, где они, вот только слова переменились и вывернулись, а в их складках запрятались новые значения. Он подумал, что сказанное им можно было приблизительно перевести как: «Скажи, пожалуйста, где это мы? Почему в этом искаженном месте мои чувства пылают, как в пожаре, почему мне здесь и страшно, и радостно одновременно, – и как подобная страда могла выпасть на нашу долю, ведь мы только дети? Объясни – я даже не понимаю, что со мной случилось. Кажется, я поперхнулся драже «Песенка», и тут меня как будто шторм унес сюда, где все словно лучится!» Это казалось вычурным и нескладным, зато, подумал он, содержало все чувства, которые он хотел передать.