Бессердечный принц, который, конечно же, знал как о снотворном средстве, данном его отцу, так и о похищении из гробницы и заточении в монастырь, решил сначала сопротивляться. Он обвел взглядом своих министров, придворных, солдат и у всех на лице прочитал только страшный испуг. Генрих II, увидав это, не нашел ничего лучшего, как броситься навстречу отцу, схватить его руку и поцеловать ее, крича с притворным энтузиазмом:
– Отец мой!.. Небо сжалилось над моим горем!
Но король так сурово и угрожающе взглянул на сына, что у того затряслись и руки и ноги и он понял, что его замыслы стали известны отцу.
– Господин великий коннетабль и мой капитан охраны, приблизьтесь ко мне, – сказал король; но, заметив, что все смотрят друг на друга с недоумением, не видя ни герцога Монморанси, ни капитана охраны, он прибавил:
– Ах да, господа, позвольте представить вам и прошу признать великого коннетабля Франции маркиза де Бомануара и капитана охраны виконта де Пуа…
Оба дворянина, удивленные и задыхающиеся от гордости, приблизились к королю. Трепет ужаса пробежал по рядам придворных. Если король начинал наносить удары столь важным личностям, как Монморанси, то чего же могли ожидать придворные низшего ранга. Некоторые начали подумывать о бегстве и с волнением смотрели на выходные ворота Лувра, но король предупредил их желание.
– Пусть охраняют входы, – приказал Франциск вновь назначенным. – Никого не выпускать без моего позволения.
– Иду исполнить это приказание, – сказал поспешно принц Генрих.
– Оставайтесь, Генрих, – сказал холодно король. – Мое приказание исполнят коннетабль и капитан охраны. Вы слышали, господа? И знайте, что вы мне отвечаете за исполнение этого приказания. Идите!
Бомануар и де Пуа поклонились с почтением и ушли. Франциск слез с лошади и направился внутрь двора. Сын и старые придворные засуетились вокруг него, но король сделал знак, и вооруженные дворяне, сопровождавшие его до сих пор, окружили монарха. С такой охраной он вновь вошел в королевские покои. Шествие это носило угрюмый и грустный характер.
Король шел молчаливый и строгий; тяжелые шаги солдат громко раздавались по залам. Что же касается министров, то они имели вид приговоренных: они бросали растерянные взгляды вокруг себя, ища хотя бы малейшую надежду на спасение.
Войдя в свой кабинет, король отослал дворян свиты, которые более не были ему нужны. Вся власть вновь сосредоточилась в руках монарха; министры готовы были задушить того, на кого указал бы пальцем Франциск.
Перейдя из своей комнаты в залу совета, король приказал пажу:
– Позвать сюда кардинала-канцлера, великого прево, герцога де Энжена и принца Генриха!
Немного спустя все четверо, испуганные и бледные, вошли в кабинет.
Наиболее испуганным казался Генрих: он отлично знал, что главная вина ложилась на него и тяжесть вины этой была так велика, что самое жестокое наказание могло его ожидать.
Канцлер, кардинал де Турнон, положил на стол перед королем свой портфель с бумагами.
– Уберите эти бумаги, господин кардинал! – сказал высокомерно монарх. – Я вас позвал не для того, чтобы работать с вами, как с министром, а для того, чтобы вы исполнили здесь ваши духовные обязанности.
И, бросив полный злобы взгляд на своего сына, он продолжал:
– Вы должны будете утешить в последние минуты большого преступника, который уже близок к смерти!
Генрих чувствовал, как сердце у него леденело и волосы становились дыбом, но он был солдат и переносил все молча.
– Что касается вас, великий прево, то вы должны исполнить суд. Я потому велел призвать именно вас, что ничья рука, кроме вашей, не может исполнить приговор над персоной королевской крови.
Герцог де Энжен выступил вперед. Это был молодой, красивой и благородной наружности человек, с честным, открытым взглядом.
– Государь, – сказал молодой принц с решимостью, – это для меня вы хотите заставить работать великого прево?
В тоне его слышалась гордая покорность.
– Нет, кузен, – сказал ласково король, взяв его за руку. – Напротив, я вас позвал как первого принца крови, как человека, наиболее близкого к короне, и для того, чтобы вы высказали мне ваше личное мнение по поводу государственной измены.
Де Энжен нахмурился.
– Я вас понимаю, – сказал он с горячностью.
– Вы намекаете на прошлое и хотите напомнить мне, что я притеснял ваших родных… Но вам, герцог, я всегда отдавал справедливость, и мое постоянное расположение должно вам показать, что если я наносил удары вашим родным, то делал это не из ненависти к вашему дому… Во всяком случае, если я ошибся, небо жестоко наказало меня, заставив узнать в моем наследнике душегуба.
– О, отец мой!.. – вскричал невольно принц Генрих.
– Замолчите! – прервал его строго Франциск, побагровев от злобы. – Душегуб, да, даже отцеубийца! Вы скажете, что берегли жизнь мою, когда с помощью усыпляющего зелья выдавали меня за мертвого, когда по вашему приказанию ваш отец и монарх был заключен в монастырь, где монахи принимали его за сумасшедшего и обходились с ним, как с последним слугою. Подлец! Если бы не честность и храбрость нескольких дворян, несмотря на то что они были мною обижены напрасно, Франциск умер бы от горя и страданий, от козней своего родного сына!
Все присутствующие, исключая Генриха, громко вскрикнули от ужаса.
Обвиняемый же, склонив голову, более остальных сознавал тяжесть своего преступления, совершенного по наущениям священника и женщины.
– Герцог де Энжен, – сказал король, – вы будете призваны наследовать мне, если сын мой будет лишен короны. Я знаю, что надежда трона благодаря вашему благородному сердцу не сделает вас пристрастным, а потому еще раз прошу откровенно высказать мне ваше личное мнение по делу принца Генриха.
Герцог де Энжен, бледный, вытер платком вспотевший лоб.
– Я думаю, – ответил он, – что ваше величество должны бы осчастливить вашим снисхождением принца Генриха и простить ему первое прегрешение.
– Я не спрашиваю вас, что я должен делать, – сказал резко Франциск, – я спрашиваю у вас только, что вы думаете об участии моего сына в этом преступлении? Уверены ли вы, что принц Генрих в самом деле замышлял против меня?
Но на этот вопрос не было необходимости отвечать, стоило только взглянуть на Генриха: вид его показывал полное признание в своей вине.
Герцог же поник головой и ответил:
– Он раскаивается.
– Это принесет ему пользу для вечного блага, – сказал холодно король. – Кардинал, уведите с собой принца и приготовьте его к смерти, как подобает христианину и дворянину-принцу. Господа, вы мне отвечаете за него головой.
Генрих протянул умоляюще руки к отцу, но тот отвернулся от него, и по знаку короля все оставили кабинет.
Оставшись один, король почувствовал, что силы покинули его. Приговор сыну хотя и был жесток, но справедлив, и если не волновал совесть короля, то глубоко раздирал его сердце.
– Мой сын! – шептал он. – Убить его по моему распоряжению!
И невольная дрожь пробежала по жилам короля. Вспомнилось ему, как сын его появился на свет и сколько надежд возлагал он на этого младенца, наследника династии, и потом, когда наследник, юношей уже, участвовал в войне и, побеждая врагов, наполнял гордой радостью сердце отца… И что же вышло в конце концов? Сын его изменник и отцеубийца! И скоро по одному только знаку отца эта молодая жизнь перестанет существовать, и шпага великого прево заставит покатиться голову, предназначенную со дня рождения носить корону Франции.
Тысячи мыслей бродили в голове этого всемогущего властителя. Зарождалась мысль о прощении сына, но совокупность поступков отодвигала прощение на задний план. Король все мог бы простить, но не подобное ужасное оскорбление, о котором, впрочем, Генрих ничего не знал, так как, составляя замысел, он сделал условие, чтобы отец его имел богатое и спокойное убежище. Король встал, бледный и решительный.
– Генрих умрет, – сказал он глухо, – я решил это, и сам Бог не заставит меня изменить решение.
– Бог всемогущ, сын мой, – произнес позади него какой-то голос.
Франциск обернулся. Перед ним стоял старичок, невысокий, бедно одетый и хромой; его можно было принять за самого простого, если бы не глаза, горевшие каким-то жгучим огнем. Король почувствовал какой-то суеверный страх. Но он тотчас же оправился и, приняв строгий вид, спросил:
– Кто вы такой?
– Я Игнатий Лойола, – отвечал скромно старик, просто произнося это знаменитое имя, которое во всей Европе возбуждало страх и почтение в народе и королях.
Монарх содрогнулся: странность неожиданного посещения отвлекла его немного от грустных мыслей.
– Так это вы, – произнес король, проницательно смотря на Лойолу, – тот, которого считают теперь уже святым, когда он еще жив.
– Один Господь Бог свят, – возразил Игнатий, – мы бедные грешные, только веруя и раскаиваясь, надеемся спастись.
– Как вы оказались здесь, несмотря на мой приказ, запрещающий вход сюда кому-либо?
– Бог направлял мои шаги, дабы я мог исполнить поручение, данное мне Им.
Святой человек не сказал настоящей причины, что, кроме путеводителя Бога, он имел пособниками нескольких хранителей – тайных членов общества, которые хотя понимали ответственность, которую они принимали на себя, но все-таки не осмелились преградить дорогу генералу ордена.
– Поручение! – воскликнул король с подозрением. – Бог послал вас с миссией ко мне, святой отец?
– Да, – отвечал серьезно основатель ордена иезуитов.
– Хорошо, я вас выслушаю… Человек, подобный вам, имеет право рассчитывать на мое внимание. Но попрошу вас немного обождать здесь; я должен сперва выполнить одно важное дело.
– Государь, – воскликнул Игнатий, – именно ради этого важного дела Бог и послал меня к вам!
Король резко от него отвернулся.
– Преподобный отец, это дух Божий вдохновил вас или вы пришли по просьбе кого-либо другого?..
– Государь, позвольте вам доказать…