Не все русские паломники были солдатами или крестьянами, и не все они находили в Иерусалиме успокоение, которого искали. 23 февраля 1848 года в Святой город въехал русский паломник: типичный в своем религиозном рвении и совершенно уникальный в своей гениальности. Писатель Николай Гоголь, прославившийся пьесой «Ревизор» и поэмой «Мертвые души», прибыл в Иерусалим на осле в поисках «духовного хлеба», душевного умиротворения и божественного вдохновения. Он задумывал «Мертвые души» как трилогию, но вторая часть давалась ему с трудом. Бог явно препятствовал его литературному труду в наказание за грехи. И единственным местом, где можно было снискать искупление, он, как многие русские, считал Иерусалим. «Пока я не побываю в Иерусалиме, — писал Гоголь, — я едва ли смогу сказать кому-либо что-нибудь утешительное».
Однако визит в Иерусалим обернулся катастрофой: он провел целую ночь в молитве у Гроба Господня, однако нашел храм грязным и вульгарным. «Прежде чем у меня появилось время собраться с мыслями, срок моей поездки вышел». Величие святых мест и унылый ландшафт окрестных холмов надломили его дух еще больше: «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима». По возвращении Гоголь отказывался рассказывать о Иерусалиме, но подпал под влияние некоего мистически настроенного священника, который убедил писателя в ложной направленности его сочинений. Гоголь сжег свои рукописи, а затем довел себя голодом до смерти — или, возможно, до состояния комы: когда в ХХ веке его гроб вскрыли, тело писателя лежало лицом вниз.
Особый род безумия, возникавший в Иерусалиме, назвали «иерусалимской лихорадкой». Но в 1930-е годы эта патология получила название «иерусалимского синдрома — психотической декомпенсации, связанной с религиозным возбуждением, вызванным близостью к святым местам Иерусалима». «Британский журнал психиатрии» в 2000 году диагностировал это патологическое разочарование как «иерусалимский синдром второго подтипа: ему подвержены те, кто приезжает в Иерусалим с идеей о его целительной силе — такие, как писатель Гоголь».
В каком-то смысле иерусалимским синдромом страдал и сам император Николай. В его роду была наследственная склонность к безумию: «С годами, — писал французский посол в Петербурге, — у него все больше проявляются признаки болезни [его отца императора] Павла». Безумный Павел был убит в результате заговора придворных (как некогда и его собственный отец Петр III). Пусть Николай далеко не был сумасшедшим в бытовом смысле слова, но выказывать некоторые признаки упрямой до одержимости отцовской самоуверенности он, бесспорно, начал. В 1848 году император задумал совершить паломничество в Иерусалим, но вынужден был отменить поездку, когда по Европе покатилась волна революций. Он триумфально подавил венгерское восстание, отправив войска на помощь своему соседу, габсбургскому императору: ему казалось почетным прозвище «жандарм Европы», которым его наградили за рубежом. Царя, писал французский посол, «испортили низкопоклонство, успех и религиозные предрассудки московитов».
31 октября 1847 года из мраморного пола грота в Вифлеемской церкви Рождества Христова была вырезана и выкрадена серебряная звезда. Эту звезду в XVIII веке принесли в дар Церкви французы. Выкрали же ее, очевидно, греки. Вифлеем захлестнули религиозные стычки. В Стамбуле французы заговорили о своем праве заменить Вифлеемскую звезду, а заодно и отремонтировать кровлю церкви Гроба Господня. Русские настаивали, что это право православных. И обе стороны ссылались на договоры прошлого столетия. Полемика продолжалась, пока не превратилась в личный поединок двух императоров.
В декабре 1851 года французский президент Луи Наполеон Бонапарт, слабый, но чрезвычайно искушенный в политической интриге племянник великого Наполеона, произвел переворот, покончил со Второй Республикой и приготовился короноваться в качестве императора Наполеона III. Этот изнеженный авантюрист, чьи вощеные усы не могли отвлечь внимание от его чрезмерно большой головы и слишком маленького туловища, был в определенном смысле первым современным политиком. И он понимал, что его хрупкую, шаткую империю могут укрепить лишь престиж в обширном католическом мире и маленькая победоносная война. А Николай, в свою очередь, расценил кризис как шанс увенчать свое правление спасением святых мест для «русского Бога». Для обоих столь разных императоров Иерусалим был ключом к славе на Небесах и на Земле.
Султан, раздираемый требованиями французов и русских, попытался урегулировать спор фирманом от 8 февраля 1852 года, утверждавшим главенство православных общин в церкви Гроба Господня при некоторых уступках католикам. Однако французы были не менее упорными защитниками католичества, чем русские — православия. Обосновывая справедливость своих притязаний, они припомнили и египетскую кампанию Наполеона, и союз Франции с Сулейманом Великолепным, и французских крестоносных королей Иерусалима, вспомнили даже Карла Великого. И совсем не случайно канонерское судно, посланное Наполеоном III к побережью Леванта для пущего устрашения османов, называлось Charlemagne. В ноябре султан уступил и отдал praedominium католикам. Николай I воспринял это решение как личное оскорбление. Он потребовал восстановления прав Православной церкви в Иерусалиме и «союза», который бы поставил Османскую империю под протекторат России.
Когда его высокомерные требования были отвергнуты, русские войска вторглись на османские территории за Дунаем (современная Румыния) и двинулись на Стамбул. Николай не сомневался, что достигнет соглашения с Британией, и отрицал свое намерение захватить Стамбул, не говоря уже об Иерусалиме, но он фатально недооценил и Лондон, и Париж. Перед лицом российской угрозы и перспективы крушения османов Британия и Франция пригрозили войной. Однако Николай продолжал раздражать их своими заявлениями о том, будто «ведет войну ради всего христианства под стягом Святого Креста». 28 марта 1853 года Франция и Британия объявили России войну. И хотя основные военные действия велись в Крыму, эта война поставила Иерусалим в самый центр мировой сцены, где он остается и поныне.
Иерусалимский гарнизон тоже выступил из города воевать с русскими. Джеймс Финн наблюдал, как солдаты берут на караул на парадном плацу за Яффскими воротами и «сирийское солнце сверкает в стали их штыков». Он не мог забыть, что «корень всего происходившего — Святые места» и Николай «не оставит попыток завладеть [иерусалимскими] святынями»[215].
Вместо уже привычных русских богомольцев в город хлынуло новое племя скептически настроенных западных гостей: в 1856 году их было уже около 10 тыс. Все они хотели посмотреть на святые места, из-за которых разгорелась война с Россией. Но поездка в Иерусалим все еще оставалась предприятием тяжелым и изнурительным. Там не было карет — только крытые паланкины, в городе не имелось ни гостиниц, ни банков: посетители останавливались в монастырях, и самыми комфортными из них являлись армянские обители с изысканными внутренними дворами. Правда, в 1843 году еврей из России Менахем Мендель открыл в городе первый постоялый двор «Каминич». Вслед за ним распахнул свои двери для гостей «Английский отель», а в 1848 году сефардское семейство Валеро открыло в Иерусалиме первый европейский банк — в помещении над лестницей рядом с улицей Давида. И все же Иерусалим оставался провинциальным османским городом, управляемым неряшливым пашой, который жил в ветшавшем серале, что включал жилые покои, гарем и тюрьму и находился чуть севернее Храмовой горы[216]. По свидетельству Финна, западные европейцы «дивились нищенскому убожеству этой резиденции» и шарахались от грязных наложниц и «оборванцев-чиновников». Попивая кофе с пашой, гости слышали, как лязгают кандалы узников, а бывало, до них доносились жуткие крики тех, кого мучили в подземной темнице. Во время войны паша пытался поддерживать мир в Иерусалиме. Но православные греки все же напали на вновь назначенного католического патриарха и даже загнали в его резиденцию верблюдов — к вящему удовольствию знаменитых писателей, приехавших посмотреть на те самые святыни, за которые гибло в жестоких сражениях так много солдат и еще больше умирало в вонючих госпиталях. Однако святыни не слишком впечатлили литераторов.
Герман Мелвилл, которому шел тогда 38-й год, стяжал славу тремя романами, основанными на его собственных увлекательных приключениях, связанных с китобойным промыслом в Тихом океане. Но «Моби Дик», опубликованный в 1851 году, поначалу разошелся весьма скромно — всего 3 тыс. экземпляров. Подавленный и страдающий, словно второй Гоголь, Мелвилл приехал в Иерусалим в 1856 году в надежде поправить здоровье и… исследовать натуру Бога. «Преследуя свою цель и в то же время являясь неким пассивным объектом, весьма расположенным для восприятия таинств города, я старался пресытиться атмосферой Иерусалима», — писал Мелвилл. Однако «безлистная нагота запустения» вызвала в нем сильное разочарование: «быть обманутым в Иерусалиме — ощущение весьма болезненное»[217]. Зато его до глубины души потрясла, как мы уже писали выше, «фанатичная по энергии и духу», граничившая с одержимостью «евреемания» многих «сумасшедших» американцев. Именно они вдохновили Мелвилла на создание «Клэрел» — самой длинной американской поэмы (18 тыс. строк), которую он написал по возвращении домой, работая на американской таможне.
Мелвилл был не единственным писателем, искавшим на Востоке утешения и восстановления сил после разочарований от неудач на литературном поприще. Гюстав Флобер — в сопровождении своего богатого друга Максима дю Кампа и на средства, выделенные ему французским правительством под репортаж о торговле и сельском хозяйстве, — отправился в дальнее путешествие, чтобы прийти в себя после публикации своего первого романа.