Услышав, что маркиз Бомануар и виконт де Пуа желают его видеть, герцог язвительно улыбнулся и приказал попросить их тотчас же войти в приемную залу.
– Будьте, мой сын, осторожны! – уговаривал маркиз Бомануар своего молодого любимца. – Забудьте пока, что коннетабль убийца вашего отца, и помните, что здесь он в своем доме, а потому сдерживайте себя, чтобы не наделать беды.
Виконт холодно улыбнулся.
– Как мало вы меня знаете, отец мой! – сказал он. – Поверьте, я не хочу оказаться виновным, если наша миссия окончится неудачно.
Бомануар успокоился, зная твердый характер молодого человека. В это время вошел Монморанси и, поклонившись им с напускной вежливостью, попросил обоих сесть. Они ответили ему поклоном, но остались стоять.
– Господин герцог, вероятно, догадывается о цели нашего посещения, – сказал Бомануар.
– Я точно не знаю причины оказанной мне чести вашим посещением, – ответил, продолжая тоже стоять, Монморанси. – Услыхав имя одного из вас, я мог лишь предполагать, но тем не менее я буду очень обязан вам, если вы потрудитесь объяснить мне все подробнее.
Бомануара всего передернуло, когда он услышал ответ герцога, не предвещавший ничего хорошего.
– Мы были сегодня утром у его величества короля Франциска, – прибавил старый дворянин, – и получили новое доказательство его неистощимой доброты.
– Это неудивительно, господа: король знает лучших дворян своего государства и обходится с ними по их заслугам.
– Его доброта относилась к нам только как к просителям. Мы объяснили монарху бедствия, столько лет обременяющие несчастного графа де Пуа; и король своей королевской волей обещал дать свободу несчастному мученику.
– И так как, – сказал коннетабль с насмешливой иронией, – по вашему мнению, виновник этого несчастья герцог де Монморанси, то я могу думать, что вы пришли велеть мне дать свободу моему пленнику. Не так ли?
– Мы пришли просить вас, герцог, по крайней мере не ждать приказа короля и сделать из вежливости то, что придется делать по приказанию.
– По приказу короля?! – притворно удивляясь, воскликнул герцог. – Но уверены ли вы в том, господа, что король даст мне такое приказание?
– Его величество дал нам свое королевское слово два часа тому назад.
– Это вещь неизъяснимая… – начал де Монморанси.
– Как, вы не доверяете моему слову? – крикнул, покраснев от гнева, Бомануар.
– Сохрани меня Боже, господин маркиз. Но позвольте мне предполагать, что здесь произошло недоразумение; потому что как же я иначе могу согласить ваше утверждение с письмом, которое я полтора часа назад получил от его величества?
Сказав это, он подал маркизу знакомое уже нам письмо. Холодный пот выступил на лице честного дворянина. Это письмо было не только приговором, а и доказательством того, что первый человек Франции, тот, в котором дворяне олицетворяли честность и великодушие, был не кто иной, как негодяй, плут, лгун, подлец, для которого измена своему слову была шуткой.
– Читайте, сын мой, – сказал маркиз, подавая письмо виконту.
– Бесполезно, господин маркиз: я знаю, в чем дело, – ответил молодой человек, отстраняя рукой письмо.
Звук этого чистого, спокойного и твердого голоса кольнул де Монморанси, и он в первый раз пристально взглянул на это молодое лицо, взгляд которого выражал непоколебимую решительность.
В первый раз на него подействовал человеческий взгляд, затронул его каменное сердце, и он подошел к виконту.
– Может быть, король недостаточно взвесил все обстоятельства, – сказал герцог неуверенно. – Если, господа, вы получите новый приказ короля, то даю вам слово Монморанси не противодействовать его исполнению.
– Мы знаем, что значит слово Валуа, – тихо сказал маркиз.
Виконт же ответил:
– Не нужно, господин герцог, его величество написал свой приказ в полном сознании, как сказано в письме; нам остается покориться его королевской воле и сказать вам, герцог, до свидания.
Монморанси невольно вздрогнул, но, чтобы не уронить свое достоинство, ограничился холодным поклоном.
Оба дворянина были уже почти у двери, держа шляпы в руках, когда виконт обернулся и, обращаясь к герцогу, спросил:
– Господин герцог, есть у вас сыновья?
Монморанси смутился от неожиданности вопроса.
– Да… Два сына, – ответил он. – Но зачем…
– Так, я только от души жалею их, – сказал виконт, и, резко махнув рукой, как бы проклиная и отца, и сыновей вместе, он медленно вышел, оставив пораженным этими словами герцога.
XII. Странная игра
Самые длинные дни имеют конец; также и самая горькая, безотрадная жизнь доходит до старости или до предела смерти.
Какие горести жизни не угасают со временем?
Сколько несчастных обрек Бог на постоянные страдания, а между тем новые страдания находят новые силы для перенесения их.
Большая часть людей, обреченных на большие или меньшие страдания, часто примиряются с судьбой, и уже одно это примирение облегчает их жизнь.
Счастье любит наносить удары тому, кто сопротивляется; несчастье тем больнее раздирает тело, чем выносливее оно. Есть форма несчастья, которая с каждым днем все более и более угнетает человека и тем лишает его надежды на улучшение участи.
Такая именно форма постигла графа де Пуа. Какая у него имелась надежда впереди? Никакой. С того дня, когда его кинули живым трупом в тюремную камеру замка Монморанси, он считал себя мертвым. С каждым днем мучения его усиливались, тело начало разлагаться; чего же, кроме смерти, он мог ожидать?
И граф ждал, моля Бога укоротить его муки, иногда соглашаясь страдать более, чтобы замолить грехи свои.
Но с некоторого времени моральное состояние пленника изменилось. Он даже перестал чувствовать свое могильное одиночество; жизнь, которая давно покинула эту страшную темницу, воротилась туда и волновала иссохшую грудь мученика.
Граф де Пуа обрел надежду. И все томления ожидаемой надежды мучили его. Но что заставило графа надеяться?
Все дело в том, что недавно кому-то удалось подкинуть графу небольшую записку.
Несмотря на лаконичное содержание: «Надейтесь, кое-кто заботится о вас», записка эта произвела настоящий переворот в душе графа. Более чем бесконечная радость наполнила его душу. И не имей он железную волю, он умер бы от радости!
С того дня граф де Пуа преобразился. Пренебрежение к самому себе и отвращение к тюрьме исчезли; насколько позволяла ему цепь, он ходил или, вернее, старался ходить, чтобы как-нибудь укрепить свои мышцы, которые от долгого бездействия как бы атрофировались.
Несколько дней спустя он получил вторую записку. На этот раз можно было опасаться, что граф сойдет с ума от радости. Эта записка заключала ту же фразу, как и первая, но с добавлением: «Ваш сын».
Благородный молодой человек поборол ненависть свою к Монморанси и поселился, несмотря на преследования, в окрестностях дома герцога, в котором, наверное, имел связи; полученные записки доказывали это вполне.
И вот граф горячо молился. Молился, чтобы сын его, который по добродетели оказался достойным отца и который готовился к страшной борьбе, был бы сохранен и спасен.
Крупные слезы текли по исхудалым щекам молящегося узника, и эта сладкая грусть облегчала его сердце. Единственное, над чем он задумывался, так это над тем, как записки могли попасть к нему. В его темницу входили только двое: герцог де Монморанси как палач, приходивший любоваться на свою жертву, и, кроме него, приходил еще тюремный служитель, казавшийся еще более жестоким, чем его хозяин.
Однако вот уже несколько дней, как этот служитель более не показывался. Как вскоре оказалось, он был заменен другим, с такой темной, разбойничьей физиономией, что граф невольно предполагал, будто он много потерял в этой перемене.
Между тем герцог стал замечать, что лицо его пленника с каждым днем прояснялось, и это не на шутку встревожило его. Но, несмотря на всякие предположения, он вполне был уверен в невозможности побега своего пленника, во-первых потому, что дворец его был прекрасно охраняем, и, во-вторых, ключи от тюрьмы висели постоянно на поясе самого коннетабля.
Однажды слуга, сопровождавший Монморанси в темницу, заметил ему:
– Монсеньор, я полагаю, что пленник наш сошел с ума. Он кусает свои цепи, как бешеный.
– В самом деле? Вот почему последние дни он казался так спокоен. А что, он теперь бешеный?
– Да; если вы пожелаете видеть его, то нам необходимо взять еще одного провожатого.
– Ах вот как! Ну что ж, выбери самого верного из наших слуг, и пойдем.
– Монсеньор, если вы позволите, я возьму с собой Красного.
– Это твоего племянника, того молодого человека, для которого ты просил место помощника палача Парижа? Скажи ему, что я доставлю ему это место. Если ты считаешь нужным взять его с собой, то возьми.
Вскоре явился племянник Доминико. Это был здоровый детина, крепкий, со взглядом, полным жестокости. Все вместе они двинулись в путь. Герцог открыл потайную дверь и спустился вниз, сопровождаемый двумя слугами. Один факелом освещал путь, а другой держал обнаженную шпагу для охраны своего господина на случай чего-либо непредвиденного. Таким образом они достигли конца темной лестницы, где начинался коридор, ведущий в подземелье темницы.
Дойдя до дверей заключенного, герцог отворил дверь, и все трое взошли в камеру пленного.
Граф де Пуа полулежал на соломе. При виде вошедших он вздрогнул и осмотрел их.
Случайно отсвет факела упал на лицо Красного, племянника Доминико. Сдавленный крик вырвался из груди пленного. Глаза его расширились, лицо выражало полнейшее изумление. Красный поднял руку и приложил палец к губам.
Этот знак удостоверил графа, что он не ошибся. Заключенный поднял глаза к небу с благодарностью, и по щекам его полились слезы.
– Плачет, бедняга! – сказал, как бы сожалея, Доминико. – Ну, значит, теперь он не опасен.
– Не нужно доверяться его слезам – эти негодяи иногда просто притворяются сумасшедшими.