В Иерусалим на пятничную молитву король прибыл прямо перед полуднем. Его сопровождали внук, Глабб-паша, королевский камергер Насреддин Нашашиби и Муса Хусейни. Угрюмая толпа на Хараме выглядела не слишком радостной, а охрана короля из арабских легионеров была столь многочисленной, что Хусейн пошутил: «Это что — похоронная процессия?» Абдалла посетил могилу отца, затем проследовал в аль-Аксу и велел охране держаться немного поодаль. Но Муса Хусейни остался поблизости от короля. На пороге аль-Аксы перед Абдаллой склонился шейх мечети, целуя королевскую руку. В то же мгновение из-за створки двери появился молодой человек. Подняв пистолет, он приставил дуло прямо к уху короля и выстрелил. Смерть Абдаллы была мгновенной. Пуля вышла через глаз, король упал, его белый тюрбан откатился в сторону. Все кругом попадали на землю, «скрючившись, словно согбенные и насмерть перепуганные старухи, — рассказывал Хусейн, — я же, наверное, потерял в тот момент голову, потому что бросился на убийцу». Тот обернулся. «Я увидел оскаленные зубы, полубезумные глаза. У него было оружие, и я заметил, как он навел его на меня, затем увидел дымок, услышал хлопок и ощутил удар в грудь. „Это смерть?“ — подумал я. Но пуля ударилась в металл». Абдалла спас жизнь внуку, велев ему надеть медали.
Открывшие пальбу охранники застрелили убийцу. Сжимая в объятиях мертвого короля, из носа которого обильно текла кровь, Нашашиби несколько раз поцеловал его руку. Легионеры начали буйствовать на улицах, и Глаббу стоило большого труда остановить их. Встав на колени у тела короля, Хусейн расстегнул воротник его мундира, а затем пошел рядом с носилками, на которых покойного несли в Австрийский хоспис. Немного придя в себя, Хусейн спешно уехал в Амман.
Поговаривали, что за покушением на Абдаллу стояли бывший муфтий и король Египта Фарук. Мусу Хусейни арестовали и допросили с пристрастием, а затем казнили вместе с еще тремя подозреваемыми. Это покушение было только одним в ряду убийств и заговоров, последовавших за поражением арабов. В 1952 году короля Фарука, последнего представителя албанской династии Мухаммеда Али-паши, свергла хунта Свободных офицеров; возглавили переворот генерал Мохаммед Нагиб и полковник Гамаль Абдель Насер.
Королю Иордании Абдалле по закону наследовал его сын Талал, страдавший от сильных приступов шизофрении, — во время одного он чуть не убил свою жену. 12 августа 1952 года молодой принц Хусейн отдыхал в женевском отеле, когда в его апартаменты вошел официант с конвертом на серебряном подносе: письмо было адресовано «Его Величеству королю Хусейну». Его отец Талал отрекся от престола. Хусейну было тогда 17 лет, он очень любил гоночные автомобили и мотоциклы, самолеты и вертолеты, и сам умел всем этим управлять. А еще он любил красивых женщин — и пять из них взял в жены. В отличие от деда, который никогда не переставал мечтать о великом хашимитском королевстве и посвятил свою жизнь обладанию Иерусалимом, Хусейн постепенно осознал: для него будет достижением уже то, что ему удастся остаться королем Иордании.
Офицер, обученный в британской военной академии «Сандхерст», любезный и обходительный, монарх имел прозападные взгляды, а его режим финансировали сначала Великобритания и затем США. На троне Хусейн удержался исключительно благодаря ловкому лавированию между силами, участвовавшими в политических играх арабского мира. Временами он был вынужден терпеть удушающие объятия ненавидящих его радикальных тиранов, таких как египетский диктатор Насер или иракский Саддам Хусейн. Как и дед, он был готов сотрудничать с израильтянами. А по прошествии нескольких лет и вовсе проникся особой симпатией к Рабину.
80-летний Черчилль, вернувшийся в 1951 году в кресло премьер-министра, пробурчал как-то в разговоре с одним из своих чиновников: «Вам бы следовало отдать Иерусалим евреям — это они сделали его таким известным». Но город был по-прежнему разделен на две части, восточную и западную, «раздражающей вереницей ограждений, стен и колючей проволоки, со знаками на еврейском, английском и арабском языках, гласившими: „Стоп! Опасно! Впереди граница!“» Ночью в Иерусалиме то и дело раздавались пулеметные очереди. Единственным проходом, соединявшим сектор Израиля и сектор Иордании, служил КПП «Ворота Мандельбаума», ставший не менее известным, чем чек-пойнт «Чарли», который через несколько лет появится в разделенном стеной Берлине. Фактически это были не ворота как таковые, а дом Симхи и Эстер Мандельбаумов, торговцев текстилем родом из Белоруссии, чей прежний добротный дом, ставший оплотом «Хаганы», был в 1948 году взорван Арабским легионом. На его руинах затем и вырос контрольно-пропускной пункт.
Заминированные и оплетенные колючей проволокой заграждения разделяли тогда еврейского подростка Амоса Оза и малолетнего палестинца Сари Нусейбе, сына Анвара, живших по соседству. Впоследствии Оз и Нусейбе — оба замечательные писатели и противники фанатизма — стали друзьями. «Ислам, — писал Нусейбе, — для таких семей, как наша, был тем же, чем, как я позднее узнал, был иудаизм для Амоса Оза, который жил в нескольких десятках метров от нас, почти сразу за нейтральной зоной». В те дни мальчики наблюдали, как новый наплыв иммигрантов в который раз изменял Иерусалим. Арабы, особенно иракские, отыгрывались за поражение на еврейских общинах своих стран. Спасаясь от их мести, в Израиль переселились еще 600 тыс. евреев. Но наибольшее влияние на новый облик города оказали уцелевшие члены ультраортодоксальных общин харедим («трепещущих»), сохранявших культуру европейских штетлов и старомодный покрой одежды Центральной Европы прошлых веков, а также веру в мистическую силу радостной молитвы. «Практически и дня не проходило без того, — вспоминал Сари Нусейбе, — чтобы я не прокрадывался через ничейную полосу». Там, в квартале Меа-Шеарим, он «видел людей, одетых в черное. Иногда эти бородатые существа оглядывались на меня». Кто они такие? — терзался любопытством подросток.
Часть харедим поддерживала сионистов, а часть была самыми ярыми антисионистами, например, Толдот Аарон из Меа-Шеарим. Вторых вообще было гораздо больше. Харедим считали, что только Бог восстановит Храм. Эти застывшие в своем развитии, непреклонные и закостенелые в ритуале общины делились на хасидов и литваков; и те, и другие говорили на идиш. Хасиды, в свою очередь, подразделялись на множество еще более мелких общин, вышедших из семи главных «дворов». Каждой из них руководила династия, возводившая свое родословие к какому-нибудь конкретному раввину-чудотворцу — адмору (акроним ивритских слов «наш господин, учитель и наставник»). Различия в одежде и иные малопонятные для посторонних отличия между общинами заметно обогащали и без того пестрый колорит израильского Иерусалима[299].
Израильтяне превращали Западный Иерусалим в современный столичный город[300], являвший собой странное сочетание мирского и религиозного. «Израиль был социалистическим и светским, — вспоминает Джордж Вейденфельд. — Высшее общество было сосредоточено в Тель-Авиве, тогда как Иерусалим вращался вокруг старого Иерусалима раввинов, прибывших из Германии и живших в районе Рехавия интеллектуалов, обсуждавших на своих кухнях искусство и политику, и израильской элиты — высших чиновников и генералов типа Моше Даяна». И если харедим жили своей особой, замкнутой жизнью, то светские евреи, такие как Вейденфельд, частенько обедали в самом роскошном ресторане Иерусалима — «У Финка», в меню которого фигурировали совершенно некошерные гуляш и колбаски. Амос Оз чувствовал себя неуютно в этом мозаичном городе, где так причудливо смешивались отреставрированные древности и современные руины. «Здесь, в Иерусалиме, можно ли ощутить себя дома, спрашиваю я, даже если прожить тут сто лет? — задавался он вопросом в романе „Мой Михаэль“. — Иерусалим расширяется и развивается. Новые магистрали. Современная канализация. Общественные здания… Однако это впечатление очень зыбко. Стоит повернуть голову — и в кипении строительных работ откроются взору поляны, усеянные валунами, оливковые деревья, выжженная пустошь, долины, поросшие густым кустарником, запутанные дикие тропки, протоптанные множеством ног. Неподалеку от здания Канцелярии главы правительства в новом комплексе государственных учреждений рассыпалось небольшое стадо. Овцы мирно щиплют травку. Старый пастух застыл на скале. Горы вокруг. Развалины. Ветер в соснах»[301]. Оз в конце концов покинул Иерусалим. А Сари Нусейбе остался.
23 мая 1961 года Бен-Гурион вызвал к себе одного из своих молодых помощников — Ицхака Яакови. «Известно ли вам, кто такой Адольф Эйхман?» — спросил премьер-министр. «Нет», — ответил Яакови. «Это человек, который организовал Холокост, убил вашу семью и отправил вас в Аушвиц», — сказал Бен-Гурион, знавший, что Яакови, сын венгерских ортодоксальных иудеев, в 1944 году был вместе с другими венгерскими евреями отправлен оберштурмбаннфюрером СС Эйхманом в лагерь. Уцелев в Аушвице и дождавшись освобождения, Яакови уехал в Палестину, сражался и был ранен в Войне за независимость. Затем он поселился в Иерусалиме и получил должность в канцелярии премьер-министра.
«Сегодня, — продолжал Бен-Гурион, — вы поедете со мной в Кнессет в качестве гостя и услышите, как я объявляю, что мы предаем Эйхмана суду в Иерусалиме».
Израильской разведке Моссад удалось выкрасть Эйхмана из его тайного убежища в Аргентине, и в апреле 1961 года в здании суда в центре Иерусалима начался судебный процесс по делу одного из главных организаторов Холокоста. Позже Эйхман был повешен в тюрьме Рамлы.
По другую сторону границы король Хусейн называл Иерусалим своей «второй столицей». Но его режим был слишком шатким, чтобы он мог рискнуть официально перенести сюда из Аммана столицу королевства. Святой город был, в конце концов, всего лишь «провинциальным поселением с колючей проволокой в центре». Тем не менее хашимитский Иерусалим отчасти вернул себе старинное обаяние. Западный берег получил в управление брат короля принц Мохаммед. Он только что женился на красивой 16-летней палестинке Фирьял ар-Рашид. «Мы пробыли в Иерусалиме шесть месяцев, — вспоминала принцесса Фирьял, — на самой роскошной, пусть и небольшой, вилле, принадлежавшей Даджани. Правда, мой муж большую часть времени проводил в переговорах с христианами, пытаясь примирить враждующих прав