ики возвращались домой, с новой силой ощущая радость единения со своим народом: так праздники укрепляли одновременно связь людей с Богом и друг с другом, создавая узы взаимопомощи (Древности, IV, 8, 7; Филон, Об особых законах, 1:70).
Сами праздники тоже были временем ликования. Радостная атмосфера сохранялась все восемь дней, что длился праздник Суккот, когда иудеи из домов переселялись в шалаши из зеленеющих ветвей, оживлявшие весь город. Особенной любовью верующих пользовался праздник Пасхи. Каждая семья (или несколько объединившихся семей) приводила в Храм на заклание пасхального агнца, которого потом съедали за праздничным ужином в память об освобождении еврейского народа из египетского рабства. Самой оживленной и шумной была церемония черпания воды в праздник Суккот, символизировавшая соединение верхнего и нижнего миров. Согласно тогдашним космологическим представлениям израильтян, земля представляла собой капсулу, окруженную водой, причем верхние воды были мужскими, а опасные нижние – женскими, подобными Тиамат. Два начала желали соединиться, и это могло произойти именно в Иерусалиме – «центре мира», где встречались все уровни бытия. Раз в году «затычки», запирающие вход в нижний мир, символически открывались, и при бурном ликовании народа верхние воды смешивались с нижними. Как утверждает Талмуд, тот, кто никогда не видел этого торжества, не знает, что такое радость (Patai, Ch. 3). Черпание воды было признанием могущества первородного хаоса, который должен вторгнуться в мир, чтобы обеспечить в нем на ближайший год жизненную силу, способность к созиданию и обилие плодов.
В период правления Ирода Храм, как и прежде, занимал центральное место в религиозной жизни иудеев, однако некоторые из них уже начинали искать иные пути к Богу. Как мы уже видели, мистики, особенно в диаспоре, в своих видениях стали воспарять прямо к высшей реальности, минуя Храм, который ее символизировал. Кроме того, евреи собирались в синагогах и других местах собраний, где можно было изучать Тору и вступать в сферу духовного без физического путешествия в Иерусалим[38]. Даже в самой Палестине некоторые иудеи научились воспринимать Бога непосредственно в общине, среди единоверцев. Среди фарисеев, продолжавших чтить Храм, во времена Ирода выделились две школы, возглавлявшиеся мудрецами Шаммаем и Гиллелем. Школа Шаммая требовала, чтобы фарисеи еще строже, чем прежде, обособлялись от языческого мира – не ели вместе с язычниками, не принимали от них подарков, не говорили по-гречески. Отчасти это было обусловлено стремлением усилить религиозную чистоту Храма, слишком долго зависевшего от языческих правителей, однако замкнутая община, видевшаяся Шаммаю в качестве идеала, была также отражением древней священной географии, в которой неевреи полностью исключались из сферы святости.
Соперничающая школа Гиллеля также придавала большое значение чистоте и обособлению, но вместе с тем подчеркивала важность милосердия. В течение хасмонейского периода идеал сострадания, судя по всему, был полностью утрачен. После жестоких гонений Антиоха Эпифана законоучители заботились о чистоте Иерусалима и Храма, а не о социальной справедливости, которая исстари рассматривалась как непременный элемент сионского культа. Фарисеи – последователи Гиллеля – считали главной обязанностью еврея совершение поступков, продиктованных милосердием и добротой. Соблюдение соответствующих мицвот обладало в их глазах не меньшей искупительной силой, чем жертвоприношение в Храме (см., например, Авот 1:12–13; Сифра 109Б; ТВ Бава Батра 9А, Б; Авот де рабби Натан 7:17A, Б; Танхума Ноах 16A). Некоторые фарисеи объединялись в особые братства, члены которых (хаверим – «друзья») сурово ограничивали себя, чтобы все время пребывать в состоянии ритуальной чистоты, необходимой для поклонения в Храме. Возможно, для них это был символический способ постоянно находиться рядом с Богом в обычной жизни и сделать столы у себя дома такими же священными, как большой алтарь во Дворе Священников. Когда хаверим собирались на совместную трапезу, она приобретала особый сокровенный смысл, подобно трапезе храмовых священников, когда они вкушали мясо жертвенных животных (Sanders, 1992, p. 441). Эта разновидность благочестия позволяла превратить всякий дом в храм и принести священную реальность Иерусалима в самое скромное жилище.
Сходным образом, к концу правления Ирода члены Кумранской общины, считавшие себя истинным Израилем, стали видеть в своей общине новый духовный храм. Они не желали иметь дела с оскверненным Иерусалимским Храмом, но в своей добровольной ссылке шли в комнату для общих трапез, как в святилище. Весь образ их жизни соответствовал правилам для священников, постоянно живших при Храме: перед едой они окунались в холодную воду и надевали белые набедренные повязки, как священники перед вкушением жертвенного мяса. Заменой жертвоприношению служила молитва, но такое положение дел рассматривалось как временное: кумраниты верили, что настанет день, и два Мессии, священник и мирянин, поведут их сражаться против сил тьмы в последней войне, целью которой будет освобождение Иерусалима. Тогда возродится Святой город, и Господь построит новый Храм. Члены Кумранской общины называли себя эвионитами – «бедняками». Лишь они были истинными обитателями Сиона, исстари видевшегося прибежищем для бедных и униженных. Говоря о Новом Иерусалиме, ессеи использовали выражения, обычные при обращении к Богу:
Я стану вспоминать тебя, о Сион, и благословлять;
со всею силой я люблю тебя;
память о тебе благословенна вовеки.
Тора повелевала евреям любить и благословлять одного только Яхве. Лишь Его имя считалось благословенным в веках. Такое словоупотребление в кумранском гимне вполне закономерно. Кумраниты были убежденными и ревностными монотеистами. Но божественное никогда не открывалось людям напрямую, а Иерусалим на протяжении веков выступал как один из главных символов, позволявших народу Израиля ощущать присутствие недостижимого Бога. Для кумранитов Сион был неотделим от мира, благословения и спасения, а значит – от Бога, и потому Иерусалим оставался для них самой священной ценностью, невзирая даже на то плачевное (в духовном смысле) состояние, в которое пришел земной город под властью Ирода.
Но при этом кумраниты были носителями более воинственных форм иудаизма, которые в то время стали выкристаллизовываться в Палестине. По всему греко-римскому миру народы в ту пору начинали мечтать о национальном возрождении. Восстанавливались храмы, воскрешались старые мифы, в особенности те, в которых присутствовал мотив «сопротивления». Кумранские апокалиптические видения обнаруживают отчетливую связь с древними мифами о великой битве, которая увенчалась основанием Храма, строительством города и созданием правильного миропорядка. Сходным образом, в представлении обычных верующих иудеев большие праздники были торжествами в честь того, что народ и страна священны. Пасха была праздником национального освобождения, Пятидесятница – праздником жатвы и одновременно напоминанием о том, что земля, на которой вырос урожай, принадлежит Яхве и только Яхве, а вовсе не Риму. В праздник Суккот евреи символически воспроизводили скитания своих предков в пустыне и отмечали годовщину освящения Храма. Когда огромные толпы народа стекались в священный город, чтобы предстать перед своим Богом в главной национальной святыне, чувства достигали величайшего накала, и лишь страх перед могучим царем мешал их открытому проявлению. Так продолжалось вплоть до 4 г. н. э., когда разнеслись слухи, что Ирод на смертном одре.
Повод к выступлению был весьма серьезным. Незадолго до того Ирод велел поместить на воротах Храма золотого орла, символ бога Юпитера и имперского Рима. Он явно зашел слишком далеко. Узнав, что царь одной ногой в могиле, два уважаемых в народе вероучителя, Иуда и Матфий, намекнули своим ученикам, что настал удобный момент низвергнуть языческую скверну. Это, конечно, было крайне опасно, но и не менее почетно – ведь речь шла о смерти за Тору, за заветы отцов! Соответственно, молодые люди забрались на кровлю Царского портика, оттуда спустились на канатах вниз и при большом стечении народа изрубили орла топорами. Однако они поспешили. «Непомерный гнев, овладевший тогда Иродом, вселил в него новые силы и помог ему побороть болезнь», – рассказывает Иосиф Флавий. Царь приговорил к казни юношей, изрубивших орла, и их учителей, а через несколько дней снова слег и затем скончался в страшных мучениях; в народе шептались, что Бог так карает его за смерть этих святых «мучеников» (Древности, XVII, 6, 2–5; Война, I, 33, 2–5). Следует, однако, отметить, ограниченный характер протеста. За все годы правления Ирода никто ни разу не попытался поднять мятеж против него самого или против гегемонии Рима в Иудее – возможно, даже и намерения такого не возникало. Поводом к выступлению послужило нарушение чистоты Храма, и оно преследовало единственную цель – избавить Дом Божий от скверны. Такое положение сохранялось и в дальнейшем: пока действия правителя не задевали Храм, евреи были готовы его терпеть, но малейшая угроза Храму, откуда бы она ни исходила, могла спровоцировать насилие, кровопролитие и ответные жестокие репрессии.
Ирод казнил свою возлюбленную жену Мариамну в 29 г. до н. э. и трех своих сыновей незадолго до собственной смерти, поскольку считал – в обоих случаях не без оснований, – что те злоумышляют против него. Троих оставшихся сыновей – Архелая, Филиппа и Ирода Антипу – царь и близко не подпускал к власти, а потому не понимал, кто из них по своим способностям был бы в состоянии занять престол. Умерев, Ирод оставил два завещания, и решить судьбу Иудейского царства должен был Август, который призвал в Рим всех троих царских сыновей. Однако накануне их отъезда, когда в Иерусалим в преддверии Пасхи стекались толпы паломников, в городе с новой силой вскипели страсти по поводу недавней казни мучеников, уничтоживших золотого орла. Жители Иерусалима демонстративно оплакивали несчастных, По всему город разносились душераздирающие стоны и вопли. Настроение гнева, страха и скорби быстро передалось паломникам, и в конце концов Архелай, видя, что не может успокоить толпу, бросил против нее войска. Предпраздничным утром, как раз после заклания первых жертвенных агнцев, воины вошли в храмовые дворы и перебили около трех тысяч человек. Святыня вновь была осквернена, но теперь не языческим символом, а воинами-евреями, пролившими кровь соплеменников. Спустя пять недель, когда Архелай с братьями находился в Риме, прокуратор Сирии Сабин, предвидя беспорядки в праздник Пятидесятницы, во главе римского легиона отправился в Иудею. Когда войско прибыло в Иерусалим, десятки тысяч горожан и паломников забаррикадировали улицы и атаковали римских солдат. Не имея другой возможности сдержать натиск разъяренной толпы, Сабин приказал поджечь портики на Храмовой горе. Подавив мятеж, римляне распяли две тысячи мятежников на крестах, установленных вдоль городских стен (Древности, XVII, 10; Война, II, 3–5).