В Иерусалиме он остановился у Сэмюэла в «Августе Виктории». Там он четырежды встречался со «скромным и дружелюбным» Абдаллой и обласкал покорителя Трансиордании, которого повсюду сопровождал Лоуренс. Абдалла, мечтавший о хашимитской империи, полагал, что лучшим исходом и для евреев, и для арабов было бы жить вместе под его управлением в едином королевстве, к которому впоследствии надлежит присоединить Сирию. Черчилль в ответ предложил ему Трансиорданию с условием, что Абдалла признает французскую Сирию и британскую Палестину. Принц неохотно согласился. Так Черчилль создал новую страну: «Эмир Абдалла в Трансиордании, — вспоминал он, — которую я отдал ему в один воскресный вечер в Иерусалиме…»
Миссия Лоуренса, который наконец посадил своих друзей-принцев Фейсала и Абдаллу каждого на свой трон, была завершена.
Иерусалимские арабы явились к Черчиллю с петицией, утверждая в лучших традициях «Протоколов сионских мудрецов», что «евреи состоят в числе самых активных поборников разрушения во многих странах», а сионисты хотят «подчинить весь мир». Черчилль принял делегацию, которую возглавил бывший мэр города Муса Казим аль-Хусейни, но сильно разочаровал своих гостей:
«Я нахожу соображения, изложенные в вашем обращении, отчасти необъективными, а отчасти неверными. Вы просите меня отменить Декларацию Бальфура и остановить иммиграцию. Боюсь, это не в моих силах и совсем не входит в мои планы… Более того, я считаю абсолютно справедливым, что у разбредшихся по всему миру евреев наконец должна появиться родная земля, где они могли бы объединиться как нация. И где еще жить этому народу, как не в Палестине, с которой неразрывно связаны 3000 лет еврейской истории?.. При этом никто не собирается притеснять или угнетать арабов — напротив, они смогут воспользоваться всеми благами, которые принесет прогресс сионистского движения.
Я бы хотел напомнить вам содержание второй части Декларации Бальфура, где подчеркивается священная неприкосновенность ваших гражданских прав… Жаль, что вы столь мало цените гарантированную вам свободу. Ведь она имеет первостепенное значение, и вы должны уметь добиваться реализации своих прав. А покуда остается в силе одно обещание, продолжает действовать и другое. Мы обязуемся честно выполнить оба… Палестина должна стать „местом поселения народов“ — нескольких народов, а не одного. В этом вся суть».
Отец Черчилля привил ему в свое время уважение к евреям[272], и Уинстон считал сионизм естественным результатом двухтысячелетних гонений еврейского народа. В эпоху «красной угрозы», когда Ленин создавал Советскую Россию, Черчилль верил, что сионизм — это «противоядие» «обезьяньему кривлянию большевизма», которое представляет собой якобы «еврейское движение» во главе с дьявольским призраком под названием «еврей-интернационалист».
Черчилль любил Иерусалим, где, как он заявил на открытии Британского военного кладбища на горе Скопус, «покоится прах халифов, крестоносцев и Маккавеев!» Министра влекло на Храмовую гору, и он бывал там при любом случае, сожалея о времени, проведенном вдали от нее. Перед его возвращением в Англию неожиданно умер иерусалимский муфтий. Сторрз не так давно уже сместил с поста мэра Хусейни, и еще больше восстанавливать против себя членов этого знатного семейства, лишив их также и права на должность муфтия, казалось опрометчивым. А кроме того, британцам нравилась сама идея клановой бюрократической преемственности, напоминавшая им карьеры представителей их собственного родового английского дворянства. Поэтому Сэмюэл и Сторрз решили, что мэра и муфтия следует избирать из представителей двух самых выдающихся иерусалимских кланов: их традиционное соперничество обещало появление в Иерусалиме своих Монтекки и Капулетти.
48. Британский мандат1920–1936 гг.
Человек, которого они сделали мэром, был воплощением «араба с бульваров»: Раджиб Нашашиби курил сигареты с мундштуком, носил трость и был первым жителем Иерусалима, купившим автомобиль — зеленый американский «Паккард», за рулем которого всегда сидел американский шофер. Обходительный и учтивый Нашашиби, наследник апельсиновых рощ и особняков самого молодого, но самого богатого клана[273], бегло говоривший по-французски и по-английски, когда-то представлял Иерусалим в парламенте Османской империи и частенько обращался к Вазифу с просьбами организовать «вечеринку» или дать пару уроков игры на лютне ему самому либо одной из его пассий. Теперь, став мэром, он устраивал по два приема в год: один для друзей, второй — в честь верховного комиссара. Как ветеран антисионистских кампаний он отнесся к роли иерусалимского градоначальника и лидера Палестины очень серьезно.
Человек, которого они назначили верховным муфтием, был двоюродным братом Нашашиби, и его звали Хадж Амин Хусейни. Сторрз представил нового муфтия (одного из зачинщиков мятежа Наби Муса) верховному комиссару, и тот сумел произвести хорошее впечатление. «Приятный, воспитанный, хорошо образованный и хорошо одетый человек с сияющей улыбкой, светлыми волосами, голубыми глазами, рыжей бородой и своеобразным чувством юмора», — так описывал его племянник мэра Насреддин Нашашиби. — «Правда, когда он шутил, взгляд его оставался холодным и равнодушным». Хусейни спросил Сэмюэла: «Кого вы предпочитаете — открытого противника или коварного друга?» Сэмюэл ответил: «Открытого противника, разумеется». Этот ответ сухо прокомментировал Вейцман: «Говорят, нет лучше лесника, чем старый браконьер. Но не из всякого браконьера выходит хороший лесник». Из Хусейни же получился, по словам ливанского историка Жильбера Ашкара, «человек, страдающий манией величия и считающий себя лидером всего исламского мира».
К слову сказать, на выборах муфтия Хусейни проиграл — а выиграл Джаралла. Хусейни занял лишь четвертое место. Поэтому англичане, гордившиеся своей системой управления, которую они называли «тоталитаризм, смягченный добросердечием», просто-напросто аннулировали итоги выборов и назначили своего ставленника, несмотря даже на то, что Хусейни было всего 26 лет и он так и не завершил свое религиозное образование в Каире. Затем Сэмюэл еще более расширил властные и финансовые полномочия нового муфтия, обеспечив ему поддержку на выборах председателя новой организации — Верховного мусульманского совета.
Хусейни являлся выразителем исламской традиции, Нашашиби — османской. Оба противостояли сионизму, но Нашашиби был убежден, что под давлением британцев арабы пойдут на переговоры. Хусейни же к концу своего извилистого пути стал непримиримым националистом, не приемлющим никаких компромиссов. Начав как пассивный британский союзник, он в конечном итоге не просто занял антибританскую позицию, которой придерживались многие арабы, а сделался воинствующим антисемитом, приветствовавшим «окончательное решение» Гитлера. Итак, можно сказать, что самым ярким достижением Сэмюэла было назначение на должность и дальнейшее продвижение муфтия Хусейни — ярого врага сионизма и самой Британии. С другой стороны, бесспорно, что никто не принес столько бедствий собственному — арабскому — народу и не вверг его в такие неурядицы, как Хусейни. Да и положительный — и, разумеется, невольный — вклад муфтия в сионистское движение также невозможно переоценить.
Первые британские проконсулы поздравляли себя с тем, что им удалось установить в Иерусалиме порядок. В июне 1925 года Сэмюэл вернулся в Лондон, заявив с поистине олимпийской уверенностью: «Дух беззакония обуздан». Конечно, это была иллюзия. Годом позже Сторрз и вовсе покинул мирный, похорошевший город ради того, чтобы стать губернатором Кипра, а впоследствии Северной Родезии, хотя до конца дней своих и вздыхал, что «после Иерусалима уже не может быть продвижения по службе». Новым верховным комиссаром назначили виконта Пламера, фельдмаршала с моржовыми усами, которого за глаза звали Старой сливой или Папашей Пламером. Из-за сокращения финансирования Пламеру приходилось поддерживать порядок в городе с помощью значительно меньшего числа солдат, нежели было в распоряжении Сэмюэла. Но он излучал обнадеживающее спокойствие, прогуливаясь без охраны по улицам Иерусалима. Когда чиновники сообщали ему об опасных признаках напряжения политической обстановки, он отмахивался: «Нет никакой политической обстановки. И не надо создавать ее!»
Но совсем скоро, как раз когда Старая слива был отправлен в отставку по состоянию здоровья, а новый комиссар еще не прибыл в Иерусалим, выяснилось, что политическая обстановка таки наличествует. В канун Йом-Кипура 1928 года шамес (служитель синагоги) по имени Ноа Гладстон установил у Западной стены небольшую перегородку, чтобы, в соответствии с иудейским законом, разделить молящихся мужчин и женщин. В прежние годы небольшие перегородки и стулья для пожилых верующих также не раз ставились у стены в этот важный день. Но на этот раз муфтий заявил, что евреи нарушили существующий статус-кво.
Мусульмане верили, что именно у Стены Мухаммед привязал своего волшебного коня аль-Бурака во время Ночного путешествия в Иерусалим, и еще в XIX веке османы использовали примыкающий к стене туннель в качестве стойла для ослов. Формально Стена принадлежала не евреям, а мусульманскому вакфу Абу Майдан, учрежденному еще Афдалем, сыном Саладина. То есть она была «исключительно мусульманской собственностью». Мусульмане опасались, что свободный доступ иудеев к Стене рано или поздно закончится возведением Третьего Храма на месте исламских святынь. С другой стороны, Западная Стена оставалась самым святым местом для иудаизма, и палестинские евреи были убеждены, что различные британские ограничения — и теснота пространства, разрешенного для молитвы у стены, и даже запрет трубить в рог (шофар) в День искупления и в дни еврейского Нового года — все это просто-напросто продолжение многовековых мусульманских репрессий, лишь подтверждающих необходимость сионизма.