айдутся дела поинтересней, чем тратить остаток смерти на экскурсии для клопов в пижаме.
Вздрогнув из-за суровости, зазвучавшей в ее голосе, Майкл покорно спрыгнул с приподнятого края многоступенчатой резьбы возле его бывшей гостиной на гладкие сосновые половицы, где стояла Филлис. Он послушно пошлепал к ней с распутавшимся и ползущим между тапочками поясом клетчатой ночнушки, а потом замер с таким видом, словно ожидал новых распоряжений. Филлис снова вздохнула – театрально, – и покачала головой. Это был очень взрослый жест, выдававший ее годы, но, с другой стороны, так себя вели все девочки Боро: будто матрешки, вынутые из раскрытых мамочек – точно такие же, но меньше.
– Ну, тада ходу.
Она развернулась с взмахом болтающихся кроличьих шкурок, словно ленточек на майском столбе, и зашагала по титаническому коридору к высящейся справа от Майкла стене с наваленными кучей-малой многочисленными балконами, лавками и зданиями где-то в полумиле от них. После недолгих колебаний Майкл потрусил за ней и при этом ненароком бросил взгляд в огромный квадратный чан, возле которого стояла она, – следующий в линии после того, откуда выбрался сам Майкл.
Он был почти идентичен, вплоть до деталей облома, увеличенного и перевернутого, лежавшего рядами ступенек от краев бассейна к погруженному в пол кубику желе в их обрамлении. Майкл даже разглядел на месте отошедшей краски пятно в виде Британии, распластавшейся на спине и игравшей с Ирландией, как уродливый котенок с клубком шерсти. Это снова была его гостиная, но стоило вглядеться в пучины картины, как Майкл обнаружил, что самоцветник изменился. Теперь пропал зеленый образ матери, содержавший в себе желтый образ ребенка, и остались только вытянутые драгоценные папоротники-гусеницы, представлявшие бабулю и сестрицу Майкла. Аметистовый рулет его сестрицы шел по полу комнаты до какого-то высокого плато – должно быть, по выводу Майкла, кресла, стоявшего сбоку от камина. Здесь фигура свернулась в неподвижную петлю, и фиолетовые искры в ней казались тусклыми и вязкими – словно безутешное огненное колесо. Тем временем большое и угловатое стеклянное существо – его бабуля, подсвеченная изнутри осенним костром, – изгибалось тесными петлями в монументальной кухонной двери. Как будто сестра, лишившись сил, съежилась и плакала на кресле у камина, а бабушка время от времени заглядывала в гостиную из кухни убедиться, что несчастное дитя в порядке. Майкл пришел к выводу, что это следующий короткий отрывок времени в континууме их задней комнаты, через несколько мгновений после того, как его мамка Дорин бросилась в коридор с ребенком в руках, не понимая, что он уже мертв. Все утопленные оконные рамы этого нескончаемого ряда, подумал он, наверное, показывают одно и то же место, но в разные моменты времени. Его охватил порыв пробежать вдоль шеренги отверстий и читать последовательные картины, словно историю из «Денди», но его эскорт, облаченный в дохлых зверьков, уже прилично удалился, пересекая бескрайний коридор поперек, а не вдоль. Подавив любопытство, он поторопился ее нагнать.
Когда он поравнялся с ней, Филлис Пейнтер скосила на него взгляд и шмыгнула, словно в упрек тому, что Майкл снова отставал.
– Я знаю, те все в диковение, но ты ищо с лихвой успеешь все обойти и повидать виды. Когда вернешься, тут все будет так же. Вечность-четверечность никуда не денется.
Он более-менее понял, что она имела в виду, но все же хотел изучить эту новую территорию как можно лучше. Не такое уж неразумное желание, и он решил рискнуть дальнейшим раздражением его увешанной трупиками компаньонки и задать вполне естественные вопросы для скончавшегося мальчика в его положении.
– Если в продольных рядах только одна наша гостиная, то что в поперечных?
Он показал маленькой ручкой, торчащей из слишком свободного клетчатого рукава, на обрамленный бассейн, что они миновали. Вложенные прямоугольники в этом ряду казались сделанными не из дерева, но из белой штукатурки, по крайней мере бо ́льшая часть трех из четырех сторон, а остальное составляли синие облицовочные кирпичи. Девочка без интереса кивнула налево, на ближайшую нишу, пока они шли по километровой авеню между водоемами к беспорядочному бардаку бока аркады.
– Сам глянь, ток долго не канителься.
Он с удвоенной скоростью засеменил к приподнятой стенке десятиметрового чана, чтобы убедить ее, что не канителится, и заглянул через край. Он не сразу сообразил, на что именно смотрит, но наконец понял: перед ним раскинулся расширенный вид на верхний этаж дома 17 по дороге Святого Андрея или, во всяком случае, заднюю секцию дома. Облупившееся крашеное дерево, окаймлявшее топографию гостиной, сменилось на штукатурные ступени, выстеленные узорчатыми обоями, – но только на двух сторонах многоярусного периметра фигуры и кусочке третьей. Это объяснялось тем, что бо ́льшую часть открытого сверху пространства, заключенного в раме, занимали расставленные в виде большой буквы «Г» спальни, лестничная клетка и часть галереи над лестницей. Вертикальную черточку «Г» образовывала спальня Майкла и Альмы, с захватом верхней части ступенек и площадки, видных на противоположном от него конце в основании «Г», где они соприкасались с горизонтальной черточкой – комнатой их бабули. Вот эта домашняя часть квадратной области, содержавшейся в раме, и обусловила рамку из обоев и штукатурки с двух сторон, тогда как остатки занимал вид прямо с высоты водосточных труб на одну половину их заднего двора. До Майкла дошло, что синеватые камни, теснящиеся на верхнем правом углу бассейна, были увеличенными версиями камней, венчавших садовую стену.
В сцене под ногами не виднелось никаких кружевных ползучих самоцветов, которые, как теперь знал Майкл, были его семьей, – ни наверху, в пустых спальнях, ни внизу, на дворе. Зато он все же увидел деревянный стул, на котором мама сидела с ним до того, как он подавился. Должно быть, подумал он, это несколько мгновений спустя после того, как все бросились внутрь со двора и думать забыли о стуле. Вся человеческая активность происходила на кухне и в гостиной – в сцене, которую он только что лицезрел, с рыдающей сестрицей и присматривающей за ней бабулей, – так что здесь спальни оказались пусты. Единственное живое, что мерцало в кристаллизованном объемном панно, – чудесная радужная колонна, как будто сделанная из искусных дамских вееров. Она словно погружалась в чистейшую подливу времени в месте на поверхности у самого края крыши, а затем описывала такую элегантную траекторию в дальние глубины сада, что захватывало дух. Он вдруг понял, что это, похоже, голубь, двигающиеся крылья которого превратили птицу в изящное стеклянное украшение.
Зная, что если не будет осторожен, то того и гляди начнет канителиться, Майкл отвернулся от зачарованного натюрморта, пусть и нехотя, и поторопился воссоединиться с девочкой. Главная беда этого места, думал Майкл, – здесь не было ничего, что бы его ни завораживало. Даже мельчайшие пустяки так и манили очарованно потаращиться на них. Что там, даже обычные сосновые доски, по которым он идет, стоит на них взглянуть, наверняка…
…наверняка увлекут его в текучую карту приливов, целую вселенную волокон с почти невидимыми бороздками, что расплываются от ока бури – древесных узлов – в павлинье оперенье, в одеревеневший пульс магнитного поля. Гравированные сердца ураганов, раздающиеся наружу концентрическими окружностями вегетативной силы; случайные скалящиеся лики безумных разложившихся бабуинов, запечатленные в дереве; трилобитовые пятна с лапками, что расходятся изотермами. Сладковатый и отцовский аромат опилок совершенно ошеломит атмосферой честного труда, погрузит в долгие безмолвные истории сырых лесов и времени, которое измеряется мхом, стоит ему только взглянуть под запинающиеся тапочки и…
Майкл с усилием очнулся и поспешно нагнал Филлис Пейнтер, которая не сбавляла темпов с самого момента, когда он изучил новое отверстие, и которой явно надоело потворствовать Майклу в его неповоротливости. Они продолжали путь по деревянному проспекту между бассейнами навстречу громоздящейся боковой стене грандиозного пассажа, постепенно растущей перед ними, – шатающейся сборной солянке разномастных зданий, выше целого города. В Майкле зудел интерес, что за непостижимые новые формы складываются из облаков мятой бумаги за прозрачным потолком над головой, но он осмотрительно решил не поднимать головы. Лучше сосредоточиться на своем оборванном провожатом, прежде чем она потеряет к нему всякий интерес. Посему он принялся терзать ее новыми вопросами:
– А здесь блесть только Нортгемптон, чтобы на него смотрели из Наверху?
Она искоса и с легкой снисходительностью взглянула на него, давая знать, что принимает за дурачка.
– Нет, канеш. Это Чердаки Дыхания ток над твоим куском дороги Андрея. В той стороне, куда мы идем, двери чердака раскрываются в самые разные комнаты и этажи домов на твоейной улице. Череда, по которой мы идем, – это все разные места в террасе, потому она и длится милю-две, но не больше. А вот в другую сторону, вдоль надкоридора…
Она махнула левой тощей ручонкой на неизмеримую длину обширного холла, где пятнадцатиметровые бассейны казались теснящимися точками под кроваво-золотым печным светом, бьющим через стеклянную крышу на верхотуре.
– Это направление мы зовем долготой, или когдатой, и она тянется вечно. Вот как получается: здесь, где мы прем счас, всяки разны комнаты вдоль твово куска дороги Андрея, а туда – по-долгому – всяки-разны времена этих комнат. Вот че небо над местом, где мы с тобой счас, всегда голубое, – пушто здесь вовсю летний полдень. В дальнем конце, где сплошь краски да фейерверки, закат, а если утопаешь еще дальше, то все сиреневое, а потом черное, а потом как рванет бомбой завтрашнее утро, вдругоряд золотое да красное. Если заплутаешь, тада прост заучи: «Каждый пусть запомнит времени поток: будущее – запад, прошлое – восток». О-о, и блесть осторожней, если када влезешь в двадцать пятый, там все затоплено.
Похоже, она сочла это исчерпывающим ответом на его интерес, и какое-то время они маршировали бок о бок по пружинистым половицам молча, пока он придумывал, чего бы еще спросить. Майкл чувствовал, что новый вопрос не так умен, как предыдущий, но все равно поставил его ребром, хотя бы только потому, что во время пауз в беседе он возвращался мыслями к тому, что с ним случилось, к своему новому статусу мертвого ребенка, а от этого только больше робел.