38. Новый город1855–1860 гг.
18 июля 1855 года Монтефиоре согласно традиционному ритуалу разодрал на себе одежды при виде остатков потерянного Храма, а затем разбил лагерь под стенами города у Яффских ворот. Тысячи иерусалимлян встречали его, салютуя из ружей и выкрикивая приветствия. Джеймс Финн, чьим проектам по обращению евреев Монтефиоре периодически ставил палки в колеса, попытался сорвать торжественную встречу, но либерально настроенный правитель города Камиль-паша послал к Монтефиоре почетный караул. Для подъема на Храмовую гору паша выделил Монтефиоре — первому еврею, оказавшемуся здесь с незапамятных времен, — эскорт из сотни солдат; к тому же гостя несли в портшезе, так что он не нарушил еврейский закон, запрещающий еврею ступать на святую гору, дабы случайно не попрать ногами место, где стояла Святая Святых.
Миссия всей жизни Монтефиоре — помощь иерусалимским евреям — никогда не протекала легко и гладко. Многие из них жили исключительно на его пожертвования и так вознегодовали, когда Монтефиоре попытался отлучить их от кормушки, что подняли в лагере бунт. «Воистину, — писала сопровождавшая его племянница Джемайма Себаг, — если так будет продолжаться, мы едва ли будем в безопасности в своих собственных палатках!» Да и не всем замыслам Монтефиоре было суждено осуществиться: ему так и не удалось построить железную дорогу из Яффо. Но именно эта его поездка в Иерусалим изменила судьбу города. Монтефиоре убедил султана позволить ему восстановить синагогу Хурва, разрушенную в 1720 году, но что еще важнее — он получил разрешение купить землю в Иерусалиме и поселить там евреев. Монтефиоре оплатил реконструкцию Хурвы и начал подыскивать участок.
Мелвилл описал сэра Мозеса в своем «Дневнике»: «Этот Крёз… человек 75 лет и огромного роста, он был доставлен в Иерусалим на носилках, несомых мулами». Рост Монтефиоре составлял примерно 192 см. 75 ему тогда еще, правда, не исполнилось, но он действительно был уже староват для такого путешествия. Монтефиоре и раньше рисковал жизнью: он уже трижды посетил Иерусалим. Но в этот раз доктора отговаривали его от поездки — «сердце у него было слабым, а кровь отравлена». Однако, несмотря на все их доводы, Мозес и Джудит снова приехали в Святой город в сопровождении маркитантов, слуг и даже собственного кошерного мясника.
Для евреев Иерусалима, да и всей еврейской диаспоры, Монтефиоре стал уже легендой. Он сочетал в своем образе престиж богатого викторианского баронета в дни зенита Британской империи с гордым достоинством иудея, всегда готового поспешить на помощь своим братьям по вере и никогда не допускавшего никаких компромиссов касательно иудаизма. Именно его высокий общественный и деловой статус в Британии обеспечивал ему влияние и свободу действия: Монтефиоре вращался и в прежнем, и в новом обществе — как среди герцогов, министров и епископов, так и среди раввинов и еврейских финансистов. В Лондоне, где царила чопорная мораль и был популярен милленаристский сионизм, Монтефиоре являл собой идеальное воплощение еврея, каким представляли его викторианцы. «Этот величавый старый иудей, — писал лорд Шафтсбери, — лучше многих христиан».
Монтефиоре родился в Ливорно, в Италии, но карьеру одного из всего лишь 12 маклеров-евреев на Лондонской фондовой бирже сделал в столице Британии; его возвышению, безусловно, способствовал и счастливый брак с Джудит Коэн, через который он породнился с Натаном Ротшильдом. Но блистательный подъем по социальной лестнице и богатство были для Мозеса лишь средствами для оказания помощи другим. В 1837 году он был посвящен в рыцари королевой Викторией; после церемонии она назвала Монтефиоре в дневнике «прекрасным человеком», а сам Мозес молился в своем личном дневнике, чтобы эта честь «оказалась предвестницей будущего блага для всех евреев без исключения». Став богатым, он сократил свое участие в бизнесе и — нередко совместно с тестем или племянником Лионелем Ротшильдом — посвятил себя борьбе за политические права британских евреев[221]. Но больше всего в его помощи нуждались за рубежом, и там его принимали как настоящего посланника Британии и императоры, и султаны, а сам Монтефиоре демонстрировал мужество и находчивость, нередко подвергаясь реальной опасности. И как мы уже писали, именно его дамасская миссия у султана Мухаммеда Али сделала его известным.
Еще в царствование Николая I Мозес Монтефиоре отправился в Санкт-Петербург с целью убедить императора в том, что евреи — народ преданный, храбрый и благородный. Николай ответил ему с холодной учтивостью: «Вероятно, если все они похожи на вас»[222]. Впрочем, Монтефиоре тоже за словом в карман не лез. В Ватикане, где Мозес побывал, чтобы помешать каким-то антисемитским козням, некий кардинал поинтересовался у богача, сколько ротшильдовского золота было выплачено султану за то, чтобы тот положил конец обвинениям по «кровавому навету». «Не больше, чем я дал вашему лакею за то, чтобы он повесил мое пальто в вашей гардеробной», — с неизменной любезностью отвечал Монтефиоре.
Вечной помощницей во всех его предприятиях была жизнерадостная Джудит, называвшая мужа Монти. Но продолжить свой род супругам не удалось. Несмотря на усердные молитвы в гробнице Рахили, Бог не дал им детей. И все же, невзирая на всю свою «еврейскость» и выведенное еврейскими буквами слово «Иерусалим» на гербе, Монтефиоре чтил викторианские ценности и совершал ошибки типичного викторианского вельможи. Он жил в своем роскошном особняке на Парк-Лейн или на увенчаной зубцами вилле в псевдоготическом стиле в Рамсгейте, где выстроил собственную синагогу и уникальный мавзолей, в точности копировавший гробницу Рахили. Его речь была высокопарной и напыщенной, его праведность лишь слегка оживлялась юмором, в его автократическом стиле сквозило некоторое тщеславие, а на стороне имелись любовницы и незаконнорожденные дети. Если верить одному его современному биографу, Монтефиоре даже на восьмом десятке смог стать отцом, обрюхатив некую юную служанку, — еще один знак его поразительной энергии.
Но вернемся в Иерусалим. В подыскании подходящего участка Монтефиоре помогли иерусалимские кланы, с которыми он всегда старался дружить: даже городской кади называл Мозеса «гордостью народа Моисеева». Ахмад Ага Дуздар, которого Мозес знал лет 20, продал ему за тысячу золотых английских соверенов участок за чертой стен — между Сионом и Яффскими воротами. Монтефиоре тотчас перенес в свое новое владение палатки, намереваясь открыть там больницу и построить мельницу, чтобы евреи могли печь хлеб. Перед отъездом он попросил пашу об одолжении: источником зловонного запаха в Еврейском квартале — о чем непременно упоминалось в путевых заметок западных авторов — была мусульманская скотобойня, само наличие которой именно в этом месте призвано было подчеркнуть низкий статус иудеев. Монтефиоре попросил, чтобы бойню перенесли в другое место, и паша согласился.
В июне 1857 года Монтефиоре вернулся в Иерусалим уже в пятый раз. С собой он привез строительные материалы для своей мельницы, и два года спустя строительство началось. Но вместо больницы он выстроил целый квартал домов для бедных еврейских семей — «коттеджей Монтефиоре», — каждый безошибочно викторианский, увенчанный зубцами, краснокирпичный — словно клуб где-нибудь в английском пригороде. На иврите этот квартал называется Мишкенот Шаананим — «обитель беззаботных». Правда, поначалу на обитателей квартала нередко нападали бандиты, так что им частенько приходилось прокрадываться на ночлег обратно под защиту городских стен. Мельница же сперва показалась очень полезной: евреи смогли выпекать дешевый хлеб. Но вскоре она остановилась: на слишком низком месте не хватало ветра; недоставало и профессиональных механиков-мельников.
И протестантские проповедники, и иудейские раввины с одинаковой страстью мечтали о возвращении евреев — и это была заслуга Монтефиоре. Колоссальное богатство новых еврейских плутократов, в особенности Ротшильдов, подпитывало выдвинутую именно в то время Дизраэли идею о выкупе Палестины у турок еврейскими капиталистами. Ротшильды — арбитры международной политической и финансовой сцены — находились в зените своего могущества и были столь же влиятельны в Париже и Вене, как и в Лондоне. Они не были полностью убеждены в исполнимости этой идеи, но охотно вкладывали деньги и помогали Монтефиоре, убежденному, что «Иерусалиму предначертано стать центром еврейской империи»[223]. В 1859 году, выслушав предложения османского посла в Лондоне, Монтефиоре тоже заинтересовался идеей выкупа Палестины, но с долей здравого скепсиса. Он прекрасно понимал, что богатеющая англо-еврейская элита более занята покупкой загородных имений в доброй старой Англии, стремясь сделать явью свою английскую мечту, и подобный проект на диком Востоке ее не увлечет. Монтефиоре склонялся к мысли, что столь желанное для него «национальное возрождение израильтян» — вопрос не политический. И лучше тут уповать на волю Божью.
Открытие в 1860 году маленького квартала Монтефиоре положило начало росту нового еврейского города за стенами Старого города. Однако еще до этого, но уже после Крымской войны, город вновь стал объектом вожделения иностранных держав: Романовы, Гогенцоллерны, Габсбурги и английские принцы в соперничестве друг с другом за Святой город замаскировали старую имперскую Большую игру интересами новой науки — археологии.
39. Новая религия1860–1870 гг.
В апреле 1859 года брат императора Александра II, великий князь Константин Николаевич, первым из Романовых посетил Иерусалим. «Наконец: мой триумфальный въезд, — лаконично записал он в дневнике. — Толпы народа и грязь». После посещения Гроба Господня в дневнике великого князя появилась запись: «Слезы и эмоции»; по отъезде из города: «Мы плакали и не могли остановиться». Император и великий князь вынашивали планы культурного наступления России: «Мы должны установить наше присутствие на Вост