то сбора за Сионскими воротами. Банды уличных мальчишек бегали по Иерусалиму, убивали собак и отдавали их трупы нашедшимся поблизости неверным.
Когда к городу подошла более мощная османская армия, гарнизон и суфийские мистики отмежевались от повстанцев и захватили Башню Давида. Хусейни же укрепился в своем особняке, и обе еще недавно союзные, а теперь враждующие группировки обменивались стрелами из луков и арбалетов трое суток. В ходе последовавших затем уличных боев северные улицы Старого города усеяли трупы погибших; Хусейни лишился поддержки большинства прежних сторонников. За пределами Старого города османы обстреливали Храмовую гору. Глубокой ночью 28 ноября 1705 года Хусейни понял, что проиграл, — и бежал, преследуемый османами. Но вымогательство продолжало процветать и при новых правителях. Многие евреи покинули тогда город. Польские ашкеназы к 1720 году находились в полном упадке: многие были полностью разорены, иных изгнали из города или заточили в темницы. Их синагога в Еврейском квартале была сожжена[199]. Уцелели только сефарды — маленькая древняя еврейская община, чувствовавшая себя дома в арабском и османском мире.
Хусейни в конце концов схватили и обезглавили. Впоследствии в результате суровых династических усобиц накибом стал Абд аль-Латиф аль-Гудайи, и его семья впоследствии даже захватила более престижное имя противника, сменив Гудайи на Хусейни. Эти новоявленные Хусейни стали самым могущественным из всех правящих семейств Иерусалима и остаются таковым и в XXI веке.
Любой именитый гость, приезжавший в Иерусалим в XVIII столетии, желал остановиться в доме главы этого клана, державшего двери распахнутыми и для османских чиновников, и для крестьян, и для ученых мужей. Говорили, что каждый вечер за ужином у него собирается по 80 гостей. «Все из близи и далека, — писал один из таких посетителей Абд аль-Латифа аль-Гудайи, главенствовавшего тогда в Иерусалиме. — В его доме находят приют многие чужеземцы, живущие так, как им нравится». Из города гости Абд аль-Латифа уезжали в сопровождении почетного эскорта его всадников.
Возвышение Хусейнидов ознаменовало возвышение великих иерусалимских семейств. Практически каждая почетная должность в Иерусалиме была наследственной. Большинство семейств вели происхождение от суфийских шейхов, пользовавшихся покровительством того или иного завоевателя. Многие из них меняли имена, выстраивали грандиозные генеалогические древа и то враждовали друг с другом, то скрепляли мировую брачными союзами — точно так же, как сильные мира сего на Западе. Каждое семейство яростно отстаивало свои интересы, стремилось расширить влияние и упрочить политический вес[200]. Однако само по себе богатство было вульгарным без учености, происхождение — бесполезным при отсутствии богатства, а высокое положение в обществе — невозможным без покровительства османов. Иногда семейства добивались превосходства силой: подосланный Хусейни отряд устроил близ деревни Абу-Гош засаду и убил двоих представителей дома Нусейбе. Правда, в итоге эти кланы заключили мир, скрепив его браком уцелевшего брата погибших и сестры иерусалимского муфтия.
И все же кланы не могли обеспечить процветание Иерусалиму, страдавшему от частых стычек между солдатами полутысячного османского гарнизона, печально известными своим дебоширством, от набегов бедуинов, бунтов самих горожан и разбоя продажных губернаторов. Население города сократилось до восьми тысяч человек, совершенно разоренных поборами правителя Дамаска, который ежегодно обрушивался на город с небольшим войском для сбора налогов[201].
Евреи — из-за отсутствия поддержки из Европы — страдали более всех. «Арабы часто публично оскорбляют евреев, — писал Гедалья, ашкеназ из Польши. — Мы не можем поднять руку на турка или араба, потому что у них одна религия. Если кто-нибудь из них ударит еврея, еврей съежится и побредет дальше. Он всегда рискует быть избитым уже за одно то, что открыл рот». Жили иудеи в нищете и убогости; ремонтировать свои дома им запрещалось. Две сотни еврейских семей бежали, потому что «гонения и вымогательства усиливались с каждым днем», по свидетельству иудея, совершившего паломничество в Иерусалим в 1766 году. Он также «был вынужден бежать из города под покровом ночи. Каждый день кого-нибудь бросали в тюрьму».
Христиане разных конфессий ненавидели друг друга даже больше, чем иноверцев. К примеру, священник-францисканец Эльзеар Хорн называл греков «блевотиной». Каждая из общин смаковала любое унижение и притеснение, которому подвергались их соперники в церкви Гроба Господня. Контроль османов и соперничество христиан приводили к тому, что еженощно в ней взаперти оказывались 300 человек: «скорее пленники», чем священники, по мнению Эвлии Челеби. Еду им передавали через отверстие в двери либо поднимали с помощью блоков к окнам. Эти клирики, в большинстве своем католики, православные греки или армяне, ютились в ужасном, унизительном стеснении, страдали от «головной боли, лихорадки, диареи, дизентерии». Отхожие места были особенно неприглядными и зловонными: все общины имели свои отдельные уборные, но францисканцы, по утверждению отца Хорна, «страдали от смрада более всех». У греков не было уборных вовсе. Между тем меньшие по величине и нищенствовавшие общины — копты, эфиопы, сирийцы — за еду вынуждены были выполнять самую грязную работу, например, чистить выгребные ямы греков. Неудивительно, что до французского писателя Константина Вольнея дошли слухи, будто иерусалимляне «заслужили себе репутацию самого грязного народа в Сирии».
Когда Франция вновь добилась praedominium для францисканцев, православные греки нанесли ответный удар. В ночь на Вербное воскресенье 1757 года они подстерегли францисканцев в ротонде Гроба Господня «с палицами, пиками, крюками, кинжалами и мечами», спрятанными за столпами и под облачениями, разбили лампады и порезали ковры. Францисканцы бежали в монастырь Спасителя на Сионе; греки осадили их там. Эта мафиозная тактика сработала: султан возвратил грекам главенствующую роль в храме Гроба Господня, которую они сохраняют за собой и поныне. Но безраздельному османскому владычеству в Палестине постепенно приходил конец. В 1730-х годах бедуинский шейх Захир аль-Омар аль-Зайдани прибрал к рукам обширный северный удел — Галилею, которой он управлял из Акры. Это единственный период в истории (если не считать периодов восстаний), когда более или менее обширной частью Палестины правил урожденный палестинский араб.
В 1770 году египетский полководец Али Бей, заслуживший прозвище Гонитель туч (после того как разгромил бедуинов, которых, по мнению османов, поймать было труднее, чем тучи), заключил союз с шейхом Захиром. Вместе они завоевали большую часть Палестины и даже взяли Дамаск. Однако султанский паша продолжал удерживать Иерусалим. Российская императрица Екатерина Великая вела войну с турками и направила в Средиземноморье флотилию, разгромившую флот султана. Али Бей нуждался в помощи России, а Россию интересовал лишь один приз — Иерусалим. Русские корабли подвергли бомбардировке Яффо, затем отплыли на север, чтобы обстрелять Бейрут.
Османы, терпевшие поражение на всех фронтах, запросили у России мира. Мирным договором 1774 года Екатерина и князь Потемкин в числе прочих привилегий принудили османов признать российскую протекцию над православными Османской империи — а вскоре растущая одержимость русских Иерусалимом привела к европейской войне[202]. Довольно быстро турки-османы сумели отвоевать свои утерянные провинции в Палестине. Али Бей пал от руки наемного убийцы, а 86-летний шейх Захир бежал из Акры. По дороге он заметил исчезновение своей любимой наложницы. «Не время забывать людей», — сказал Захир и… поскакал назад. Когда же он подхватил девушку, она стащила престарелого любовника с коня, а наемные убийцы закололи и обезглавили шейха. Голова «первого царя Палестинского» была отослана в Стамбул. Тем временем анархия, воцарившаяся в регионе, привлекла внимание нового героя революционной Франции.
19 мая 1798 года 28-летний бледный, худощавый и длинноволосый генерал Наполеон Бонапарт отправился завоевывать Египет — 335 кораблей, 35 тысяч войска и 167 ученых. «Я создам новую религию, — говорил полководец, самонадеянность которого граничила с манией величия. — Я вижу себя едущим на слоне с тюрбаном на голове и новым Кораном в руках, который я напишу сам».
На эту авантюру Наполеона вдохновили наука, трезвый политический расчет и романтика крестовых походов. В Париже тогда зачитывались «Путешествием Вольнея в Сирию и Египет», в котором французский просветитель и философ-эрудит Константин Вольней описал «обращенный в руины Иерусалим» и закат османского Леванта, только и ждущего, когда его завоюет цивилизующий Разум эпохи Просвещения. Французская революция пыталась разрушить Церковь и заменить христианство культом разума, свободы и поклонением Высшему существу. Однако католицизм выстоял, и Наполеон вознамерился залечить раны, нанесенные революцией, сращением монархии, веры и науки — потому-то и было так много ученых на его кораблях. Но не забывал он и об империи — ведь Франция вела войну с Англией.
Замысел экспедиции в Египет стал плодом изощренного ума хромоногого бывшего епископа с крайне дурной репутацией, а ныне — министра иностранных дел Шарля Мориса де Талейрана. Он надеялся, что завоевание Египта обеспечит Франции контроль над Средиземноморьем и отрежет от Британии Индию — главное сокровище ее империи. Если бы Бонапарт победил, надежды министра сбылись бы. Проиграй Наполеон — Талейран уничтожил бы его как соперника. И, как часто случалось в истории Ближнего Востока, европейцы ожидали, что местные народы будут премного благодарны за это цивилизующее завоевание «из самых благих побуждений».