sale type, но bon garcon — «грязный тип», но «славный малый». Берта Спаффорд находила Джемаля «страшным человеком, из тех, кого следует опасаться», но также и «натурой двойственной», способной очаровывать и проявлять доброту. Однажды, когда никто не видел, Джемаль подарил усеянную алмазами медаль маленькой девочке: вернувшись домой, ее родители застали дочку с новой «игрушкой». Один из немецких офицеров, Франц фон Папен, формулировал кратко и четко: «Необыкновенно умный восточный деспот».
Джемаль управлял Сирией почти как независимый от Стамбула правитель. «Человек безграничного влияния», он демонстрировал свою власть и силу, с усмешкой вопрошая: «Что такое законы? Я их устанавливаю, и я их отменяю!» «Три паши» совершенно справедливо сомневались в лояльности арабов. Переживавшие культурное возрождение, одержимые националистическими устремлениями, арабы ненавидели новый турецкий шовинизм. Они составляли 40 % населения Османской империи, и многие из османских полков были сформированы целиком из арабов. Делом Джемаля стало удержание в повиновении арабских провинций и подавление любых арабских — но также и сионистских — брожений: сначала с помощью своего зловещего обаяния, а потом и прямых запугиваний.
Вскоре по прибытии в Святой город Джемаль вызвал к себе арабских лидеров, которых подозревали в националистических настроениях. Он долго и подчеркнуто намеренно делал вид, что не замечает их; арабы все сильнее бледнели. Наконец он спросил: «Вы сознаете тяжесть своих преступлений?» Но даже не дал им ответить: «Молчать! Вы знаете, какое за это бывает наказание? Казнь! Смертная казнь!» Арабы дрожали от страха. Выждав немного, Джемаль тихо добавил: «Но я ограничусь вашей высылкой в Анатолию». Когда запуганные арабы ушли, Джемаль со смехом повернулся к адъютанту: «А что делать? Так мы решаем здесь дела». Когда паше потребовались новые дороги, он предупредил инженера: «Если дороги не будут построены вовремя, я тебя казню на том самом месте, где будет положен последний камень!» И не без гордости Джемаль частенько вздыхал: «Везде есть люди, стонущие из-за меня».
Устроив смотр войск, которыми командовали преимущественно немецкие офицеры, Джемаль, готовясь к наступательной операции против британского Египта, обнаружил, что Сирия оплетена сетью интриг, а Иерусалим превратился в гнездо шпионов. Политика паши была незатейлива: «Для палестинцев — депортация, для Сирии — террор, для Хиджаза — армия». В Иерусалиме его тактика была и того проще: «Построить по стойке смирно патриархов, принцев и шейхов, вешать знать и депутатов». Его тайная полиция выслеживала изменников, а паша высылал любого заподозренного в националистической агитации. Джемаль силой отобрал у христиан некоторые их святыни, в частности церковь Св. Анны, и начал высылать из города христианских иерархов, готовясь к наступлению на Египет.
Отправляясь на фронт, паша парадом прошел со своими 20 тыс. воинов через весь Иерусалим. «Встретимся на другом берегу Суэцкого канала или на Небесах!» — хвастливо заявил он. Но граф Байобар заметил, как один османский солдат толкает перед собой украденную где-то тачку со своим личным запасом воды. О внушающей страх военной машине и речи не было! С другой стороны, сам Джемаль останавливался на ночлег в «роскошных шатрах, где были вешалки для шляп и даже переносные туалеты». 1 февраля 1915 года паша, довольный бодрым настроением своих солдат, распевавших песню «Красный флаг реет над Каиром», повел в наступление 12 тыс. человек. Египтяне отбили атаку. Джемаль заявил, что это была всего лишь разведка боем, но летнее наступление снова не удалось. Военное поражение, блокада со стороны стран Антанты и усилившиеся репрессии Джемаля обернулись в Иерусалиме отчаянными тяготами для одних и необузданным гедонизмом для других. А вскоре дело дошло и до публичных казней.
Не прошло и месяца после прибытия Джемаля, как Вазиф Джавгарийе увидел араба в белой галабии, повешенного на дереве у Яффских ворот. 30 марта 1915 года паша казнил у Дамасских ворот двух арабских солдат, якобы «английских шпионов», а затем — муфтия Газы и его сына, за повешением которых у Яффских ворот наблюдала почтительно безмолвствовавшая толпа. Казни через повешение у Дамасских и Яффских ворот устраивались теперь регулярно после пятничной молитвы, чтобы их видело как можно больше людей. Вскоре зрелище покачивавшихся на ветру трупов на этих воротах стало привычным — по приказу Джемаля повешенных не снимали по несколько дней. Как-то раз Вазиф был потрясен неловкостью палачей, граничившей с садизмом:
«Процесс повешения не был проведен достаточно грамотно, в особенности в медицинском плане. Жертва все еще оставалась живой и страшно страдала, а мы смотрели, но не могли ничего ни сказать, ни сделать. Офицер приказал солдату взобраться на виселицу и повиснуть на ногах жертвы, но под этим весом у несчастного только выпучились глаза. Такова была жестокость Джемаль-паши. Мое сердце разрывается всякий раз, как вспомню о той сцене».
В августе 1915 года после раскрытия очередных арабских заговоров «я решил, — писал Джемаль, — предпринять беспощадные акции против изменников». Он повесил в пригороде Бейрута 15 известных арабов (включая члена клана Нашашиби из Иерусалима). А в мае 1916–го паша казнил в Дамаске и Бейруте еще 20 человек, заслужив прозвище Кровавый мясник. Джемаль даже над своим приятелем, испанцем Байобаром подшучивал, не раз повторив, что вполне мог бы повесить и его.
Паша подозревал в измене и сионистов, хотя Бен-Гурион, щеголявший в феске, вербовал еврейских солдат в османскую армию. Да и сам Джемаль не отказывался полностью от попыток «сотрудничества»: в декабре 1915 года он устроил две встречи представителей клана Хусейни с сионистскими лидерами, включая Бен-Гуриона, для выработки стратегии взаимной работы. Правда, тут же после этого Джемаль депортировал 500 только что прибывших евреев-иммигрантов, арестовал сионистских вождей и запретил сионистскую символику. Депортации вызвали протест в немецкой и австрийской прессе. Тогда Джемаль созвал сионистов, чтобы предостеречь их от попыток саботажа: «Вы можете выбирать. Я могу депортировать вас, как депортировал армян. Вы также можете остаться, но любого, кто хоть пальцем пошевелит, я велю казнить. И если вам самим по душе второе, то думаю, что венской и берлинской прессе следовало бы помалкивать!» Потом Мясник добавил: «Я не верю в вашу лояльность. Не имей вы тайных планов, разве вы приехали бы жить в этой запустелой земле, среди арабов, которые вас ненавидят? Мы полагаем, что сионисты вполне заслуживают виселицы, но я устал вешать. Вместо этого мы рассеем вас по землям турок»[246].
Бен-Гурион был выслан, и теперь ему оставалось надеяться лишь на Антанту. Арабов призывали в армию. А из евреев и христиан формировали рабочие батальоны для строительства дорог, и многие из них умерли от недоедания, переутомления или жары. А затем наступил черед болезней, насекомых и голода. «Стаи саранчи были густые, как тучи», — вспоминал Вазиф, высмеивая попытки Джемаля бороться с бедствием: паша приказал всем жителям старше 12 лет собрать и сдать по 3 кг личинок саранчи. Это нелепое распоряжение привело лишь к еще более абсурдной торговле личинками насекомых.
Вазиф с грустью наблюдал, как «голод распространялся по стране», а с ним — «тиф и малярия, унесшие много жизней». К 1918 году численность евреев в Иерусалиме сократилась из-за эпидемий, голода и депортаций до 20 тыс. человек. Но никогда голос Вазифа, его лютня и умение организовать славную вечеринку не ценились так высоко, как в то горестное время.
Джемаль, его чиновники и представители кланов лихорадочно наслаждались радостями жизни, пока все прочие иерусалимляне боролись за выживание в тяжелейших условиях военного времени. Нищета достигла таких пределов, что проститутки на улицах Старого города, многие из которых к тому же остались из-за войны вдовами, предлагали свои услуги всего за два пиастра. В мае 1915 года лишились работы несколько учителей, застигнутых с проститутками в часы школьных занятий. От безысходности женщины даже продавали своих детей. «Старики и старухи», особенно нищие евреи-хасиды из квартала Меа-Шеарим, «пухли от голода. Их лица и тела сплошь покрывали слизь, грязь, коросты и язвы».
Для Вазифа же каждая ночь оборачивалась приключением: «Я приходил домой только затем, чтобы переодеться, и каждую ночь спал в другой постели. Меня совершенно истощили попойки и гулянки. Поутру я завтракаю со знатными семействами Иерусалима, а затем участвую в оргии с головорезами и бандитами в переулках Старого города». В одну из таких ночей Вазиф в составе эскорта из четырех лимузинов, в которых сидели губернатор, его еврейская пассия из Салоник, несколько османских беев и наследники кланов, включая мэра Хусейна Хусейни, укатил на «интернациональный пикник» в католическом монастыре близ Вифлеема: «Это был чудесный день для каждого в столь тяжелое время, когда голод и война заставляют людей страдать. Никто не важничал, все держались просто, пили вино, а дамы были в ту ночь такие красивые, и все они пели как единый хор; так что времени на еду даже не было».
Еврейка, покорившая сердце губернатора, «так обожала арабскую музыку», что Вазиф даже согласился обучить ее игре на лютне. Похоже, он наслаждаляся этой головокружительной чередой оргий, в которых принимали участие «самые красивые еврейки», а иногда и русские девушки, застигнутые войной в Иерусалиме. Однажды квартирмейстер Четвертой армии Раушан-паша «сильно напился, а затем красивые еврейки довели его до безумия».
Вазифу не нужно было работать, поскольку его знатные покровители — сначала Хусейн Хусейни, а позднее Раджиб Нашашиби — всегда находили ему синекуры в городской администрации. Хусейни был главой благотворительного общества Красного Полумесяца. А благотворительность частенько являлась бессовестным прикрытием для мотовства и тщеславия: на благотворительных вечерах «самых привлекательных дам Иерусалима» просили наряжаться в османскую военную форму, которая соблазнительно облегала фигуру и к тому же была украшена красными полумесяцами. Такое зрелище производило неотразимое впечатление на Джемаля. Его собственной дамой сердца была Лея Тененбаум, которую Вазиф считал «одной из самых красивых женщин во всей Палестине». А Сима аль-Магрибийя, еще одна еврейка, владела сердцем гарнизонного командира. Губернатор же находил утешение в объятиях англичанки мисс Кобб.