Отдельно на подносе один из слуг держал изящные амфоры с вином и пиалы. Но прежде, чем поставить на столик вино, спросил:
— Не приневолю ли я гостей, предлагая вино?
— Нет, — ответил Иисус. — Доброе вино веселит душу.
За трапезой они не заметили, как подполз вечер. Пора и на покой. Перед сном им предложили прогуляться по двору, добавив при этом:
— Вы не в оковах. Любое ваше желание для нас закон.
Розово-жасминовая свежесть двора, усиливая действие изрядно выпитого вина, совершенно, казалось, умиротворила их, и они сразу же сладко заснули.
Увы, беспечное состояние каждого из них длилось не так уж и долго. Проснулись среди ночи оба, только и Мария, и Иисус притворялись спящими, ибо каждый опасался вздохом или неловким движением разбудить другого, почитая его спящим. И лишь утром они узнали друг от друга о сокровенных ночных раздумьях. Во дворе, у хауза с фонтаном, где, как они считали, исключается возможность подслушивания их разговора, и состоялись те исповеди. Закончились они вопросом Марии:
— Сегодня ли решится все?
— Нет. Завтра. Или послезавтра.
Однако эти предвидения Иисуса оказались, мягко говоря, не совсем точными. Еще целую неделю они оставались в неведении, не ощущая вместе с тем никаких ограничений в своих поступках, окруженные заботливыми слугами, готовыми отозваться на каждый их чих. Но именно эта внимательность слуг особенно настораживала Иисуса.
«Как смертника перед казнью. Исполняются последние желания».
В этом, как выяснилось позже, Иисус был прав. Первой мыслью, захватившей Главу Сарманского братства, который поспешил в Нусайбин, получив весть о появлении в том городе живого Иисуса, была мысль о жестокой расправе с отступником с последующим оповещением всех Великих Посвященных, принимавших решения на Первом и Втором их Соборах. Этому воспротивился наставник Иисуса, тоже Великий Посвященный, весьма к тому же авторитетный в братстве.
— Не выслушав Иисуса, вправе ли мы приговаривать его к смерти? Верный путь, путь без ошибки — суд. Над ним. Надо мной. Над приставленными к нему слугами и Великими Посвященными, кто должен был добиться полного исполнения постановленного Собором. С этим словом я обращусь ко всем Сарманским братьям, ибо нельзя давать волю вспышке гнева, лучше призвать на помощь мудрость многих.
— Что же, ты, скорее прав, чем неправ, — удивительно быстро согласился Глава Сарманского братства. — Быть суду.
— Лучше, чтобы он остался только нашим. Не стоит, считаю, звать от белых жрецов, от Египта, от ессеев.
— Не возражаю. Только Великих Мудрых нашего братства. Сегодня же посылаю гонцов. Через неделю — суд.
Приглашенные Главой Сарманского братства начали подтягиваться уже через пару дней. С каждым из них беседовали и Глава братства, и наставник Иисуса. Обвинение такое: неисполнение предначертанного ему как Богочеловеку и, что не менее наказуемо, нарушение клятвы о безбрачии. Возможно, что должно выясниться на суде, и нарушение клятвы умолчания. Каждому из Великих предлагалось определить свое отношение к клятвоотступнику и высказать его на суде.
Но к удивлению Главы братства, все Великие Мудрые, будто сговорившись между собой, хотя это совершенно исключалось принятыми мерами, высказали примерно одно и то же.
— Прежде стоит послушать обвиняемого, тогда только приговаривать его.
Вот и решено было провести суд в том доме, где находился сейчас Иисус с Марией. В половине для Великих Посвященных. Собираться поодиночке и с предосторожностями.
Иисус почувствовал приближение судьбоносного дня и накануне его не находил себе места от душевного непокоя, не спал почти всю ночь, обдумывая свое поведение и свои слова на суде. К рассвету он почти уверился, что сумеет доказать свою полную невиновность. Как доказал на суде синедриона.
За ним пришли почти сразу же после завтрака. Жрец из Посвященных изрек с почтением:
— Тебя, Великий, приглашают в другую половину дома.
— И я — с ним! — взметнулась Мария. — Не отпущу одного!
И встала между Иисусом и жрецом.
— Не стоит усложнять и без того сложное, — попытался остепенить Марию Иисус. — Я же тут, рядом.
— Тебя и не пустят в половину для Великих Посвященных, — резко бросил в лицо Марии жрец. — Применят, если потребуется, силу.
— Не справятся!
Иисус обнял Марию, клокочущую решительностью, поцеловал долгим поцелуем, затем попросил:
— Ради меня, ради нас с тобой возьми себя в руки. Все обойдется.
— Хорошо, — смирилась она, обмякнув. — Я стану ждать тебя на террасе.
Она прижалась к нему и, путая шаг, вышла с ним на террасу и присела на корточки почти у самой двери в недоступную для нее половину дома.
И больше не шелохнулась. Напряглась, пытаясь хоть что-то уловить из того, что происходит за закрытой дверью. Увы, оттуда не доносилось ни звука, ни даже шороха, словно за ненавистной дверью была пустота. Безжизненная пустота. Это угнетало ее до умопомрачения, она великими усилиями сдерживала себя, чтобы не кинуться дикой кошкой на дверь, бить ее кулачками, царапать ногтями, пинать ногами и даже вцепиться в косяк зубами — и только молитвенное повторение: «Все обойдется», давало ей силы справиться с собой.
Придавала ей силы и еще одна мысль: главное, не навредить любимому. Он должен жить. Иначе… Она тоже умрет.
Иисус же в это время слушал обвинение Главы Сарманского братства, говорившего степенно, словно взвешивая на безмене каждую фразу, каждое слово:
— Ты — потомок великого царя Израиля, родился под знаком Льва, под знаком Гора и самим Творцом Всего Сущего предопределен тем самым свершить великое — жертвенной смертью искупить грехи людские, за которые Творец Всего Сущего покарал их игом римским, определил рабствовать под знаком дикой волчицы. Твоя жертвенная смерть вселила бы людям надежду на освобождение от рабства, подвигла бы на решительное противостояние окончательному грехопадению человечества.
Иисус привстал, давая понять, что готов ответить на это обвинение, но Глава Сарманского братства жестом остановил его, затем, сделав паузу, продолжил:
— Наказание за отступничество одно — смерть.
Вновь пауза и снова размеренная, полная достоинства речь:
— Ты обвиняешься еще в одном смертном грехе: клятвоотступничестве. В двойном. Ты пренебрег клятвой безбрачия и, как мы считаем, нарушил клятву умолчания. Правда, с достоверностью этого мы не можем утверждать, не допросив с пристрастием ту, ради которой ты забыл о клятвах. Наказание за это тоже одно — смерть.
Умолк, словно оказался в затруднительном положении, словно не решаясь сказать именно то, что намерен сказать. Но вот отверзлись его уста:
— Такое мнение всех Великих Посвященных нашего братства, — он словно провел рукой над головами возлежавших на подушках за спиной Иисуса участников суда, — но мы хотим послушать тебя, прежде чем принять окончательное решение. Говори.
— Я был назареем, матерью посвященным Богу еще в утробе, значит, я от Духа Святого?
— Почему был? — с недоумением вопросил Глава Сарманского братства.
— Наберитесь терпения и ты, вопрошающий, и вы, возлежащие на подушках и желающие придать меня смерти. Я буду говорить долго, иначе вы не сможете меня понять и вынести не ошибочное решение. Отвечать «да» или «нет» — я не овн, лишь жалобно мекающий при виде занесенного над ним жертвенного ножа. Если позвали выслушать меня — слушайте, если желаете моей смерти — засучивайте рукава.
Почувствовал Иисус возмущенность от его прямолинейности, смахивающей на грубость, но и одобрение почувствовал. Причем одобряющих оказалось больше, и это его вдохновило.
— Я жду вашего мнения.
— Говори. Мы станем слушать и вникать, — с долей сарказма разрешил Глава Сарманского братства.
Он был один из возмутившихся гордой непочтительностью Иисуса, на которого потрачено так много силы и средств, но который в итоге наплевал на все и поступил по своему разумению, освободив, как он считал, себя сам от жертвенной смерти, поэтому достоин смерти безвестной.
— Мудрость и беспочвенная обида — не сестры-близняшки, — ответил Иисус, дав понять тем самым, что он не потерял обретенного читать чужие мысли, даже мысли Великих Посвященных, если они не пытаются скрыть их волей духа своего.
Длинной паузой он утихомирил себя, определив больше не выпускать когтей, а говорить лишь по существу обвинения, когда же он вполне совладал с собой, со своими чувствами, то повел рассказ размеренно, чтобы не только сидевший за столиком Глава братства, но и возлежавшие на подушках не оставили бы без внимания ни одного его слова.
— Назарей в Израиле — Божий человек, который день и ночь молит Господа, чтобы простил он грехи избранного им народа и простер вновь над ним мышцу свою. Но мне, в дополнение к этому, уготована была иная судьба. Вы знаете ее. Вы не в стороне от нее. По воле Творца Всего Сущего. Не вдруг я понял предопределенное мне Всевышним. Догадываться начал уже в тайном центре ессеев. Еще более убедился, продолжая познание Священной Истины в Храме Солнца. Белые жрецы по воле брихаспати едва не перечеркнули предопределенного, намереваясь покончить со мной. За что? Проповедуя, я не разделял людей на касты, нес свое слово как допущенным слушать Веды, так и отлученным от них. И еще за то, что я выступал против жертвенных казней, по моему пониманию, которое не изменилось и поныне, совершенно бесцельных. Во всяком случае, в том виде, в каком они свершаются в Индии.
Иисус потер лоб, словно успокаивая взбурлившиеся воспоминаниями мысли, затем молчал довольно долго, но никто не осмелился понукнуть его.
— Я бежал от белых жрецов. Побывал, познавая суть разных верований, во многих монастырях. Когда я пришел к вам продолжить изучение тайн природы, тайн человеческих душ, вы не спросили меня, посвящен ли я белыми жрецами в шестую степень Великого Посвящения. Верно ли вы поступили, не мне судить. Вы продолжили учить меня, щедро делясь своими знаниями. Вместе с тем вы окончательно открыли мне глаза на мой жертвенный путь. Я тогда ясно понял, что меня ждет жертвенная смерть ради спасения рода людского от полного грехопадения, исходящего от дикой волчицы. Убедился я и в том, что моя судьба предсказана давным-давно, и, стало быть, она предопределена и измениться она не может. Я решил испить Жертвенную Чашу до дна.