Еще в 899 году богатый сирийский купец Убайдаллах объявил себя живым имамом, прямым наследником Фатимы и Али (дочери Мухаммеда и ее мужа, четвертого и последнего «праведного халифа») через одного из их потомков — «шестого имама» по имени Исмаил (поэтому последователей направления ислама, основанного Фатимидами, называют также шиитами-исмаилитами). Тайные агенты-проповедники Убайдаллаха, так называемые даи, рассеялись по Аравии и Северной Африке и в конце концов захватили Йемен и обратили в ислам несколько берберских племен в Тунисе. Аббасиды пытались убить Убайдаллаха, но тот таинственно исчез. Однако через несколько лет он (или кто-то, выдававший себя за него) вновь объявился в Тунисе, назвался Махди (Избранным, Мессией), основал собственный халифат и начал завоевание новой империи, провозгласив священную миссию: низвергнуть «неверных» багдадских Аббасидов и принести искупление миру. В 973 году фатимидский халиф аль-Муизз, к тому времени уже владевший Северной Африкой, Сицилией, Египтом, Палестиной и Сирией, торжественно вступил в свою новую столицу — только что основанный город Аль-Кахира («Победоносная»), нынешний Каир.
Его преемник аль-Азис назначил Ибн Киллиса, советника своего отца, великим визирем халифата. И тот правил от имени халифа до самой своей смерти, в течение почти 20 лет. Ибн Киллис не только обладал несметными богатствами (одних рабынь у него было восемь тысяч), но был также и ученым, который вел религиозные диспуты с еврейскими мудрецами и христианскими клириками. А его карьера наглядно свидетельствует о религиозной терпимости Фатимидов (которые, с точки зрения большинства мусульман, и сами были сектантами). Эту терпимость жители Иерусалима ощутили сразу.
Евреи Иерусалима были разобщены, они жили в бедности и отчаянии, тогда как их египетские собратья при Фатимидах благоденствовали. Некоторые из них были даже личными врачами каирских халифов. При этом они были не просто придворными лекарями: ученые выходцы из торгового сословия, они стали влиятельными вельможами. Именно они, как правило, назначали нагида (князя) — главу иудейской общины фатимидской империи. Первым таким врачом-князем стал, по-видимому, Палтиель, происхождение которого не вполне ясно. Протеже Джаухара, фатимидского завоевателя Иерусалима, он сразу же постарался помочь евреям Священного города.
Ситуация в Иерусалиме, после долгих лет пренебрежения со стороны Аббасидов и ненадежного покровительства тюркских правителей, была неопределенной. Город утратил былое значение. Постоянные войны между каирским и багдадским халифом мешали паломникам приходить в Иерусалим. Время от времени случались набеги бедуинов, и иногда им даже удавалось на короткое время захватывать город. А в 974 году энергичный византийский император Иоанн Цимисхий занял Дамаск и устремился в Галилею, обещая «освободить Гроб Христа, Господа нашего, из мусульманского плена». Греки были совсем близко, и Иерусалим замер в ожидании, но Иоанн так и не дошел до города.
Фатимиды поощряли паломничество исмаилитов и шиитов в иерусалимскую Отдаленнейшую мечеть, однако суннитские пилигримы были отрезаны от города из-за войн фатимидов с Багдадом. Однако даже изоляция Иерусалима каким-то образом способствовала еще большему его прославлению: исламские авторы составляли специальные компиляции, прославляющие достоинства Иерусалима (жанр такой апологии называется фадаиль), и давали ему все новые хвалебные эпитеты: теперь город назывался не только Элия и Байт аль-Макдис, Дом Святости, но и Аль-Балат — Дворец. Но христианские паломники становились все богаче и уже превосходили числом мусульман: франки плыли морем из Европы, а из Египта каждую Пасху прибывали богатые коптские караваны.
Евреи рассчитывали на своих спасителей в Каире, где Палтиелю удалось убедить халифа дать денег обнищавшему гаону и иерусалимской иешиве (талмудической академии). Он добился, чтобы евреям разрешили купить синагогу на Масличной горе, собираться у столпа Авессалома, а также молиться у Золотых ворот в восточной стене Храмовой горы. В праздники иудеям теперь дозволялось семь раз обходить древний Храм, но их главной синагогой оставался «внутренний алтарь святилища Западной стены» — Пещерная синагога. Евреев едва терпели при Аббасидах, однако теперь они, пусть и столь же нищие, что и раньше, пользовались большей свободой, чем на протяжении двух предыдущих веков. Как ни грустно, раббаниты и караимы (последние пользовались особым расположением Фатимидов) совершали свои обряды на Масличной горе порознь, и нередко между ними случались стычки. А вскоре эти одетые в рубища мудрецы перенесли свои распри и в запыленные, обветшавшие синагоги, в священные подземелья Иерусалима. А привилегии, предоставленные евреям, только усугубляли раздражение мусульман.
Палтиель умер в 1011 году. Сын повез тело отца для погребения в Иерусалим, и по дороге богатый караван был атакован головорезами-бедуинами. Но даже после Палтиеля евреи Каира отправляли в Иерусалим караваны с товарами и деньгами для поддержания иешивы и мистической общины, называвшейся «Плакальщики Сиона», члены которой, по сути, религиозные сионисты, молились о возрождении Израиля. Однако поддержки Каира было недостаточно. «Город выглядит овдовевшим, осиротевшим, заброшенным и обедневшим с его немногими учеными мужами, — писал один из иерусалимских иудеев, взывая о помощи. — Жизнь здесь чрезвычайно тяжелая, есть нечего. Помогите нам, поддержите нас, спасите нас». Евреи Иерусалима были «жалким сборищем, постоянно изводимым и разоряемым».
Тем не менее мусульмане все больше возмущались привилегиями «неверных». «Христиане и иудеи господствуют повсюду», — ворчал путешественник и писатель Мукаддаси. Это имя значит «рожденный в Иерусалиме».
«На протяжении всего года на его улицах толкутся чужеземцы». Около 985 года, в эпоху расцвета фатимидской династии, Мухаммед ибн Ахмад Шамс аль-Дин аль-Мукаддаси вернулся домой — в город, который он называл Аль-Кудс — «Святой»[134]. Мукаддаси было уже больше сорока лет, и двадцать из них он путешествовал по разным землям, «ища познания» в странствиях по миру, что было обычной практикой едва ли не всех исламских ученых, сочетавших набожность с научными изысканиями в Доме Мудрости. В своем выдающемся труде под названием «Лучшее разделение для познания климатов» он так описал свою безудержную любознательность и склонность к приключениям: «Не оставалось ничего происходящего с путешественниками, в чем не выпала бы доля и на мою часть, за исключением нищенства и предания греховному унынию. Временами я был благочестив, временами ел нечистую пищу. Однажды я чуть не утонул, а караваны мои подстерегали засады на большой дороге. Я беседовал с владыками и министрами, общался с безнравственными, был обвинен в соглядатайстве и брошен в темницу. Я ел овсяную кашу с дервишами, похлебку с монахами и пирог с моряками. Я видел войну на боевых кораблях против ромеев [византийцев] и слышал, как звонят церковные колокола в ночи. Я носил королевскую мантию почести, но много раз бывал беспомощным и сильно нуждался. Я владел рабами, но и сам носил корзины на голове. Я знавал и славу, и почести. Однако смерть подстерегала меня не единожды».
Но где бы ни оказывался Мукаддаси, он не переставал гордиться Иерусалимом: «Однажды я присутствовал на высшем совете в Басре [Ирак]. И упомянули там Египет [Каир]. Меня же спросили: „Какой город величавей?“ И я ответил: „Наш“. Они же спросили: „А какой лучше?“ „Наш“. Они спросили: „Какой город прекрасней?“ „Наш“. И были они удивлены тому несказанно и сказали: „Ты человек кичливый. Ты утверждаешь то, во что мы поверить не можем. Ты под стать владельцу верблюда во время хаджа“».
При этом Мукаддаси честно признавал недостатки Иерусалима: «Покорных гнетут, а богатым завидуют. Вы нигде не найдете купален грязнее тех, что в Священном городе, а плата за пользование ими выше, чем где бы то ни было». Зато в Иерусалиме растет лучший виноград для изюма, здесь лучшие бананы и кедровые орехи. В городе много муэдзинов, созывающих мусульман на молитву, но совсем нет публичных домов. «В Иерусалиме нет ни одного места, где бы вы не нашли воды или откуда не услышали бы призыва к молитве».
Мукаддаси описал святые места на Храмовой горе, связанные с Марией, Иаковом и легендарным святым Хидром[135]. По его мнению, аль-Акса была «даже красивее» церкви Гроба Господня, но Купол Скалы поистине бесподобен: «На рассвете, когда солнце озаряет Купол и барабан улавливает его первые лучи, это величественное здание выглядит изумительным. Равного ему не видывал я ни в одной земле ислама, тем более в землях языческих». Мукаддаси сознавал, что живет в двух Иерусалимах — реальном, земном, и Небесном, — и считал свой родной город местом грядущего апокалипсиса: «Разве не он объединяет достоинства этого мира и мира грядущего? Разве не ему быть сахирой — равниной — для предстоящих на Судном дне, где все соберутся и где состоится судилище? Истинно Мекка и Медина имеют превосходство, но в Судный день они явятся в Иерусалим, и все их превосходство сольется здесь воедино».
И все же Мукаддаси сетовал на отсутствие суннитов и шумную самоуверенность евреев и христиан: «Ученых здесь мало, а христиане многочисленны и неучтивы в присутственных местах». Фатимиды, в конце концов, были, с его точки зрения, сектантами, и местные мусульмане даже отмечали вместе с христианами их праздники. Однако эта эпоха терпимости уже близилась к ужасному концу: к тому моменту, когда в 1000 году умер 50-летний Мукаддаси, живым имамом стал ребенок, которому предстояло разрушить и христианский, и иудейский Иерусалим.
Когда к лежавшему при смерти халифу Азизу привели сына, он поцеловал его и отослал играть. Вскоре халиф умер, но найти 11-летнего живого имама никак не удавалось. После усиленных поисков он был наконец найден на вершине сикоморы. «Спустись вниз, мой мальчик, — умолял один из придворных. — Да хранит тебя и всех нас Бог».