Ибн Хальдун испытал благоговейный трепет перед «величайшим и могущественнейшим из царей», которого он нашел «чрезвычайно разумным и проницательным, расположенным к обсуждению и отстаиванию своего мнения по тем вопросам, которыми он владел, как, впрочем, и тем, о которых ничего не ведал». Ибн Хальдун просил Тамерлана освободить некоторых пленников из мамлюков, но Бич Божий не был склонен к переговорам. Дамаск был взят приступом и разорен, и Ибн Хальдун назвал это деяние «совершенно низким и гнусным поступком».
Теперь путь на Иерусалим был открыт. Городские старейшины, улемы, решили сдать город Тамерлану и отправили к нему посольство с ключами от Купола Скалы. Но когда послы прибыли в Дамаск, завоеватель уже отбыл на север, в Анатолию: обуздать набиравших там силу турок-османов. В феврале 1405 года Хромец отправился покорять Китай, но по дороге умер, а Иерусалим так и остался во власти мамлюков. Ибн Хальдун, вернувшись после встречи с Тамерланом в Каир, тоже мирно скончался там в своей постели годом позже. Его воспитанник султан Фарадж никогда не забывал того насыщенного событиями паломничества и часто возвращался в Иерусалим: его дворец располагался непосредственно на Храмовой горе. Восседая под царским балдахином, в окружении желтых знамен султаната, Фарадж щедро разбрасывал золото беднякам.
Лишь шесть тысяч человек, из них всего 200 еврейских и 100 христианских семей, проживало тогда в маленьком городке, вокруг которого вечно кипели совершенно несоразмерные ему страсти. Ситуация в Иерусалиме постоянно была нестабильной, а подчас и опасной. В 1405 году горожане взбунтовались против непомерных налогов и выгнали из города мамлюкского наместника. Архивы Харам аш-Шариф помогают нам представить себе иерусалимские династии шариатских судей (кади) и суфийских шейхов, повествуют о ссыльных мамлюкских эмирах и богатых купцах, живших и действовавших в мире Корана, книжного собирательства, торговли оливковым маслом и мылом и тренировок в искусстве владения арбалетом или мечом. Теперь, когда крестоносцы больше не были угрозой, христианских пилигримов — главный источник доходов — цинично выдаивали досуха. Но при этом были не слишком им рады: их постоянно бросали в тюрьму по вздорным обвинениям и держали там до тех пор, пока они не собирали денег на произвольно назначенный штраф. «Или вы заплатите, — объяснял некий толмач арестованным христианам, — или вас забьют до смерти».
Однако трудно сказать, кто был более опасен: корыстные мамлюки или подозрительные паломники, враждебно настроенные христиане или алчные горожане. Многие пилигримы оказывались на деле такими злодеями, что и местных жителей, и путешественников предупреждали: «Остерегайтесь всякого, кто идет в Иерусалим». С другой стороны, даже сами мусульмане замечали, что «нет более продажных людей, чем жители священных городов». А время от времени в Иерусалим лично являлся мамлюкский султан, чтобы обрушить новые репрессии на христиан и евреев, которые и так уже постоянно становились жертвами погромов, учиненных иерусалимской толпой.
Коррупция и распри начинали понемногу разъедать каирский двор. Империей все еще правили султаны кавказского происхождения, и поэтому, хотя католики-францисканцы пользовались поддержкой Европы, в христианском Иерусалиме доминировали армяне и грузины, ненавидевшие друг друга — и, разумеется, католиков. Армянам, которые агрессивно расширяли собственный квартал вокруг собора Святого Иакова, удалось за взятку уговорить мамлюков отобрать Голгофу у грузин. Но те предложили еще большую взятку и вернули ее себе. Впрочем, ненадолго. На протяжении 30 лет Голгофа переходила из рук в руки пять раз.
Взятки и прибыли были огромными: паломничество стало чрезвычайно популярным в Европе. Европейцы вовсе не считали, что крестовые походы закончились — в конце концов, чем же была католическая Реконкиста, отвоевание Испании у мавров-мусульман, как не крестовым походом? И пусть новых военных экспедиций в Святую землю пока не предвидилось, но все христиане Европы чувствовали, что им знаком и близок Иерусалим, даже если сами они никогда в нем не бывали. Иерусалим упоминали в проповедях, изображали на картинах и гобеленах. Во многих городах имелись Иерусалимские капеллы, основанные Иерусалимским братством, состоявшим из бывших пилигримов или даже тех, кто пока не имел возможности предпринять благочестивое путешествие. В Вестминстерском аббатстве в Лондоне тоже имеется своя Иерусалимская палата, и во многих других местах, от Парижа на западе до Пруссии и Ливонии далеко на востоке, тоже почитались свои собственные, местные Иерусалимы[186]. Единственный Иерусалим в Англии, крошечная деревушка в Линкольншире, тоже возник на волне этого религиозного обновления. Каждый год эту деревню посещали тысячи людей, и многие из них были далеко не святыми: Батская ткачиха Чосера побывала в этом Иерусалиме трижды.
А в Святой земле паломники платили все новые пошлины и давали бесконечные взятки: сначала за то, чтобы вступить в Иерусалим, а затем — чтобы войти в храм Гроба Господня. Храм оставался под надзором мамлюков, и каждую ночь двери запирались, но при желании паломник, опять же за некоторую мзду, мог остаться внутри хоть на несколько суток. Войдя в церковь, пилигрим обнаруживал себя то ли на базаре, то ли в лавке цирюльника: повсюду торговые лотки, лежанки и груды человеческих волос: существовало поверье, что больной исцелится от своего недуга, если обреет голову и оставит волосы у Гроба. Кое-кто из паломников тратил немало времени, нацарапывая собственные инициалы на каждой святыне, которую посещал. А предприимчивые мусульмане наладили целый промысел по изготовлению реликвий: по свидетельству некоторых пилигримов, мертворожденных мусульманских младенцев бальзамировали, а потом продавали богатым европейцам под видом жертв избиения младенцев царем Иродом.
Некоторые паломники были убеждены, что дети, зачатые в церкви Гроба Господня, особенно благословенны. И, конечно же, не обходилось без алкоголя. Так что ночами при свете свечей в святом месте нередко устраивались пьяные оргии, во время которых религиозные гимны заглушались шумом безобразного буйства. Храм Гроба Господня, с отвращением рассказывает один пилигрим, был в то время «настоящим борделем». Другой паломник — бесшабашный немецкий рыцарь Арнольд фон Харф — старательно заучивал арабские и еврейские фразы, которые дают некоторое представление о том, чем он собирался заниматься в Святом городе:
Сколько вы мне дадите?
Я дам вам гульден.
Ты еврей?
Женщина, я хочу переспать с тобой сегодня.
Добрая дама, я уже в вашей постели.
Пилигримов-католиков встречали и сопровождали францисканцы: их маршрут, повторявший путь Христа на Голгофу, начинался у особняка мамлюкского наместника, стоявшего, по их мнению, на месте Претории Пилата. Эта точка стала первой остановкой (станцией) на Крестном пути, впоследствии названном Виа Долороза. Паломники испытывали неподдельный шок, видя, что многие христианские святыни полностью исламизированы: например, в церкви Св. Анны, стоящей на месте рождения матери Пресвятой Девы, располагалось медресе. И все же немецкий францисканец брат Феликс Фабри однажды тайком пробрался в святыню, а рыцарь фон Харф, рискуя жизнью, даже проник, переодевшись мусульманином, на Храмовую гору. Оба описали свои похождения, и в этих увлекательных путевых заметках наряду с набожностью пилигрима звучит и новая нота беззаботной любознательности.
Ни христиане, ни евреи не чувствовали себя в полной безопасности в городе, где непредсказуемые мамлюки могли в любой момент затеять очередной погром. И притягательность святости Иерусалима была столь заразительна, что когда представители двух древнейших авраамических религий начали распрю из-за гробницы Давида на горе Сион, султаны решили отобрать святыню в пользу мусульман.
Еврейский квартал к этому времени населяла большая община — более тысячи постоянных жителей. Евреи молились в синагоге Рамбана, а также у ворот Храмовой горы (в частности, в своей иешиве — религиозной школе у Западной стены) и на Масличной горе, где они со временем стали хоронить своих покойников, готовых к Судному дню. Но они приходили также поклониться гробнице Давида (на самом деле не имеющей никакого отношения к царю Давиду — это постройка времени крестоносцев). Сейчас это была часть христианской святыни, Сионской горницы, и контролировали ее францисканцы. Христиане пытались ограничить доступ евреев к святыне, а те пожаловались непосредственно в Каир, но последствия оказались печальными и для тех, и для других. Правивший тогда султан Барсбей пришел в ярость, узнав, что подобной святыней владеют христиане, отправился в Иерусалим и приказал разрушить францисканскую капеллу и вместо этого устроить в гробнице Давида мечеть. Через несколько лет один из его преемников, султан Джакмак, сделал всю гору Сион исламской. Более того, были вновь реанимированы все старинные запреты и ограничения для евреев и христиан, а кроме того, введены новые. Размер христианских и иудейских тюрбанов был ограничен; в банях мужчины должны были надевать на шеи металлические кольца, подобно скоту, а женщинам — и еврейкам, и христианкам — вовсе запретили посещать бани. Еврейским врачам Джакмак запретил лечить мусульман. Когда во время бури рухнул купол синагоги Рамбана, кади запретил его восстанавливать, а затем и вовсе заявил, что поврежденное здание относится к соседней мечети. А когда еврейская взятка изменила решение кади, местные улемы просто снесли синагогу[187].
10 июля 1452 года мусульманская чернь Иерусалима в очередной раз пошла громить христиан. Погромщики выбросили из гробниц кости христианских монахов, а в храме Гроба выломали новую балюстраду, которую затем с триумфом перенесли в аль-Аксу. Но и христиане иногда вели себя совершенно безрассудно и провокационно. В 1391 году четыре францисканских монаха стали громко возглашать непосредственно в мечети аль-Акса, что «Мухаммед был распутником, убийцей и чревоугодником» и что он проповедовал блуд! Кади предложил им публично признать лживость своих обвинений. Когда монахи отказались, их пытали и избили почти до смерти. Во дворе церкви Гроба Господня был разложен костер, и толпа, «пьяная от гнева», разорвала монахов на куски, «чтобы не осталось от них никакого подобия человеческого», а затем жарила эти куски на огне, словно кебаб.