– И ты хочешь сказать, – прервал его король, – что если и я откажусь от вашей опеки, то могу подвергнуться той же самой участи?
– Не ранее, чем я помолюсь Господу, который может избавить меня от такого горя! – хитро отвечал генерал иезуитов.
Франциск стоял смущенный. Наглость иезуита его раздражала.
– Разве ты не знаешь, иезуит, что я в своем дворце и окружен верными телохранителями?
– Я это отлично знаю, и потому, избегая проклятых протестантов, оберегающих вход к тебе, государь, я явился сюда через ход, мне одному известный!
– Сделай я только знак, – продолжал король, – и генерал иезуитов будет захвачен и после двухдневной пытки убит.
Лойола улыбнулся.
– Когда я жил в свете, – сказал он, – я получил на войне рану, и поэтому одна нога осталась кривой. Мое самолюбие было жестоко уязвлено этим, потому что в то время я еще был очень занят собой. Желая выпрямить ногу, я, по совету одного медика, повесил себе на ноги громадные гири, от тяжести которых кости трещали и причиняли мне страшные страдания. Самые смелые и закаленные страданиями не могли перенести этой муки более часа. А знаешь ты, король, сколько времени переносил это Игнатий Лойола?
– Откуда же мне знать, – отвечал король. – Ну полдня… день…
– Нет! Я терпел эти муки в продолжение тридцати пяти дней, – отвечал иезуит, торжествующе глядя на Франциска.
Монарх смущенно наклонил голову.
– Полно, король Франции, – продолжал иезуит, – будь с нами, и мы спасем и защитим твою корону; царство твое наполнено еретиками, а в каждом еретике сидит враг твой. Прими мои условия!
– Сперва выслушаем их, – сказал в изнеможении король.
– Прежде всего ваше величество должны забыть несчастное приключение последних дней и вернуть милость свою принцу Генриху, коннетаблю де Монморанси, госпоже де Пуатье и всем тем, кто эту милость потерял.
– На это я согласен, – сказал король.
– Открытые гугеноты, которые приняли веру протестантов, должны быть выгнаны из двора, преследуемые всеми средствами, и в особенности с помощью святого трибунала инквизиции. А что касается тех, которые, хотя носят в душе зачаток ереси, но еще не провозгласили ее открыто…
Иезуит остановился, чтобы наблюдать за действием своих слов на короля. Король в самом деле нахмурил брови при мысли, что у него требовали в жертву Бомануара, де Пуа и других верных ему. Игнатий Лойола ясно увидел, что на этом настаивать бесполезно.
– Что касается тех, – продолжал мягко иезуит, – то король будет продолжать держать их как добрых друзей и употреблять их для своей службы, пока они публично не станут врагами религии.
Франциск облегченно вздохнул.
– Я надеюсь, что ваше величество удостоит принять эти скромные предложения, – сказал иезуит, стараясь почтением смягчить свои жестокие условия.
Франциск в знак согласия наклонил голову.
Вскоре принц Генрих, чудом спасенный от смерти, стоял на коленях перед отцом, возобновляя клятву верности и уверяя в своем искреннем раскаянии.
– Помни, чтобы никто по крайней мере ничего не знал, – сказал король, припомнив совет иезуита.
XXII. Пламя костра
Гревская площадь, место обычного исполнения казней, была наполнена людом, по причине скорой казни, столь любимой парижским народом. Целая толпа еретиков, мужчин и женщин, пойманных во время слушания проповеди евангелического пастора, должна была быть сожжена.
Если бы дело шло о каких-либо ворах или мошенниках, то можно было рассчитывать на народную симпатию к осужденным. Но здесь были еретики, проповедями которых парижане были возмущены и поэтому питали к ним искреннюю ненависть.
Казнь, назначенная еретикам, была ужасна благодаря дьявольскому изобретению кардинала де Турнона и отца Лефевра. Несчастные еретики не были приговорены к обыкновенной казни – сожжению, им приготовили более мучительную смерть: изуверами был придуман род стульев, прикрепленных на длинные железные цепи, которые спускались в огонь и поднимались оттуда, так что жертвы сгорали постепенно. В те варварские времена различные партии старались доказывать свое первенство не поступками и делами, а своей жестокостью.
Между тем на Гревскую площадь въехали трое хорошо вооруженных дворян в окружении многочисленной свиты. По-видимому, они направлялись в это ужасное место не для присутствия при казни, потому что чересчур спокойно приближались к площади. Они или забыли, что на этот день назначена казнь, или скорее не знали вовсе о ней, а избрали путь через площадь как самый короткий.
– Да, дорогой мой спаситель, – говорил один из них, красивый старик, бодро выглядевший, – да, я решил искать себе приют в соединенных провинциях или в Швейцарии. Хотя король по-прежнему благоволит ко мне, но я уже заметил в нем кое-какую перемену.
– Позвольте мне присоединиться к вам, дорогой граф, – отвечал другой, в котором можно было узнать маркиза Бомануара. – По своей натуре Франциск очень добр, но окружающие портят его, и я ожидаю каждую минуту, что меня лишат шпаги коннетабля и арестуют.
Граф де Пуа не сразу отвечал, так как был занят осмотром происходившего на площади. Бомануар, заметя это, продолжал свой разговор, обращаясь к молодому виконту де Пуа.
– И как же вы, молодой человек, решаетесь удалиться от столь веселого, самого блестящего двора в мире, где вы во многом сумели бы достичь выдающихся успехов.
– Я не светский человек и не ищу успехов, – отвечал скромно виконт.
Действительно, все знали, какую строгую жизнь вел молодой виконт, и строгость эта отражалась на всем его облике. После ответа его на слова Бомануара последовало молчание.
Вдруг лошадь Бомануара остановилась. Он удивленно взглянул вниз и увидел около сорока человек простонародья, оборванных и босых, угрожающе окруживших его лошадь. Два монаха сновали среди оборванцев, повторяя наставления и приказы.
– Эй, честные люди, – сказал Бомануар, – пропустите меня, не задерживайте!
На эту просьбу откликнулись несколько угрожающих голосов.
– Мы на Гревской площади, – закричал один из оборванцев, – и здесь могут приказывать только инквизиция и народ Парижа!
– Дорогу монсеньору маркизу де Бомануару, великому коннетаблю Франции! – закричал берейтор, выехав вперед. На это один из монахов крикнул со злостью:
– Бомануар! Гугенот, проклятый враг нашей веры! Нападайте, друзья! Бейте гугенотов!
Но в это время оруженосцы коннетабля окружили его и тем прекратили неприятную встречу. В этот момент на площади раздался крик: «Вот они!.. Вот они!..»
На другой стороне площади показалась телега, окруженная солдатами, монахами и толпой полунагого, оборванного народа. В телеге сидели двенадцать приговоренных к смерти: семь мужчин и пять женщин, которых Франциск I, повинуясь приказанию черного папы, приговорил к сожжению.
Де Пуа обратил взор свой на телегу, силясь кого-нибудь узнать. Но это было невозможно, головы осужденных были закрыты капюшонами.
Вскоре прибыл Франциск, встреченный восторженными криками черни, и поместился в королевской ложе, вместе с королевой, госпожой де Пуатье, принцем Генрихом и герцогом де Монморанси. Королевская ложа была так устроена, чтобы ничто не укрылось от глаз Франциска во время исполнения казни. Жертвы уже были посажены на железные стулья, и палачи ждали только знака, чтобы зажечь нагроможденные дрова и заставить действовать механизм. Когда все было готово, с приговоренных сняли капюшоны. Тогда все принялись разглядывать осужденных: тут были старцы, старухи, офицеры и даже девочка лет пятнадцати, и ее не пожалели бессердечные иезуиты.
Внезапно виконт де Пуа, невольно повернувший голову в сторону казни, смертельно побледнел, и сдавленный крик замер на его губах. Один из осужденных поклонился ему и горько улыбнулся. Это был Доминико, освободитель графа де Пуа.
Монморанси нашел случай отомстить своему слуге и приговорил его к сожжению вместе с гугенотами.
– Отец, – проговорил дрожащим голосом виконт, – этого человека мы должны спасти, потому что мы обязаны ему нашей жизнью и свободой.
– Ты прав, мой сын, – сказал взволнованный граф. – Пока нас самих не заковали в цепи, мы должны попытаться спасти его.
– Вы с ума сошли! – прервал строго Бомануар. – Вокруг множество солдат, и к тому же сам король присутствует при казни. Попытка ваша может привести нас к смерти.
– Что же из того? – горячился виконт. – Если нам не удастся их спасти, то мы можем избавить этих несчастных от мучительной смерти, послав им мгновенную смерть.
И виконт выхватил было свой пистолет. Бомануар схватил его за руку:
– Подождите минуту, я отвечаю за все…
Виконт оглянулся и обвел глазами их вооруженный конный отряд, который, как островок, выделялся в толпе. Но скоро виконт заметил в толпе людей, делавших друг другу какие-то знаки и обращавших свои взгляды в сторону Бомануара. По-видимому, присутствие великого коннетабля ободряло их. Тогда де Пуа все понял. Вольные каменщики собрались в большом количестве на площадь, решив сделать последнее усилие освободить своих осужденных братьев, тем более что они заметили присутствие их тайного главы, маркиза де Бомануара.
В это время король поднялся в своей ложе, с очевидным удовольствием оглядывая густую и радостную толпу, и, обменявшись утвердительным кивком головы с королевой и прекрасной Дианой, громко приказал:
– Начните казнь!
Тотчас же костры запылали, и вскоре пламя стало опалять одежду осужденных. На вопль толпы лишь стон был ответом несчастных. Только девочка, упомянутая нами, подняв глаза к небу, громко крикнула:
– Боже мой! Избавь меня скорее!
Не успела она окончить этот возглас, как стрела со свистом рассекла воздух и вонзилась ей прямо в сердце. Она вздрогнула и, улыбнувшись, склонила на плечо головку и умерла. После оказалось, что этот смелый поступок совершил молодой стрелок, горячо любивший эту девушку, и, желая избавить ее от мучительной смерти, поразил ее стрелой.