Монах-доминиканец из Германии Феликс Фабри, посетивший Иерусалим примерно в 1480 г., оставил нам живое описание своего паломничества. Напряженность, существовавшая теперь в отношениях между мусульманским населением и западными христианами, стала заметна, как только корабль с пилигримами причалил в Яффе. Мусульманские чиновники бесцеремонно хватали каждого паломника, требуя сообщить имя и сведения о себе. Затем Феликса бросили в «сумрачное обветшалое строение под полуразвалившимся сводом… наподобие того, как люди обычно загоняют на дойку овец» (Fabri, p. 224). Там к нему приставили драгомана – проводника, который становился единственным посредником между ним и мусульманским миром, – а францисканский кустос дал новоприбывшим строгие наставления. Категорически запрещалось выходить куда бы то ни было без своего драгомана, писать на стенах, бросать оценивающие взгляды на мусульманок, а также пить вино на людях (дабы не разжечь у мусульман смертельную зависть). Полностью исключались любые дружеские контакты с мусульманами – напряженность была столь сильной, что власти не могли гарантировать западным паломникам минимальную доброжелательность местного населения.
Такой неласковый прием, однако, ничуть не охладил рвение пилигримов. Как только вдали показался Святой город, рассказывает Феликс, они все как один соскочили со своих ослов и расплакались от восторга. Еще больше слез было пролито при виде Гроба Господня: «такие горькие всхлипывания, такие сладкие стоны, такие тяжкие вздохи, такая скорбь, такие стенания из глубины души, такое умиротворение и радостное утешение» (Fabri, p. 283). Некоторые потерянно блуждали по церкви и бестолково били себя в грудь, словно одержимые; женщины кричали, будто в родах. Кто-то просто падал без чувств и лежал недвижно, как покойник. Нередко паломники впадали в такое исступление, что их приходилось помещать в больницу. Поклонение Иерусалиму у западных христиан приняло истерическую окраску. В нем отсутствовала дисциплина сосредоточенного «восхождения», и оно не было подлинным соприкосновением с высшей реальностью. Казалось, пилигримы полностью во власти своего воспаленного сознания.
Но в благочестии европейцев происходили и другие изменения. Феликс Фабри анализировал свои чувства по поводу святых мест так, как этого никогда не стали бы делать пилигримы прошлых времен. Он заключил, что паломничество – весьма тяжкий труд. Отнюдь не легко было переходить под палящим солнцем от одной святыни к другой, опускаться на колени, простираться ниц, а главное – без конца тревожиться, правильные ли чувства ты испытываешь. «Чрезвычайно утомительно сосредоточиваться на духовном созерцании предметов отвлеченных, когда телесно все время переходишь с места на место» (Fabri, p. 299). Кроме того, Феликса беспокоили сомнения относительно подлинности некоторых святых мест. Многое ли могло уцелеть от истинного склепа Иисуса после стольких веков? Как вышло, что гробницу Давида не обнаружили раньше (Fabri, pp. 304, 408–16)? Зарождался новый критический дух, из-за которого паломничество традиционного типа со временем сделалось невозможным для людей с западным складом ума.
Но может быть, лучшие дни паломничества к тому времени уже миновали. Во всех трех главных монотеистических религиях считается, что истинное благочестие обязательно должно выражаться в добрых делах. Это как бы «лакмусовая бумажка» подлинной духовности. В прошлом Иерусалим не помог христианам стать милосерднее ни друг к другу, ни к иноверцам. Крестовые походы в определенном смысле были пародией на религиозность – идолопоклонством, в котором голое обладание Святым городом рассматривалось как конечная цель. И вот, уже на пороге Нового времени, Феликс критикует все и всех, не находя доброго слова ни для кого из обитателей Иерусалима помимо францисканцев. «Сарацины, – утверждает он, – замарали себя отбросами всех ересей, они хуже идолопоклонников, мерзостнее иудеев»; греческая церковь, когда-то ученейшая, теперь «запятнана бесчисленными заблуждениями»; сиро-яковиты – и вовсе «дети дьявола», а армяне погрязли в разнообразных ересях; иудеи же справедливо ненавидимы всеми прочими, их разум отуплен страданиями и презрением, которые они претерпевают. Во всем Иерусалиме одни лишь францисканцы идут путем целомудрия, а главным свидетельством их благочестия Феликс считает то, что они «всем сердцем» жаждут нового Крестового похода, чтобы отвоевать Святой город (Fabri, pp. 384–91). Как видим, паломничество в Святую землю ничуть не помогло Феликсу преодолеть закоснелые представления и предрассудки. Он лишь еще более утвердился в ненависти к иноверцам и самодовольстве.
В правление султана аль-Ашрафа Кайтбея (1468–1496) начался закат империи мамлюков. На ее территорию стали вторгаться турки-османы (оттоманы) из Малой Азии, а из Иерусалима было опасно выходить из-за набегов бедуинов: в 1461 г. они убили за стенами города 60 человек. Торговлю султаната серьезно подрывали конкуренты-португальцы. И все же султан не оставил забот о Иерусалиме – он выделил средства на строительство еще одного медресе подле западной стены Харама. Это медресе, названное по имени основателя Аль-Ашрафия, – пожалуй, прекраснейшее из всех зданий мамлюкского периода. Муджир ад-Дин называл его третьей жемчужиной Харама. Оно было надстроено частично над медресе Аль-Баладия и частично – над портиком Харама, а его главный зал, единственный из всех, заходил на сам Харам – так, как будто последние мамлюкские султаны отчаянно тянулись к Скале, чувствуя, что аль-Кудс выскальзывает из их слабеющих рук. В Аль-Ашрафии нашел выражение объединяющий дух ислама: здесь преподавали улемы всех четырех ведущих мазхабов и жили 60 суфиев. Кайтбей также пытался смягчить межрелигиозные конфликты в городе. Он был благодарен францисканцам, которые помогли ему, когда его в молодости сослали в Иерусалим, и разрешил монахам вернуться на Сион, где те вели довольно унылую жизнь в большой тесноте, под охраной свирепых стражников. В 1489 г. им удалось с помощью подкупа добиться возвращения гробницы Давида и Сионской горницы, и они приступили к строительным работам. Однако уже в следующем году собрание улемов постановило, что передача неверным территории, на которой раньше помещалась мечеть, не может считаться законной.
Отношения между мусульманами и еврейской общиной Иерусалима в последние годы мамлюкского периода тоже испортились. В 1473 г. из-за грозы обрушилась часть синагоги Рамбана. Когда евреи обратились к мусульманским властям за разрешением на ремонт, против выдачи разрешения запротестовали имам и верующие соседней мечети – они желали заходить в свою мечеть прямо с улицы, не проходя через участок, принадлежащий синагоге. Евреи при помощи взяток добились сохранения участка, но это так разозлило мусульман, что те однажды ночью захватили и разрушили синагогу. Султан Кайтбей, разобравшись в деле, принял сторону еврейской общины и распорядился, чтобы здание было восстановлено. В то время в Иерусалиме насчитывалось лишь около 70 еврейских семейств, по преимуществу бедных, многие жили в ветхих домах. В этом, впрочем, были виноваты не одни только мусульмане – так, по крайней мере, думал раввин Овадия де Бертиноро, в 1487 г. прибывший в Иерусалим из Италии. Главную проблему он видел в раздорах между ашкеназами и сефардами, т. е. евреями из Германии с одной стороны и из Испании и мусульманских стран – с другой. Из заметок Овадии мы также узнаем, что в те времена евреи отказывались заходить на Харам. Время от времени у мусульман возникала нужда отремонтировать или подновить там постройки, но евреи никогда не брались за такую работу, поскольку не пребывали в состоянии должной ритуальной чистоты. Овадия – первый, кто упоминает об этом добровольно налагаемом на себя ограничении, которое некоторые евреи соблюдают еще и сегодня: Маймонид, который придерживался сходных взглядов, все же счел для себя возможным побывать на Хараме. Теперь, когда Храмовая гора стала для евреев еще более недоступной, чем прежде, им должно было бы потребоваться новое святое место. Однако Овадия, проходя мимо западной подпорной стены Харама, не испытал никаких особенных чувств. Стена, записал он, «сложена из таких огромных камней, каких я не видел ни в одном старинном здании ни в Риме, ни в других городах» (Adler E. N., p. 240). Западная стена еще не была святыней для евреев Иерусалима. Но спустя недолгое время положение изменилось.
Весьма ценное описание Иерусалима в последние дни мамлюков, оставил историк Муджир ад-Дин, писавший в 1496 г. За два с лишним века мамлюкского правления Иерусалим сделался в воображении мусульман еще более святым, чем когда-либо в прошлом. Однако он по-прежнему оставался без стен и практически без гарнизона. Вечерние поверки (смотры) в цитадели прекратились, правитель города жил как частное лицо. Щедро расточая свое благосклонное внимание Хараму, мамлюкские султаны ни разу не побеспокоились о том, чтобы укрепить город, не имевший для них никакого стратегического значения. Однако они не пренебрегали мирскими нуждами Иерусалима. Муджир ад-Дин писал, что здания в городе построены добротно, а его рынки – лучшие в мире. Повышение значимости Харама при мамлюках привело к тому, что туда же сместился и центр общественной жизни города, которая со времен императора Константина была сосредоточена вокруг Западного холма. Когда Салах ад-Дин отвоевал Иерусалим у крестоносцев, он вместе со своими эмирами устроил себе резиденцию именно на Западном холме, поблизости от Гроба Господня. А во времена Муджира правитель города жил у северной границы Харама. Как большинство городов Востока, Иерусалим был разделен на кварталы. Его жители предпочитали селиться в разных районах в зависимости от своей конфессиональной принадлежности или этнического происхождения. Армяне и магрибинцы жили вместе; точно так же поступали мусульмане из Ирана, Афганистана и Индии, которые селились вокруг северо-западного угла Харама. Однако четкого разделения не существовало. В южной части города еще существовали места, где бок о бок жили мусульмане и евреи, а в северо-восточной его части, в Безете, с мусульманами соседствовали христиане. Словом, окончательно разделение по религиозному признаку пока не оформилось.