В марте 1866 года Монтефиоре, уже 81-летний вдовец, прибыл в Иерусалим в шестой раз и… не поверил своим глазам: настолько изменился город. Увидев, что евреи у Западной стены страдают не только от дождя, но и от падающих с Храмовой горы камней, он выхлопотал разрешение установить там навес и попытался выкупить Стену (приумножив число бесконечных и безуспешных попыток евреев стать собственниками этой святыни). Покидая Иерусалим, Монтефиоре ощутил «более сильное волнение, чем когда-либо». Но и эта поездка в Святой город не стала для него последней. В 1875 году, когда ему шел уже 92-й год, Монтефиоре снова вернулся сюда: «Я увидел практически новый Иерусалим, расцветший зданиями, из коих некоторые были такими же прекрасными, как в Европе». Уезжая — на этот раз уже навсегда, — он думал только об одном: «Близится время, когда мы увидим воплощение священных обетований Бога относительно Сиона»[227].
Путеводители предупреждали гостей Иерусалима о «польских евреях-попрошайках» и «отвратительных миазмах». Но некоторые считали, что город загрязняют протестантские паломники. «Прокаженные, увечные, слепые и юродивые осаждают вас на каждом шагу», — делился впечатлениями Сэмюэл Клеменс, журналист из штата Миссури, писавший под псевдонимом Марк Твен. Этот прославленный мастер «дикого юмора» совершал на борту корабля «Квакер Сити» паломническое путешествие, которое официально называлось «Большая и увлекательная экскурсия в Святую землю», но которую он сам называл «похоронной экспедицией». Паломничество показалось ему «фарсом»: Твен не мог не высмеять чистосердечных американских паломников: эти «простаки за границей» даже плакали при виде древнего города, который Твен нашел ничтожным. «Хороший ходок, выйдя за городские стены, может за час обойти весь Иерусалим». Больше всего он был поражен, узнав, что прах, из которого Бог сотворил Адама, был из того места, где теперь стояла колонна церкви Гроба Господня, считающейся центром земли: «За шесть тысяч лет никто не сумел доказать, что он взят не здесь, а где-нибудь в другом месте». Твена разочаровали и убранство «тесной церковки, сверкающей драгоценными камнями, разукрашенной пышно и крикливо в чрезвычайно дурном вкусе», и сам город: «Прославленный Иерусалим, одно из самых величавых имен в истории, утратил былое величие и превратился в нищую деревню… Иерусалим мрачен, угрюм и безжизнен. Не хотел бы я здесь жить»[228]. Но все же «дикий юморист» тихонько купил своей матери иерусалимскую Библию и иногда на протяжении своего иронического рассказа повторяет: «Я сижу там, где стоял Господь».
Туристы и паломники — будь то духовные лица или миряне, христиане или иудеи, Шатобриан, Монтефиоре или Твен — зорко подмечали, где стоял или ходил Господь, но совершенно не видели людей, обитающих там. На протяжении веков Иерусалим существовал лишь в воображении верующих, живших в далекой от него Америке или Европе. Нынешние же его посетители, тысячами приплывавшие на пароходах, ожидали увидеть экзотические, опасные и колоритные образы, которые они взращивали в уме с помощью Библии, пытались найти подтверждение своих стереотипных представлений о древнем народе… а также найти уже наконец обещанных переводчиков и гидов. Но в реальности они видели только различия в одежде прохожих и закрывали глаза на картины и сцены, которые им не нравились: восточную «мерзость запустения» и то, что путеводитель Бедекера называл «диким суеверием и фанатизмом». А в воображении они по-прежнему выстраивали собственный образ великого Святого города. И именно такое восприятие подогревало имперские интересы к Иерусалиму. Что до живущего своей жизнью древнего мира арабов и евреев-сефардов в их своеобразных восточных одеждах — для европейцев он практически не существовал. Но мир этот был вполне реален.
40. Арабский город, имперский город1870–1880 гг.
Реальный Иерусалим походил на Вавилонскую башню в причудливом убранстве, со строгой иерархией религий, языков и одеяний. Османские офицеры носили расшитые куртки в сочетании с военной формой европейского образца. Местные евреи, армяне, арабские христиане и мусульмане рядились в сюртуки или белые костюмы и новые головные уборы, символизировавшие реформированную Османскую империю, — тарбуши, они же фески. Мусульманские улемы носили тюрбаны, а одеждой почти не отличались от сефардов и арабов-христиан. Нищих польских хасидов[229], которых в Иерусалиме становилось все больше, можно было легко распознать по черным сюртукам из грубого сукна и мягким фетровым шляпам. Кавасы — телохранители европейцев, в основном армяне, — продолжали носить алые камзолы, белые штаны и большие пистолеты за поясом. Босые чернокожие рабы подносили ледяной шербет своим хозяевам — представителям старинных арабских или сефардских кланов, которые нередко сочетали все вышеперечисленные одеяния: тюрбаны, фески, но с длинными кафтанами (подпоясанные кушаками), турецкие шаровары и черные европейские сюртуки сверху. Арабы говорили на турецком и арабском языках, армяне — на армянском, турецком и арабском, сефарды — на ладино, турецком и арабском, хасиды — на идиш, средневековом немецко-еврейском арго, породившем свою собственную великую литературу.
Приезжим все это наверняка казалось вавилонским столпотворением. Меж тем жизнь Иерусалима была подчинена строгому иерархическому укладу. Главой суннитской империи был султан-халиф. Мусульмане занимали в ней верховные административные позиции. Турки были правителями, ступенью ниже стояли арабы. А на самой низкой ступени социальной лестницы находились польские евреи, часто подвергавшиеся насмешкам из-за своей нищеты, «стенаний» и транса, в который они приходили во время своих молитв. Но между этими ступенями, в полуподпольной народной культуре, все было перемешано, несмотря на ограничения и запреты каждой религии.
Окончание поста Рамадана представители всех религий отмечали праздником и ярмаркой вне стен Старого города, с каруселями и скачками. Уличные торговцы предлагали желающим взглянуть на непристойные картинки, продавали рахат-лукум, пахлаву и другие восточные сладости. Во время иудейского праздника Пурим мусульмане и арабы-христиане облачались в традиционные еврейские костюмы, и приверженцы всех трех религий лакомились еврейскими кушаньями у гробницы Симона Праведного к северу от Дамасских ворот. На Песах евреи дарили своим соседям-арабам мацу и приглашали на пасхальный седер (трапезу), а арабы в ответном жесте преподносили иудеям по окончании празднества свежевыпеченный квасной хлеб. Иудейские мохелы совершали обряд обрезания мусульманским мальчикам. Иудеи также устраивали званые обеды для соседей-мусульман, вернувшихся из хаджа. Самые тесные отношения установились между арабами и сефардами. Арабы называли последних «яхуд, авлад араб» (иудеи, сыны арабов), считали их своими собственными евреями, а некоторые арабские женщины даже выучили ладино. Во время засухи улемы просили сефардских раввинов тоже помолиться о ниспослании дождя. Сефардские арабоговорящие Валеро были главной банкирской семьей города, важнейшими деловыми партнерами наиболее влиятельных кланов. Враждебнее всего к иудеям относились православные арабы: они оскорбляли их в народных пасхальных песнях и чинили над ними самосуд, стоило тем по неосторожности приблизиться к церкви Гроба Господня.
Бедекер предупреждал туристов, что в Иерусалиме «нет публичных увеселительных заведений». В действительности это был город музыки и танцев. Местные жители встречались в кофейнях и винных погребках: они курили наргиле, играли в нарды, смотрели на борцовские поединки и любовались танцем живота. На свадьбах и разных празднествах плясали традиционный танец дабка, а певцы исполняли любовные песни типа «Любовь моя, твоя красота ранила меня». Арабские любовные песни чередовались с андалусскими песнями сефардов на ладино. Дервиши, вводя себя в транс, танцевали свой священный танец зикр под бой барабанов-мазхаров и звон тарелок. В частных домах играли смешанные ансамбли из еврейских и арабских музыкантов, виртуозно владевших своими удами (лютнями), ребабами (местной разновидностью скрипки), зуммара (двойным кларнетом) и множеством местных ударных инструментов. Звуки этих инструментов отдавались эхом в шести хамамах — турецких банях, являвшихся средоточием иерусалимской жизни. Мужчины (посещавшие их с двух часов ночи до полудня) наслаждались массажем и приводили в порядок свои усы. Женщины красили волосы хной и пили кофе. Иерусалимских невест в хамам отводили поющие и игравшие на барабанах подруги; в бане невесте тщательно удаляли с помощью специальной смолы все волосы на теле. В бане же начиналась и сама брачная ночь: жених и его подруги забирали невесту из ее дома, и, если брак заключался между членами влиятельных кланов, новобрачные под балдахином, который держали слуги, шли, освещенные факелами и под бой барабана, до самой Храмовой горы.
Кланы были стержнем иерусалимского общества. Первым главой городского совета стал Даджани, а в 1867 году первым мэром города был назначен 25-летний Юсуф аль-Дийя аль-Халиди. С тех пор эта должность всегда сохранялась за представителями кланов: на посту мэра побывали шестеро Хусейни, четверо Алами, двое Халиди, трое Даджани. Юсуф Халиди, чья мать происходила из клана Хусейни, еще мальчиком сбежал на Мальту, чтобы поступить там в протестантскую школу. Позднее он служил у либерального великого визиря в Стамбуле. Халиди считал себя прежде всего «утси» — иерусалимлянином, затем «шами» — жителем Билад аль-Шама, Большой Сирии, а потом уж арабом и османским подданным. Прекрасно образованный, он был одной из ведущих фигур Нахды — арабского литературного Ренессанса, ознаменовавшегося открытием культурных клубов, газет и нескольких издательств. При этом первый иерусалимский мэр показал себя и военачальником: губернатор послал его с 40 конными воинами подавить беспорядки в городе Эль-Караке за Иорданом. Пожалуй, это единственный мэр за всю новейшую историю, которому случилось возглавить кавалерийскую экспедицию.