Ухмыляющаяся оборванка больше не могла сдерживать веселья и расхохоталась ему в лицо – громко, но беззлобно. Из ее рта вырвались крошечные бусинки опаловой слюны, в каждой из которых отражался целый мир, и разбились о его нос. Удивительно, но девочка как будто поняла хотя бы суть того, что он пытался высказать, и, когда ее смех улегся, она предприняла, как ему показалось, искреннюю попытку ответить на все его вопросы так прямо, как она только могла.
– И тебе чао, мальчик. А я девочка Филлис Пейнтер. Я главная в нашей банде.
Сказала она это другими словами, и в них были кособокие слоги, из-за которых ему послышалось разом и «глашатай», и «горлопанка», – возможно, отсылки к тому, как много она болтала или каким низким для девочки казался ее голос, – но он без труда понял, что она говорила. Очевидно, владела своей речью лучше Майкла. Она говорила, и он слушал одновременно с напряжением и восхищением.
– Вышло так, что ты перешел через стык, порог, и выпал к нам, как все. Ты подсмехнулся конфетой, – он подозревал, тут имелось в виду, что он поперхнулся или задохнулся насмерть, но с комическими ассоциациями, словно ни смерть, ни удушение здесь не принимались всерьез.
Девочка продолжала:
– Вот я тя и дернула из самоцветника, и терь мы Наверху. Мы в Душе. Душа – эт Второй Боро. Хочешь в мою банду?
Майкл не понял почти ничего, кроме последнего предложения. Он отскочил как ужаленный. Его горячий отказ на ее предложение испортила только исковерканная речь.
– Низ качу! Вельми маня удар, от гуда я першу!
Она снова прыснула – не так громко и, как показалось ему, не так уж доброжелательно.
– Ха! Гляжу, еще Лючинка в рот не попала. Вот че все, что ты гришь, звенит неправильно. Погодь чутка, и скоро заговоришь как призракается. Но вернуть тебя туда, откуда ты пришел, уж никак нельзя. Терь жизнь у тя позади.
Она кивнула за него, и он осознал, что последнее замечание было больше, нежели просто оборотом. Она буквально говорила о том, что жизнь у него позади. Почувствовав, как встают дыбом волосы на затылке, Майкл осторожно обернулся.
Он обнаружил, что стоит спиной к самой кромке огромного квадратного резервуара, откуда его вытащили, и у самых пяток его подстерегает отвесная пропасть. Представшее перед ним место было ненамного больше пруда для детских лодочек, который он видел однажды в парке, но явно куда глубже, настолько, что Майкл даже не понимал, как глубоко оно уходит. Огромный плоский бассейн был налит до краев тем же колыхающимся, зыбучим стеклом, где он только что был подвешен. Поверхность еще слегка дрожала – несомненно, от резкого движения, с которым его вырвали.
Всматриваясь в волнующуюся субстанцию, Майкл мог разглядеть неподвижные фигуры, растянувшиеся в глазированной пучине, неподвижные и искривленные стволы из драгоценных камней со сложным рельефом, что оползали друг друга, разбегаясь по пространству под ногами. Он подумал, что это чем-то напоминает коралловый сад, хоть и слабо представлял, что на деле означают эти слова. Переплетенные побеги с множеством ветвей казались сделанными из чего-то прозрачного, вроде твердого чистого воска. Сами эти кружевные спутанные канаты не имели собственного цвета, но в их глубине виднелся плавающий свет всяческих оттенков. Он смог разглядеть по меньшей мере три длинных извилистых трубки – каждую со своей особой внутренней окраской, – подобно ледяной статуе витиеватого узла, они змеились вокруг друг друга в резиновых глубинах, рябящих далеко внизу.
Самый толстый и разросшийся из стеблей, подсвеченный изнутри преимущественно зеленоватым сиянием, показался Майклу самым красивым, хотя он и не мог толком объяснить почему. Его вид умиротворял, и резная изумрудная ветвь тянулась через все объемное пространство дрожащего света – выходила из высокого прямоугольника в дальней стенке чана, затем красиво заворачивала в чудовищном аквариуме навстречу Майклу, прежде чем заложить вираж влево и скрыться из его поля зрения через другое узкое отверстие.
Ему показалось любопытным совпадением, что оба проема находились в том же положении друг относительно друга, что и двери, ведущие из их гостиной на дороге Андрея в кухню и коридор, хотя эти проходы были несоразмерно больше, напоминая те, что бывают в соборах или, например, пирамидах. Приглядываясь с усовершенствованным зрением, он увидел, что внизу посреди правой стены был прорезан черный туннель – точно там, где полагалось бы быть их камину, будь тот больше и смотри Майкл на него с высоты.
Задумавшись над этим маловероятным сходством, он обратил внимание, что сверху у его любимого щупальца, зеленого, вдоль всей длины бежала привлекательная рябь, напоминающая полоску пластинок под шляпкой гриба. В одном месте, где изощренный ствол прозрачного нефрита изгибался влево, – это место было к нему ближе всего, – Майклу представилась возможность разглядеть эти пластинки сбоку, и он, едва не подскочив, обнаружил, что глядит на бесконечный ряд повторяющихся человеческих ушей. Только когда Майкл увидел, что в каждом из них висит неотличимая копия любимой клипсы Дорин, он наконец понял, на что уставился.
Заливной зал, необыкновенный, как неизвестная планета, на самом деле был их старой гостиной, только каким-то образом раздутой до невообразимых размеров. Сияющие извилистые хрустальные наросты, что тянулись через него, были телами его родных, но повторяющимися в движении в незамутненной патоке атмосферы так же, как выглядели руки и ноги Майкла, когда он сам барахтался в вязкой пустоте. Разница была в том, что эти многократные фигуры оставались застывшими, а составляющие их образы не исчезали тут же из виду, как исчезли его лишние конечности. Казалось, будто при жизни люди на самом деле стоят без движения, погруженные в сгустившееся бланманже времени, и только думают, что двигаются, тогда как по правде лишь их сознание шариком окрашенного света мерцает по существующему туннелю. Оказывается, только когда люди умирают, как только что умер Майкл, они вырываются из оков янтаря и всплывают, плескаясь и отплевываясь, через холодец часов.
Самое большое и зеленое образование, к которому он уже выказал предпочтение, было мамой Майкла, на огромной скорости бегущей через гостиную из дверей кухни в прихожую. Он машинально подсчитал, что в обычных обстоятельствах этот маршрут занял бы у матери пару мгновений, а значит, отрезок времени во вместительном резервуаре на вечном обозрении занимал самое большее десять секунд. И, несмотря на это, по мучительному сплетению затонувших формаций было видно, что событий происходит много.
Казалось, в резном рифе из бутылочного стекла, что был его матерью, – теперь Майкл различал ее подсвеченные лаймовым цветом черты лица, выложенные в самой верхней части хребта, словно стопка прозрачных масок, – вдоль большей части длины есть яркий изъян. С того места, где лоза вырастала из отверстия на противоположной стороне – из возвышающейся расщелины под ватерлинией, которая в действительности была лишь увеличенной кухонной дверью, – в зеленой массе было заключено что-то маленькое: по центру, словно надпись в палочках-леденцах, бежала лучащаяся сердцевина цвета гвоздики и формы морской звезды. Внутреннее свечение сохранялось в крыжовниковой окаменелости от момента, где она врывалась в провал двери, и следовало за ней, когда она ненадолго вильнула вправо от Майкла, но затем продолжала дальнейший путь в его направлении, – этот маневр предприняли, дабы избежать препятствия в виде подводной мезы, в которой Майкл узнал стол в их гостиной. Однако как раз там, между столом и зияющим жерлом камина, желтое сияние как будто протекало из своего литого сосуда цвета оливок. Через всеохватный желатин негативного пространства к поверхности дымно поднимался столб разбавленного золота – мутная и неровная шерстяная струя лимонада, что прочерчивала путь к мармеладному зеркалу чана, практически до самых клетчатых штанин Майкла, стоявшего на бортике деревянной рамы. Все это выглядело так, будто в бане кто-то напрудил в чистую воду. Мягкий силуэт в виде звезды с пятью короткими окончаниями по-прежнему оставался внутри неудержимой громады, завернувшей в сторону и покидавшей помещение через ныне колоссальную дверь вдали слева, но теперь уже стал бесцветной и пустой дырой средь теплой обволакивающей зелени. А весь летний свет уплыл.
Не сразу Майкл сообразил, что это он сам – хрупкая огненная календула о пяти лепестках, которая на первый взгляд казалась заключенной в большом кристальном выросте – мамке Майкла. Дорин несла его на руках перед собой, потому и казалось, что ее более широкие контуры как будто проглатывали его, пока она мчалась в своем потоке повторов. А точка в ее траектории между столом и камином, где выключился малый свет, – это место, где он умер, где жизнь надтреснула и его душа просочилась в обволакивающее консоме сгущенного времени. Желтые нити, тянущиеся в супе призмы, – следы его облаченного в пижамку сознания, оставленные, пока он по-собачьи греб к потолку.
Он перевел взор на подводные извивы двух других озаренных папоротников в гроте – колючую коричневатую изгородь, напоминавшую замороженную апельсиновую шипучку, которую он принял за бабулю, а также бледно-пурпурную трубку куда ближе к полу, в которой плясал фиолетовый отсвет, как от ручного фонарика. Майкл понял, что это его сестра, искрящаяся от своих сиреневых мыслей. Из-за сочной палитры детских красок и акватических прозрачных слоев стало ясно, почему жуткая девочка, поднявшая мальчика на поверхность, употребила слово «самоцветник». Зрелище было изысканным и прекрасным, но Майкл увидел в нем и что-то печальное. Несмотря на мерцающие переливы искр, орнаментальная диорама напоминала позабытый клубок мусора с речного дна, отчего вызывала впечатление неказистости и заброшенности.
Из-за плеча раздался голос девочки, тем самым резко напоминая, что она никуда не делась:
– Эт старая консерва, но каждый пузырь, что ты выпустил за жизнь, все еще блесть внутри.
Как ни странно, он точно понял, что она имела в виду. Он смотрит на ржавый и брошенный сосуд, но все его надежды и чаяния были в нем, родились из него. Это сундук с сокровищами, что извне выглядел забитым угольным шлаком, но все же М