«С детства Т. Э. верил, что рожден вершить великие дела, и всю свою энергию и решимость подчинял этой вере». Работая над диссертацией в Оксфорде, посвященной военной архитектуре крестоносцев, он одновременно упорно тренировался, укрепляя физическую выносливость. Путешествуя по Сирии, он в совершенстве изучил арабский язык, а участвуя в археологических раскопках хеттских городищ в Ираке, познакомился с молодым арабом Дахумом, ставшим его компаньоном и, возможно, главной страстью на всю жизнь. Сексуальная ориентация Лоуренса, как и многие другие факты его биографии, до сих пор остается загадкой. Он высмеивал «комичный репродуктивный процесс», а его друг Рональд Сторрз свидетельствовал: «Он не был женоненавистником, но и бровью бы не повел, если бы ему вдруг сказали, что он никогда больше не увидит ни одной женщины». Будучи в Ираке, Лоуренс задумал написать «приключенческую» книгу об Иерусалиме и еще шести арабских городах. Он решил назвать ее «Семь столпов мудрости», перефразировав известное изречение из Книги притчей Соломоновых. Он никогда ее не написал, но дал это название другой своей книге.
«Невысокий, хорошо сложенный человек с красноватой кожей, типично английским лицом, обветренным в пустыне, и замечательными голубыми глазами», — так описал его позднее один американец. Ростом Лоуренс был примерно 164 см, и Гертруда Белл назвала его «мой пострел». «Мой рассудок был насторожен и молчалив, как дикая кошка», — писал о себе Лоуренс. Чутко реагировавший на малейшие изменения в настроении людей, прекрасный писатель и проницательный наблюдатель, он бывал резок и груб с теми, кто ему не нравился. Лоуренс страдал, как сам признавался, от «страстного желания быть знаменитым» и «от ужаса осознания того, что ему нравится быть известным». Все, что он делал, проистекало из одного «эгоистичного любопытства». Он верил в рыцарство и справедливость и в то же время был искусным интриганом: сам творил о себе миф и поддерживал его, лишь бы быть на виду и на слуху у всех. При этом тщеславие в нем уживалось с мазохизмом: «Мне нравилось то, что было ниже меня, и я шел за удовольствиями и приключениями вниз. Там виделась уверенность в падении, конечная безопасность. Человек может подняться на любую высоту, но всегда существует уровень животного, ниже которого он пасть не может»[250].
И вот теперь в Каире Мак-Магон обратился к этому молодому офицеру, ставшему «движущей силой переговоров с шерифом». Отписывая свои рапорты, Лоуренс всегда ловил себя на мысли о том, что «думает о Саладине и Абу Убайде». Но он разделял убежденность многих английских арабистов в том, что бедуины пустынь непорочны и благородны в отличие от оседлых арабов Палестины. И если Дамаск, Алеппо, Хомс и Хаму он считал истинно арабскими городами Сирии, то Иерусалим Лоуренс таковым не признавал, находя его «убогим, заброшенным» левантийским городом. «Населяющие его люди за редким исключением были безликими служащими отелей, жившими за счет толп туристов. Им были чужды арабские национальные идеалы». Такие места, как Иерусалим или Бейрут, представлялись ему «торгашескими», а Бейрут он вообще называл «воротами Сирии, через которые в страну проникала дешевая или залежалая иностранщина». По мнению Лоуренса, Бейрут «представлял Сирию столь же убедительно, как Сохо — сельские графства вокруг Лондона».
24 октября 1915 года Мак-Магон ответил Хусейну. В его туманно-витиеватом послании, рассчитанном на множество вариантов прочтения и истолкования обеими сторонами, было заявлено, что Британия готова признать независимость арабов к востоку от сирийских городов, указанных Лоуренсом, при условии отказа арабов от территорий к западу от них. Границы предполагаемых государств обозначены не были. И ни Палестина, ни Иерусалим в послании Мак-Магона не фигурировали. Шериф едва ли отказался бы от Иерусалима, а у Великобритании были там собственные интересы. Поэтому неупоминание города было верным способом избежать проблем уже на начальном этапе переговоров. Кроме того, Мак-Магон настаивал также на том, чтобы не принимать в расчет интересы Франции, а ведь Франция тоже притязала на Иерусалим. На деле верховный комиссар планировал формально подчинить Иерусалим марионеточной албанской династии Египта, с тем чтобы Святой город оставался мусульманским, но под контролем британцев.
Великобритания была заинтересована в том, чтобы арабы подняли восстание как можно скорее. Поэтому англичане дали Хусейну требуемые обещания, но постарались дать их в максимально неясной, двусмысленной расплывчатой форме. И тем не менее обещания Мак-Магона всколыхнули надежды и ожидания арабов — как раз перед тем, как Британия и Франция начали тайные переговоры о разделе Османской империи.
Великобританию на этих переговорах представлял сэр Марк Сайкс, член парламента и йоркширский баронет, деятельный и неуемный в своей предприимчивости любитель, поездивший по Востоку и потому ставший признанным экспертом по его вопросам, хотя Лоуренс находил в нем «целый букет предрассудков, интуитивных постулатов и полунаучных гипотез». Истинным талантом Сайкса был его амбициозный энтузиазм — столь притягательный, что сильные мира сего позволяли ему заниматься любыми вопросами восточной политики, к которым он проявлял интерес.
Сайкс и его французский коллега Франсуа Жорж-Пико, служивший консулом в Бейруте, порешили на том, что Франция получит Сирию и Ливан, а Великобритания — Ирак и часть Палестины. Речь шла о создании арабской конфедерации под эгидой Британии и Франции; Иерусалим же оставался под совместным управлением Франции, Британии и России[251]. Такое решение имело смысл для трех империй, стремившихся к контролю над Святым городом последние 70 лет, и учитывало возможность создания какого-никакого арабского государства. Но очень скоро оно утратило всякую практическую актуальность, потому что Великобритания на самом деле жаждала обладать Иерусалимом и Палестиной единолично.
5 июня 1916 года шериф Хусейн, не ведавший о тайном соглашении Сайкса и Пико, но сознававший, что османы готовы в любой момент снова изгнать его из Мекки, поднял свой красный стяг и начал Арабское восстание. Он объявил себя «королем всех арабов», чем сильно напугал англичан, которые приложили массу усилий, чтобы он изменил титул на «короля Хиджаза». Но это было только начало: не многим семействам в истории выпал удел примерить столько корон стольких королевств за такой короткий период времени. Король Хусейн дал каждому из своих сыновей по собственной крошечной армии, но результаты военных действий принцев были неутешительными, а восстание в Сирии так и не стало реальностью. Британцы не могли понять, смогут ли Хашимиты в принципе добиться успеха. Поэтому в октябре в Аравию прибыли Рональд Сторрз, позднее ставший губернатором Иерусалима, и его подчиненный — Томас Эдвард Лоуренс.
Внимательно присмотревшись к четырем сыновьям короля в поисках идеального арабского правителя, Лоуренс быстро понял, что на эту роль подходили только второй и третий сыновья Хусейна — Абдалла и Фейсал. Но Абдаллу Лоуренс нашел «слишком умным». Абдалле же англичанин показался «странным созданием». А вот принц Фейсал понравился Лоуренсу с первого взгляда: «высокий, привлекательный, энергичный, почти царственный. Ему тридцать один год. Он очень живой и деятельный. Выглядит как европеец и очень похож на памятник Ричарду I в Фонтевро. Народный кумир». Лоуренс взахлеб убеждал всех, что Фейсал — «наилучший» кандидат, хотя позднее признавал, что Фейсал был хотя и храбрым, но также «слабым, невежественным — я служил ему из жалости».
Арабское восстание терпело поражение даже в Хиджазе, вотчине шерифов, и Лоуренс понимал, что несколько тысяч воинов Фейсала легко одолеет «одна турецкая рота». Но, совершая набеги на аванпосты и минируя железные дороги, арабские всадники на верблюдах могли сковать всю османскую армию. Назначенный инструктором к Фейсалу, Лоуренс сделал подобную тактику повседневной практикой, фактически создав модель современных «летучих» партизанских отрядов. Фейсал же помог Лоуренсу сделаться легендой среди арабов, облачив «в роскошную одежду из белого шелка, расшитую золотом». В своей инструкции по организации арабских мятежей (которые следовало бы внимательно почитать американским офицерам в Ираке и Афганистане XXI века) Лоуренс писал:
«Если вы будете носить арабскую одежду, носите самую лучшую. Одежда имеет большое значение у племен; вы должны носить соответствующее одеяние и чувствовать себя в нем совершенно свободно. Если они не будут возражать, одевайтесь как сам шериф».
Лоуренс не имел военного опыта; не был он и настоящим бедуином — воином, поэтом, аскетом. Но он понимал, что «весь секрет обхождения с арабами заключается в непрерывном их изучении». «Изучайте характеры арабов, их вкусы и слабости, — инструктировал Лоуренс. — Старайтесь узнать их семьи, кланы и племена, друзей и врагов. Достигайте всего, внимательно слушая и наводя справки». Сам он научился скакать на верблюде и жить жизнью бедуина. Но никогда не забывал, что сплоченность его арабской армии обеспечивала раздача крупных сумм британского золота: «это самое доходное время для племен». И даже спустя 50 лет арабы вспоминали Лоуренса, как «человека с золотом».
Кровавые сцены войны ужасали и восхищали его. «Надеюсь, это звучит весело, — взволнованно писал он после удачного набега. — Это больше похоже на любительское представление в духе Буффало Билла, и единственные, кто играет хорошо, так это бедуины». Когда один из арабов в его подразделении убил другого, Лоуренс вынужден был сам казнить убийцу, чтобы не допустить кровной мести. После очередной резни турок он надеялся: «этот ночной кошмар закончится, когда я проснусь и снова оживу. Это бесконечное убийство турок ужасно».
Лоуренс знал о секретном соглашении Сайкса — Пико и плане раздела Ближнего Востока и испытывал стыд перед арабами: «Мы вынуждаем их сражаться за нас обманом, и мне это претит». Были случаи, когда он, отчаявшись, сознательно рисковал жизнью, «надеясь быть убитым». Лоуренс описывал себя как «пробританца и проараба», при этом осуждал имперскую завоевательную политику, предпочитая видеть Аравию независимым доминионом — пусть и под британским протекторатом. «Я допускал, что уцелею и смогу разгромить не только турок на поле боя, но и свою собственную страну и ее союзников в зале совета».