Консул Крессон купался в волнах этого буйного расцвета пророчеств: он побывал членом общин шейкеров, миллеритов[213], мормонов и кэмпбеллитов, пока один местный раввин в Пенсильвании не убедил его, что «спасение — от иудеев», чье возвращение в Землю обетованную увенчается Вторым пришествием. Одной из первых в Иерусалим прибыла Гарриет Ливермор. Дочь и внучка конгрессмена из Новой Англии, она отправилась в свое путешествие на Восток в 1837 году после нескольких лет миссионерства среди индейцев сиу и шайенов, которых Гарриет убеждала в том, что они — «потерянные колена Израилевы» и должны возвратиться вместе с ней на Сион. Она сняла комнаты на горе Сион для подготовки своей общины «странников-пилигримов» к апокалипсису, который она ожидала в 1847 году. Но апокалипсис не наступил, и остаток жизни Гарриет провела, прося милостыню на иерусалимских улицах. В то же самое время пророк нового откровения Святых последних дней — секты мормонов — Джозеф Смит послал в Иерусалим одного из своих «апостолов»: тот соорудил на Масличной горе святилище для подготовки к «восстановлению Израиля со столицей в Иерусалиме».
Когда Крессон стал американским консулом, число американских евангелистов, посещающих Иерусалим в ходе подготовки к Судному дню, заметно возросло. Американское правительство в конечном итоге отстранило его от исполнения консульских обязанностей, но он еще несколько лет продолжал демонстративно выдавать протекционные визы евреям, а затем и сам перешел в иудаизм, приняв имя Михаэль Боаз Исраэль. Последнее переполнило чашу терпения его давно покинутой жены, и она возбудила против Крессона иск, требуя признать его душевнобольным и ссылаясь на то, что он «размахивает перед ней револьвером», еще она уверяла, что Крессон проповедует на улицах исключительно с целью наживы, и упомянула его финансовую несостоятельность, религиозные метания, проекты по восстановлению иудейского Храма, а также некоторые сексуальные девиации. Крессон отплыл из Иерусалима в Филадельфию для психиатрического освидетельствования — и все это стало громким делом, поскольку миссис Крессон оспаривала конституционное право американского гражданина верить в то, во что ему заблагорассудится, то есть посягала на основы джефферсоновской свободы.
Суд признал Крессона душевнобольным, но тот подал апелляцию и добился пересмотра судебного дела. Миссис Крессон вынуждена была «отречься либо от Спасителя, либо от своего мужа», а перед ее бывшим супругом встал выбор отречься «либо от Единого Бога, либо от своей жены». Жена проиграла второй процесс, подтвердивший свободу вероисповедания американцев, и Крессон вернулся в Иерусалим. Он создал под городом образцовую еврейскую ферму, погрузился в изучение Торы, развелся, наконец, с женой и женился на еврейке; и все это время он писал книгу «Ключ Давидов». Местные иудеи почитали его «американским святым гостем», а когда он умер, похоронили его на еврейском кладбище на Масличной горе.
Иерусалим был настолько переполнен ожидавшими апокалипсиса американцами, что Американский психиатрический журнал уподобил их истерию калифорнийской золотой лихорадке. Приехавшего в город Германа Мелвилла впечатлила и оттолкнула «заразная болезнь» американского милленаризма — «эта нелепая евреемания», как он назвал ее, «наполовину печальное шарлатанство, наполовину фарс». «Как мне следует действовать, когда в этот город стекаются все сумасшедшие или разочарованные граждане Соединенных Штатов? — вопрошал своего госсекретаря американский консул в Бейруте. — Некоторые из недавно прибывших в Иерусалим носятся со странными идеями, будто уже в этом году явится наш Спаситель». Впрочем, тот же Мелвилл отлично понимал, что этим надеждам не суждено сбыться: «Никакая иная местность, кроме Палестины, в особенности Иерусалим, не в состоянии так быстро рассеять романтические ожидания путешественника. В некоторых людях разочарование таково, что у людей просто болит сердце».
Иерусалим играл исключительную роль в представлении американских и английских протестантов о Втором пришествии. И все же их пыл и рвение не шли ни в какое сравнение с иерусалимской идеей, занимавшей умы русских. В конце 1840-х годов амбиции российского императора простирались уже до того, чтобы сделать Святой город, выражаясь словами Уильяма Теккерея, «центром прошлой и будущей истории мира» — даже ценой европейской войны.
В Великую пятницу 10 апреля 1846 года османский губернатор и его солдаты были настороже: в тот год православная и католическая Пасхи совпали. Монахи еще даже не зажигали лампад в церкви Гроба Господня: они тайком проносили туда пистолеты и кинжалы, пряча их за столпами и под облачениями. Кто будет первым проводить свою службу? Греки успели возложить пелену на престол Голгофы. Католики чуть-чуть опоздали. И не преминули оспорить действия греков: разве султан наделил их такими правами? Те возразили католикам: где же ваш султанский фирман, дающий право молиться первыми? Ситуация накалялась, спорщики готовы были уже взяться за спрятанное под ризами оружие. Наконец две стороны схлестнулись, и богослужебная утварь мигом пошла в ход: присутствующие до тех пор размахивали распятиями, подсвечниками и лампадами, пока не блеснула холодом острая сталь и не раздались выстрелы. Когда османские солдаты ворвались в церковь, чтобы прекратить побоище, вокруг Гроба Господня уже лежало 40 мертвых тел.
Этот случай вызвал резонанс во всем мире, но прежде всего в Санкт-Петербурге и Париже: воинственность драчунов-монахов отражала не только религиозную распрю, но и настроения империй, стоявших за каждой из конфессий. С появлением железных дорог и пароходов путешествие в Иерусалим из всех уголков Европы заметно облегчилось. Особенно удобно стало добираться в Святую землю морем из Одессы в Яффо. И большинство из 20 тыс. ежегодных паломников теперь составляли русские. Один французский монах подметил, что в обычный год из 4 тыс. христианских пилигримов, приезжавших на Рождество, только четверо были католики, а остальные — православные из России. Это русское преобладание определялось искренней религиозностью всех сословий российского общества — от крестьян из маленьких, отдаленных сибирских деревень до высшей знати и самого императора Николая I. Веру в миссию России по защите мирового православия разделяли и те, и другие.
После падения в 1453 году Константинополя великие князья Московские стали рассматривать себя как наследников византийских императоров, а Москву — как Третий Рим («вторым» Римом считался Константинополь). Князья переняли византийский герб, двуглавого орла, и титул цезаря — царя. Борьбу с мусульманскими крымскими ханами, а затем и османской Турцией русские цари манифестировали как священную защиту православия и православных земель. Православие в России, распространяемое по необъятным просторам страны как официальными структурами Церкви, так и монахами-отшельниками, получило неповторимый, чисто русский характер. Особое отношение сложилось у русских к Иерусалиму. Едва ли не каждый русский верил, что паломничество в Иерусалим, хотя бы символическое, — важная часть подготовки к смерти и спасению в вечности. В России был даже построен свой собственный Иерусалим[214].
Николай I воспринял эту традицию: он был истинным внуком Екатерины Великой и наследником Петра I, которые не раз объявляли себя защитниками православия и святых мест. А в сознании русского простонародья эти понятия сливались; после неожиданной кончины в 1825 году старшего брата Николая, Александра I, в народе распространилось поверье — современная версия легенды о Последнем императоре, — будто он удалился в Иерусалим как простой отшельник.
Император Николай I, крайний консерватор, убежденный антисемит, имевший глубоко мещанские вкусы во всех вопросах искусства (и назначивший себя при этом персональным цензором Пушкина), считал себя ответственным только перед тем, кого он называл «русским Богом» и кто, по его мнению, «лично вверил ему Россию». Солдафон, гордившийся тем, что спит на простой солдатской койке, укрываясь шинелью, он пытался править Россией методами военной муштры.
В юности рослый голубоглазый Николай настолько поразил английское общество, что одна леди назвала его «дьявольски красивым, самым красивым мужчиной в Европе». Но к 1840-м годам его волосы поредели, он нарастил брюшко, нависавшее над плотно облегающими офицерскими лосинами. После 30 лет счастливого брака, приправленного случайными интрижками, он завел постоянную любовницу в лице одной из фрейлин. Но при всей своей необъятной власти он боялся бессилия — как личного, так и политического.
Годами царь продуманно пускал в ход личное обаяние, чтобы склонить Британию к разделу Османской империи, которую он уподоблял «больному человеку Европы». Николай надеялся освободить православные провинции Балкан и взять под свой контроль Иерусалим. Но теперь его чары уже не действовали на англичан. Четверть века неограниченного самодержавного правления взрастили в царе бесчувственность и нетерпеливость: «Не думаю, что он особенно умен, — писала проницательная английская королева Виктория. — И его ум — это нецивилизованный ум».
В Иерусалиме улицы сверкали золотыми галунами и эполетами мундиров российских князей и генералов, хотя овчинных тулупов и рубах русских крестьян на них все же было гораздо больше. Николай не только поощрял паломничество в Святой город, но и, не желая отставать от других европейцев, отправил туда духовную миссию. Британский консул предупреждал Лондон о том, что «русские могут за одну пасхальную ночь вооружить 10 тыс. паломников в черте иерусалимских стен» и захватить город. Между тем французы поддерживали собственную миссию с целью защиты католиков. «Иерусалим теперь, — докладывал консул Финн в 1844 году, — представляет главный фокус интересов Франции и России».