ми клириками — и лишь потом у него наконец находилось время встретиться лицом к лицу с врагами-мусульманами.
Отношения королевской четы стали очень холодными. Но, лишившись любви, Мелисенда сумела вернуть себе власть и влияние. Чтобы смягчить королеву, Фульк преподнес ей неповторимый подарок — богато изукрашенную Псалтирь, которая и поныне носит имя Мелисенды[149].
Но покуда Иерусалимское королевство наслаждалось своим золотым веком, исламский мир собирал силы.
В 1137 году Имад ад-Дин Занги, атабек Мосула и Алеппо, захватил сначала город крестоносцев Антиохию, а затем мусульманский Дамаск. Падение каждого из этих городов стало большим ударом для Иерусалима. На протяжении почти четырех десятилетий захват Святого города христианами производил удивительно мало влияния на разобщенный и разочарованный исламский мир. Но, как это часто бывало в истории Иерусалима, в конце концов религиозное рвение было вдохновлено политической необходимостью. И теперь Занги решил использовать нарастающую ярость мусульман — и религиозную, и политическую — по поводу потери Иерусалима в своих целях, провозгласив себя «воином джихада, усмирителем неверующих, истребителем отступников».
За возрождение исламского достоинства халиф пожаловал этому тюркскому атабеку титул эмира эмиров. Обращаясь к арабам, он предпочитал именовать себя Столпом веры, соплеменники-турки называли его Князь-Сокол. Поэты — непременное украшение свиты каждого правителя в этом обожавшем поэзию обществе — стекались ко двору Занги, чтобы воспеть его победы. Жестокость Князя-Сокола не знала пределов. Он заживо сдирал кожу и снимал скальпы с важных пленников, вешал менее важных и мог распять на кресте любого воина за малейшую провинность. Он оскоплял своих мальчиков-любовников, чтобы подольше сохранить их красоту, а удаляя от двора кого-нибудь из своих военачальников, напоминал им, что во власти правителя остаются сыновья опального вельможи, которых он тоже в любой момент может сделать евнухами. Когда его рассудок помутился от вина, он развелся с одной из своих жен, а потом отдал ее на поругание конюхам и сам любовался зрелищем. Если кто-то из его воинов бежал с поля боя, сообщает один из его сподвижников, Усама ибн Мункыз, Занги приказывал разрубить пополам двух соседей по строю. Эти жестокости описаны в целом ряде мусульманских источников. Что же до крестоносцев, то они — в стиле, достойном заголовка в каком-нибудь таблоиде, — прозвали его Занги Кровавый.
Фульк поспешил навстречу Князю-Соколу, но тот разгромил христианское войско, а самого короля осадил в одной из крепостей по соседству. Гийом, патриарх Иерусалимский, повел на выручку короля войско, перед которым несли Животворящий Крест. Занги, видя, что вражеское подкрепление на подходе, предложил освободить короля Фулька в обмен на крепость. После этого случая Фульк и Мелисенда примирились.
Тем временем Занги, уже разменявший шестой десяток, продолжал беспокоить соседей: он угрожал не только городам крестоносцев — Антиохии и Эдессе, — но и снова атаковал Дамаск, правитель которого, атабек Унур, был так встревожен, что решил заключить союз с иерусалимскими христианами.
В 1140 году он отправился в Иерусалим в сопровождении своего мудрого советника — сирийского вельможи и лучшего мусульманского писателя того столетия.
Усама ибн Мункыз был одним из тех редких игроков, которые знают каждого, кто имеет значение в конкретный момент или в конкретном месте, и всегда умеют оказываться в центре событий. За свою долгую карьеру этот ловкий придворный, воин и писатель ухитрился послужить всем великим исламским лидерам того времени — от Занги и фатимидских халифов до Саладина — и был знаком по меньшей мере с двумя королями Иерусалимскими.
Представитель династии, правившей сирийской крепостью Шейзар, Усама был лишен права наследования, а потом его семья погибла во время землетрясения. Пережив эти удары, он стал конным воином — фарисом, готовым служить любому правителю, который предложит лучшие условия. Теперь 45-летний Усама состоял на службе у Унура Дамасского. Он жил ради битв, охоты и сочинительства. Его отчаянный и полный неудач путь к власти, богатству и славе был столь же кровавым, сколь и нелепым: фраза «еще одна насмешка судьбы» постоянно встречается в его мемуарах, озаглавленных «Книга назидания». Но помимо всего прочего, он был прирожденным писателем: пусть его планы и интриги часто терпели крах, зато этот эстетствующий арабский Дон Кихот прекрасно осознавал, что хорошо рассказанная история может украсить его остроумные, занимательные и подчас меланхоличные писания. Усама был настоящим адибом — изощренным арабским беллетристом-универсалом, который с равным успехом мог рассуждать о наслаждениях, доставляемых женщинами, и о подвигах мужчин, описывать и эротические сцены, и блеск битвы. Под его пером рассказ о посохе путника превращался в настоящее философское эссе о наступлении старости.
Вот с таким-то спутником и прибыл в Иерусалим атабек Унур. «Мне часто доводилось посещать короля франков во время перемирия», — писал Усама, у которого с Фульком установились на удивление доверительные отношения[150]. Король и Усама как-то беседовали о сущности рыцарства. «Мне говорили, что ты великий наездник, — сказал Фульк. — А я и не подозревал, что ты герой». «О, господин мой, — ответил Усама, — я просто один из всадников своего народа и племени»[151]. Нам неизвестно, как выглядел Усама, но похоже, что его внешность производила большое впечатление на франков.
Во время своих визитов в Иерусалим Усама увлеченно изучал характер и нравы латинян, в которых он видел «всего лишь животных, обладающих достоинством доблести в сражениях и ничем больше» («Книга назидания») — хотя его собственные сочинения демонстрируют, что у мусульман тоже было немало диких и примитивных обычаев. Как всякий хороший репортер, он фиксировал противоположности — и достоинства, и недостатки обеих сторон. На старости лет, при дворе Саладина, оглядываясь на прошедшую жизнь, он, должно быть, размышлял над тем, что видел Иерусалим в зените славы королевства крестоносцев.
Иерусалим времен королевы Мелисенды многие христиане считали истинным центром мира — совсем не похожим на тот зловонный, опустошенный город, каким он был после франкского завоевания сорок лет назад. В самом деле, на картах того времени Иерусалим представлен в виде круга, пересеченного, словно ветвями креста, двумя перпендикулярными главными улицами. В точке их пересечения стоял храм Гроба Господня, а Святой город, таким образом, утверждался как «пуп земли».
Королевский двор занимал Башню Давида и построенный по соседству с ней дворец. Центром же духовной власти был Патриарший дворец (рядом с Храмом Гроба). Обычные бароны в Заморье пользовались, вероятно, большим комфортом, чем европейские короли у себя дома — в Европе даже самым могущественным властителям приходилось носить грубую одежду из нестиранной овечьей шерсти и жить в каменных, холодных, продуваемых всеми ветрами замках, обставленных топорно сработанной мебелью. И хотя далеко не все вожди крестоносцев жили с такой роскошью, как сеньор Бейрута Жан Ибелин, его бейрутский дворец отражает, в общем и целом, стиль той эпохи: мозаичные полы, мраморные стены, расписные своды, фонтаны и сады. Даже в домах у обычных горожан были дорогие ковры, дамасские гобелены, изысканный фаянс, резные инкрустированные столы и даже фарфоровая посуда.
Иерусалим сочетал некоторые неудобства приграничного города с суетной роскошью королевской столицы. Даже в Святом городе не самые уважаемые дамы — например, любовница патриарха — щеголяли своими драгоценностями и шелками, раздражая более почтенных матрон. Население Иерусалима достигло в это время 30 тысяч человек, не считая множества паломников: это был плавильный котел христианской цивилизации и военный форпост, всю жизнь которого определяли Бог и битва. Франки — и мужчины, и женщины — теперь приобрели привычку регулярно мыться (на улице Скорняков имелись общественные бани); римская канализация все еще функционировала, и в большинстве домов, по всей вероятности, имелись уборные. Даже самые исламофобски настроенные крестоносцы многое позаимствовали у Востока.
В бою крестоносцы теперь надевали куфии — арабские головные платки — и белые льняные накидки поверх доспехов, которые благодаря этому меньше раскалялись на солнце. А в городе рыцари одевались так же, как и все местные жители: в шелковые бурнусы и даже тюрбаны. Иерусалимские дамы носили длинные нижние платья с короткими накидками или длинными халатами, расшитыми золотыми нитями, обильно красились, а на улице обычно скрывали лицо под вуалью. Зимой и мужчины, и женщины носили меха, однако это было запрещено для аскетических тамплиеров, олицетворявших святое христианское воинство. Духовно-рыцарские ордена вообще задавали тон: тамплиеры носили подпоясанные плащи с капюшонами и с нашитыми красными крестами, а госпитальеры ходили в черных плащах с белым крестом на груди. Ежедневно 300 тамплиеров под грохот копыт и лязг оружия выезжали из Соломоновых конюшен, чтобы поупражняться в военном искусстве за пределами города. А в Кедронской долине оттачивали свое мастерство пехотинцы-лучники.
Город наводняли не только французские, норвежские, германские и итальянские воины и пилигримы, но и восточные христиане — сирийцы и греки с их короткими бородками, длиннобородые армяне и грузины в высоких шапках, заполнявшие общежития странноприимных дворов и многочисленные маленькие таверны. Уличная жизнь концентрировалась вокруг римской Кардо, что тянулась от ворот Св. Стефана (ныне Дамасские), оставляя по правую руку Гроб Господень и Патриарший квартал, а затем вливалась в три параллельные крытые рыночные улицы, соединенные пересекающимися проулками, пронизанные ароматом специй и стряпни. Паломники покупали еду и шербет в лавках на улице Скверной Стряпни