Вейцман называл Иерусалим «современным Вавилоном». Все эти непохожие миры продолжали смешиваться, несмотря на эпизодические вспышки насилия и дурные предчувствия, пропитывавшие воздух города. И все же этот космополитический Иерусалим, как писал Хасим Нусейбе, был «одним из самых приятных для жизни городов мира». Кафе, открытые всю ночь, были заполнены новым городским классом интеллектуалов — бульвардье, или фланерами, — крепко стоявшими на земле благодаря фамильным апельсиновым рощам, газетным гонорарам и жалованью государственных служащих. Посетителей развлекали исполнительницы скромного танца живота или его более фривольной версии — сузи, певицы кабаре и исполнители народных баллад, джаз-банды и популярные египетские певцы. В первые годы мандата интеллектуал-учитель Халиль Сакакини «держал свой двор» в кафе «Вагабонд», в Старом городе, сразу за Яффскими воротами и недалеко от отеля «Империал». Здесь, едва видный в густых клубах дыма из наргиле, под звон рюмок, наполненных огненным ливанским араком, этот «князь праздности» обсуждал политику и провозглашал свой гедонистический Манифест вагабондов[280]: «Девиз нашей партии — праздность. Двухчасовой рабочий день — а затем можно предаться еде, напиткам и веселью!» Правда, свободного времени у Сакакини стало значительно меньше, когда он был назначен палестинским инспектором образования.
Философию праздности исповедовал и лютнист Вазиф Джавгарийе, тем более что ему досталась замечательная синекура: его брат открыл кафе «Джавгарийе» на Яффской дороге, близ Русского подворья, — с кабаре и музыкальным ансамблем. Один завсегдатай располагавшегося по соседству «Почтового кафе» вспоминал «космополитическую клиентуру» заведения: там можно было встретить и «белобородого царского офицера, и молодого клерка, и художника-иммигранта, и элегантную даму, без устали оплакивавшую свою утраченную собственность на Украине, и множество молодых приезжих, мужчин и женщин».
Такое «смешение культур» было по нраву многим британцам, в частности сэру Гарри Льюку, хозяину типичного иерусалимского домохозяйства: «Няня была из Южной Англии, дворецкий — из белых русских[281], слуга — турок-киприот, повар Ахмед — плутоватый темнокожий бербер, поваренок — армянский мальчик, немало удививший нас всех, когда он неожиданно оказался девочкой. И ко всему этому русская горничная». Но такое положение дел устраивало не всех. «Я их всех просто терпеть не могу, — ворчал генерал Уолтер Конгрив. — Жалкие людишки. Все вместе взятые не стоят одного англичанина».
Муфтий тоже пребывал на пике популярности, но вынужден был постоянно бороться за расширение своего влияния в более широких арабских кругах. Ведь среди арабов Палестины имелись и либеральные западники типа Джорджа Антониуса, и марксисты, и светские националисты, и, наконец, там имелись также исламские фундаменталисты. Многие арабы терпеть не могли муфтия, хотя большинство постепенно приходило к согласию с ним в том, что лишь вооруженное сопротивление сможет остановить сионизм. В ноябре 1933 года бывший мэр Муса Хасим Хусейни, который далеко не был поклонником своего кузена-муфтия, организовал в Иерусалиме несколько демонстраций, переросших в беспорядки, во время которых было убито 30 арабов. Когда в следующем году Муса Хасим умер, арабы потеряли старейшину, которого уважали все: «Многие сильно горевали по Мусе Хасиму, — писал впоследствии Ахмед Шукейри, известный палестинский лидер следующего поколения, — в то время как Хадж Амин (муфтий) принес многим только горе».
За второе десятилетие Мандата в Иерусалим прибыло более четверти миллиона евреев — в два раза больше, чем за первые десять лет. Арабы — и яркие представители иерусалимской элиты, получившие образование в Оксфорде, и радикалы из общества «Братья-мусульмане» — теперь ясно осознавали, что британцы не только не собираются останавливать еврейскую иммиграцию, но не будут и препятствовать самоорганизации ишува, как называло себя еврейское население Палестины. Арабы видели, что время работает против них. В 1935 году на пике иммиграции приехало 66 тыс. евреев. В этот болезненный период, когда войну все чаще называли «очистительным национальным ритуалом», даже интеллектуал Сакакини и эстет Джавгарийе уверовали в то, что лишь насилие спасет Палестину. Выход, писал Хасим Нусейбе, один — вооруженное восстание.
С угрозой арабского мятежа предстояло бороться стареющему Вейцману, который к этому времени снова занимал пост председателя Всемирной сионистской организации, хотя реальная власть в Палестине уже была в руках Давида Бен-Гуриона, недавно избранного председателем Еврейского агентства — центрального исполнительного органа ишува. Оба они были интеллектуалы, оба склонны к авторитарным решениям, оба преданы одновременно и сионизму, и идеалам западной демократии. Но при этом они были полной противоположностью.
Бен-Гурион был грубоватым выходцем из рабочего класса, человеком действия, идеальным лидером и в мирное время, и в дни войны. Он не терпел «пустых» разговоров (если только речь не заходила об истории или философии) и был полностью лишен чувства юмора: единственная шутка, которую малорослый Бен-Гурион постоянно повторял, была о Наполеоне: «Многие были выше него, но никто не был более велик, чем он». Отец двоих детей, но не слишком преданный супруг, он завел роман с высокой, голубоглазой англичанкой в Лондоне. Однако он всегда оставался одиноким волком, умевшим полностью погрузиться в стратегическую или тактическую проблему, которую предстояло решить. Единственной его страстью (если не считать политики) были книги, и выпадавшие изредка свободные минуты он проводил в букинистических магазинах. Бен-Гурион рано получил прозвище Старик; он выучил испанский язык, чтобы читать в подлиннике Сервантеса, и греческий — чтобы изучать Платона. Размышляя об устройстве будущего еврейского государства, он читал греческих философов, а готовясь к войне, штудировал Клаузевица.
Вейцман же был аристократом сионизма. Одевавшийся на Сэвил-Роу, чувствовавший себя гораздо лучше в салонах Мэйфера, чем на выжженных солнцем фермах Галилеи, теперь он к тому же разбогател, получив в подарок большой пакет акций компании Marks & Spencer (один из учредителей компании, Маркус Зифф, был одним из виднейших британских сионистов и личным другом Вейцмана). «Что ж, теперь вы — настоящий Царь Израильский», — сказал, узнав об этом, Бен-Гурион — и очень скоро начал выступать против «персонального фетишизма Вейцмана». Сам же Вейцман сознавал, что не создан быть полководцем, но к воинственности своего младшего товарища относился со смешанным чувством уважения и насмешки. В своих 600-страничных мемуарах он умудрился упомянуть имя Бен-Гуриона лишь дважды. И если Вейцмана иногда принимали за Ленина из-за внешнего сходства, то Бен-Гурион смог усвоить и взять на вооружение беспощадный прагматизм большевиков.
Начинавший как социалист, Бен-Гурион постепенно стал играть все бо́льшую и бо́льшую роль в рабочем движении и так до конца и не утратил веру в то, что новая Палестина должна быть создана в результате сотрудничества еврейских и арабских трудящихся. Бен-Гурион, вероятно, мечтал о еврейском государстве, но в те годы его создание казалось почти нереальным или же представлялось делом очень отдаленного времени. Поскольку он знал, что «национальное движение арабов родилось почти одновременно с политическим сионизмом», то считал: лучшее, на что могли надеяться пока евреи, — это арабо-еврейская конфедерация.
И Бен-Гурион, и муфтий взаимно зондировали друг друга по вопросу создания совместного государства: глядя ретроспективно, кажется, что в тот момент компромисс все еще был возможен. В августе 1934 года Бен-Гурион начал встречаться с Мусой аль-Алами[282], работавшим на британские власти адвокатом, и писателем Джорджем Антониусом. Советами этих же людей, занимавших взвешенные, умеренные позиции, пользовался и муфтий. Бен-Гурион предложил создать либо общее арабо-еврейское правительство, либо еврейское государственное образование внутри Арабской федерации, которая включала бы Трансиорданию и Ирак. Ведь Палестина похожа на широкий диван, убеждал Бен-Гурион, — места усесться хватит обоим. Эти аргументы произвели некоторое впечатления на муфтия — тем не менее, его ответы были уклончивыми. Впоследствии Алами отмечал, что муфтий и Бен-Гурион оба исповедовали непримиримый национализм, но еврейский лидер был гораздо более гибким и изобретательным; Алами сожалел, что у арабов не было собственного Бен-Гуриона. Между тем муфтий и поддерживавшие его аристократы понемногу начали терять контроль над собственным движением.
В ноябре 1935 года сирийский проповедник шейх Иззат ад-Дин аль-Кассам, служивший мелким чиновником шариатского суда в Хайфе и давно убеждавший муфтия не идти ни на какие политические компромиссы, поднял мятеж против британцев. Гораздо больший радикал в сравнении с муфтием, он был настоящим фундаменталистом, верившим в то, что мученичество в джихаде вознаграждается святостью, и, в общем, исповедовал идеологию Аль-Каиды и других современных джихадистов. После убийства офицера полиции Иззат увел 13 моджахедов из своей подпольной военизированной организации «Черная рука» в горы; там 20 ноября его отряд был окружен четырьмя сотнями британских полицейских, а сам Иззат был убит. «Мученичество аль-Кассама»[283] окончательно толкнуло муфтия к восстанию. В апреле 1936 года один из последователей Кассама предпринял террористическую атаку под Наблусом: были убиты два еврея. Из этой искры разгорелось пламя. В качестве возмездия еврейские радикалы из «Иргуна» убили двух арабов. Когда зазвучали выстрелы, генерал Артур Вокхоп оказался совершенно неспособен хоть как-то отреагировать на происходящее. По словам одного из его молодых офицеров, «он просто не знал, что делать».