Иерусалим он воспринял как «оссуарий, окруженный стенами. Все здесь гниет, на улицах дохлые собаки, в церквах — мессы»[218]. А описывая храм Гроба Господня, Флобер заметил: «Армяне проклинают греков, которых ненавидят латиняне, изгоняющие коптов». Мелвилл соглашался с ним в том, что церковь являла собой печальное зрелище: «Обвалившийся купол. Громадное здание, разрушенное наполовину. Лабиринты и террасы гротов, покрытых плесенью, могилы и раки. Запах мертвецкой». И признавал, что в культовом здании, которое он назвал «отделом новостей и теологической биржей Иерусалима», велись непрестанные войны[219].
Вражда монахов была лишь одним аспектом ожесточенной иерусалимской реальности. Напряжение между новыми визитерами — англо-американскими протестантами, российскими евреями и православными русскими, с одной стороны, и старым миром османов, арабских кланов, евреев-сефардов, бедуинов и феллахов, с другой, — вылилось в целый ряд убийств. Одна из дам-евангелисток из окружения Джеймса Финна, Матильда Креси, была найдена с разбитой головой, а некоего еврея нашли заколотым в колодце. По делу об отравлении богатого раввина Давида Хершеля было начато судебное разбирательство. Однако подозреваемых, его же собственных внуков, оправдали за недостатком улик. Пока османы были обязаны Британии, английский консул Джеймс Финн оставался самым влиятельным чиновником в Иерусалиме и свободно вмешивался во все дела, которые представлялись ему заслуживающими того. Возомнив себя Шерлоком Холмсом Святого города, Финн попытался расследовать все эти преступления. Однако, несмотря на действительно присущий ему дар сыщика (и помощь шести африканских некромантов), ни одного из убийц не нашли.
Финн был смелым защитником и поборником интересов евреев, но их положение становилось только хуже. По свидетельству Теккерея, большинство иудеев обитали в «зловонных развалинах Еврейского квартала, утопавших в грязи и отбросах», а пятничными вечерами Иерусалим оглашали их «плач и стенания по былой славе их города». В апреле 1854 года Карл Маркс писал в New York Daily Tribune: евреи, «населяющие самый грязный квартал, постоянно испытывают на себе гнет и нетерпимость со стороны мусульман, нападки со стороны греков, гонения со стороны латинян». На глазах у Финна «еврей, проходивший мимо ворот, ведущих в церковь Гроба Господня», был «избит толпой паломников», потому что проход там для иудеев оставался под запретом. Еще одного иудея заколол османский солдат. Затем арабы напали на погребальную процессию евреев. При каждом таком случае Финн бросался к османскому правителю и вынуждал его вмешаться, чтобы свершилось британское правосудие.
Сам паша был более заинтересован в обуздании палестинских арабов, чьи бунты и клановые войны, отчасти спровоцированные реформами Османской империи, частенько сопровождались появлением скакавших галопом верблюдов, свистом копий и пуль у самых стен Иерусалима. Эти щекочущие нервы сцены сплетались в сознании европейцев, до приезда сюда воспринимавших Палестину как место библейских событий, с представлениями о Диком Западе. И они дружно собирались на стенах города, чтобы поглядеть на стычки и перестрелки, которые, наверное, казались им сюрреалистическими спортивными состязаниями, правда, приправленными перчинкой шальной пули.
На своей евангельской ферме в Тальбийе, где семейство Финн крестило евреев, колонисты нередко оказывались под перекрестным огнем. И пока свистели пули, миссис Финн часто с удивлением замечала среди боевиков вооруженных женщин. Она прилагала все усилия, чтобы путем переговоров установить мир между шейхами. Но бедуины были только частью проблемы: полномасштабные войны против османов вели шейхи Хеврона и Абу-Гоша (у каждого была своя армия в 500 воинов). Одного шейха пленили и привезли в цепях в Иерусалим, но удалой воин смог удрать и снова ускакал, чтобы воевать и грабить — своего рода арабский Робин Гуд. В конце концов Хафиз-паша — пожилой правитель Иерусалима — вынужден был снарядить войско и, подкрепив его двумя медными полевыми пушками, отправиться в поход против хевронского вождя.
И все же, несмотря на весь драматизм обстановки, летними вечерами иерусалимляне всех вероисповеданий — мусульмане, арабы-христиане и евреи-сефарды — устраивали на Дамасской дороге пикники. Американский исследователь лейтенант Уильям Линч наблюдал «живописную картину: сотни евреев, наслаждавшиеся свежим воздухом, сидели за пределами стен под огромными оливковыми деревами — женщины в белых покровах, мужчины в черных широкополых шляпах». Джеймс Финн и другие консулы гуляли со своими женами под охраной османских солдат и кавасов. «Когда солнце садилось, все устремлялись в город, ворота которого все еще закрывались каждую ночь».
«Ах, этот унылый Иерусалим», — вздыхал Финн, вынужденный признать, что город был «монашески скучный для человека, познавшего беззаботные радости других мест. Французские посетители не могут сдержать восклицаний, часто сопровождающихся пожатием плеч, при виде контраста между Иерусалимом и Парижем». Такой Иерусалим был не по душе падкому до плотских утех Флоберу. И свое бегство из Святого города он отпраздновал оргией с пятью девицами в Бейруте: «Я обладал тремя женщинами и кончал четырежды — три раза до обеда и один после десерта. Молодой дю Камп достиг блаженства только раз — его член до сих пор не излечился от шанкра, которым его наградила некая валашская шлюха».
Один необычный американский путешественник, Дэвид Дорр — молодой чернокожий невольник из Луизианы, называвший себя квартероном, соглашался с Флобером. В поездку со своим хозяином он отправился «со смиренным сердцем», преисполненным благоговейного трепета перед Иерусалимом, но вскоре переменил мнение: «Когда я слушал все эти нелепости об этом невежественном народе, мне хотелось их высмеять прямо перед теми святыми мертвецами и местами, которые они почитают. Проведя семнадцать дней в Иерусалиме, я уезжаю без всякого желания возвращаться в этот город»[220].
Но при всей своей непочтительности писатели все же испытали трепет перед Иерусалимом — кто благоговейный, а кто и леденящий. Флобер признал «дьявольское величие» города. Теккерей ощутил, что «нет такого места, при взгляде на которое вы бы не почувствовали, что там было совершено некое жестокое деяние, какая-либо бойня, убийство пришлых или поклонение идолу с кровавыми ритуалами». Мелвилл почти восхищался его «чумной красотой». Стоя у Золотых ворот и озирая мусульманское и иудейское кладбища, он видел «город, осажденный армией мертвецов», и задавался вопросом: «Является ли запущенность этой земли результатом фатального произволения Божества?»
Русские войска терпели поражение в Крыму. Николай, не выдержав напряжения сил, заболел и умер 18 февраля 1855 года. В сентябре морская база в Севастополе после годичной осады англичанами и французами была оставлена русскими. Россия оказалась беспредельно унижена. Ошеломленный провалом военной кампании, стоившей державе более 500 тыс. жизней, новый российский император Александр II запросил мира. Но при заключении Парижского мирного договора он все же добился восстановления главенствующей роли православия в храме Гроба Господня, и этот договор остается в силе до сих пор.
14 апреля 1856 года пушки иерусалимской Цитадели салютовали в честь подписания мира. И уже через 12 дней Джеймс Финн, пришедший посмотреть схождение Благодатного огня, наблюдал, как «греческие паломники, вооруженные палками, камнями и дубинами, которые они заранее спрятали за колоннами», напали на армян. «Разразилась отвратительная стычка, — рассказывал Финн. — Камни и палки взлетали вверх, к галереям, разбивая лампады и стеклянные сосуды, и масло проливалось на головы людей». Когда паша бросился со своего кресла в галерею, он «получил несколько ударов по голове»; как только его вынесли из церкви, османские солдаты пустили в ход штыки. Через несколько минут из часовни Гроба появился православный патриарх с Благодатным огнем, и осветившуюся пламенем церковь огласили пронзительные крики паломников, в экстазе бивших себя в грудь.
Гарнизон отметил победу султана парадом на плацу за Яффскими воротами, еще не ведая, что в скором времени — ирония истории! — Александр II купит этот плац, где когда-то стояли ассирийские и римские лагеря, и Императорское православное палестинское общество построит там Русское подворье для приема русских паломников на Святой земле и ухода за ними. С той поры Россия будет усиленно радеть о своем культурном и духовном влиянии в Иерусалиме.
Сладость победы была отравлена для османов горечью того факта, что их исламская империя оказалась спасена христианскими солдатами. Желая показать свою признательность и в то же время отчаянно защищаясь от Запада, султан Абдул-Меджид был вынужден провести определенные реформы, предполагавшие централизацию управления, уравнение в правах всех меньшинств независимо от вероисповедания и разрешение для европейцев всех прежде немыслимых свобод. Он подарил Наполеону III церковь Св. Анны, основанную крестоносцами и превращенную Саладином в медресе. В марте 1855 года герцогу Брабантскому, будущему королю Бельгии Леопольду II, эксплуататору Конго, было позволено — первому из европейцев — подняться на Храмовую гору. В июне в Иерусалим пожаловал эрцгерцог Максимилиан — наследник империи Габсбургов и будущий злосчастный император Мексики. Европейцы начали строить громоздкие культовые здания в стиле Третьей империи. Османские лидеры были встревожены всем происходящим и не могли не искать путей противодействия Европе. Но время уже было иное: после Крымской войны Запад вкладывал в Иерусалим слишком много средств, чтобы оставить его в покое.
В последние месяцы Крымской войны Мозес Монтефиоре приобрел поездной состав и рельсы Балаклавской железной дороги, построенной для снабжения войск союзников, участвовавших в осаде Севастополя. Теперь Монтефиоре задумал проложить железную дорогу между Яффо и Иерусалимом. После крымской победы, облеченный престижем и властью британского плутократа, он возвратился в Святой город как предвестник его будущего.