– Все это серьезно, – сказал папа, – но ты не должен преувеличивать опасности. Если, как простой кардинал, ты вполне зависел от этих монахов, то не забудь, что выбор в папы даст тебе полную власть над ними и дар связывать и разрешать на земле и на небе. Я оставляю тебе богатую казну; заплати свой долг иезуитам и, таким образом, стань выше их. Уничтожь твои обещания, так как они не согласуются с интересами церкви; и если общество не будет тебе покорно и послушно, то уничтожь его. Римский папа не должен иметь равных себе в католической церкви и никому не обязан отдавать отчета в том, что ему угодно делать.
– Я исполню ваши приказания, – твердо ответил кардинал.
– Благодарю тебя, сын мой! Ты будешь избранником Божиим, ты освободишь церковь от тяжкой тирании, начинавшей уже подавлять ее. Наблюдай за самой ярой католической партией, за иезуитами и за королем испанским; пусть они будут тебе друзьями, но не господами, а если они попробуют взять над тобою власть, то объяви им войну. Лютер еще не достиг того, чтобы угроза отлучения от церкви не производила сильного влияния на воображение народов.
– Отец мой, я исполню все это, если б даже мне стоило это жизни!
– О, они не дойдут до этого, – прервал его папа. – Глаза народов устремлены на апостольский трон, и всякая сколько-нибудь темная драма, разыгравшаяся на нем, подала бы поводы к слишком сильным обвинениям, а иезуиты не решатся так рисковать. Нет, ты не умрешь! А если б даже и умер… то все же поспособствуешь истреблению этого гнусного общества и тому, что эта язва церкви будет вырвана с корнем!..
– И я умру осчастливленный тем, что послужил такому благому делу! – проговорил Санта Северина глухим голосом.
– Благодарю тебя! – повторил папа. – Теперь… подай мне… это распятие… Боже, помилуй меня, если я согрешил пред Тобой!
Бедный старик сделал усилие, приподнял голову и коснулся своими бледными губами изображения Святого Мученика, который всегда был и будет единственной надеждой того, кому уже не на что надеяться, утешением умирающих и светлым лучом, рассекающим мрак неизвестного нам мира.
Это усилие окончательно истощило силы папы. Голова его упала на подушку, он обратил свой последний взор на Санта Северина, как бы прося его исполнить свои обещания, и испустил дух. Пий IV как владыка и как первосвященник заслуживал многих порицаний, но он заслуживал также и прощения Всевышнего, так как всегда действовал по убеждению, думая, что поступает именно так, как должно.
Лейб-медик поднес зажженную свечу к губам папы и, видя, что пламя не колеблется, воскликнул:
– Его святейшество папа Пий Четвертый умер!..
– Сообщите об этом кардиналу Альдобрандини и велите капитану швейцарской стражи сейчас же прийти сюда! – приказал Санта Северина, который в эту торжественную минуту подавил свое горе, чтобы думать только об исполнении последней воли усопшего.
Капитан, старый, преданный и испытанной честности солдат, явился тотчас же. Приказания, отданные ему кардиналом, были ясны, точны и безотлагательны, и он вышел, чтобы неукоснительно исполнить их.
Действительно, минуту спустя толпа слуг с дикими криками ворвалась в комнату папы. Никто не мог дать ей отпора, так как там находился один только Санта Северина, молившийся, стоя на коленях, у смертного одра папы.
Кардинал встал и жестом приказал выйти этим бесстыдным и по большей части пьяным мерзавцам. Но вино придавало им смелость, которой бы у них иначе не хватило в присутствии кардинала, с минуты на минуту могущего сделаться папой. На приказание Санта Северина они ответили взрывом хохота и принялись отворять ящики и тащить все, что только им попадалось под руку.
Но в коридоре раздались тяжелые шаги, вошли швейцарцы и, не говоря ни слова, начали бить грабителей по головам шпагами плашмя. Двое из них, у которых нашли добычу, были арестованы, другие поспешно разбежались. Арестованные были, по приказанию кардинала, заперты в темницу дворца.
– Если я стану папой, – сказал задумчиво Санта Северина, – первым моим актом правосудия будет повесить этих двух разбойников.
И вполне уверенный, что после столь энергичного поступка его уже не будут больше беспокоить, он снова погрузился в свою молитву. Когда пришли его коллеги, то они еще более утвердились в намерении вручить папство этому праведнику, найдя его коленопреклоненным и молившимся у смертного одра папы.
X. Черный папа
Карло Фаральдо с истинным удовольствием исполнял нетрудные обязанности, наложенные на него саном послушника. Он заботился о нескольких чрезвычайно ценных картинах, принадлежащих иезуитам, должен был каждый день прочитывать несколько отрывков из «Духовных упражнений» святого Игнатия, этой зловещей, изламывающей человеческие мозги машины, изобретенной с таким глубоким знанием дела основателем ордена иезуитов. А также должен был прочитывать в часы, для него наиболее удобные, несколько недлинных молитв; все же остальное время был свободен делать, что ему вздумается.
Венецианец проводил свой досуг, прогуливаясь под высокими деревьями парка, прилегающего к монастырю, и лелеял ту мечту, которая столь сильно повлияла на его молодую жизнь.
Фаральдо полнел, и, хотя это и портило немного элегантность его фигуры, которой он так гордился, тем не менее это указывало на отличные материальные условия, доставляемые орденом своему послушнику.
Действительно, одним из главных правил иезуитского ордена (правило, на которое так жестоко, но без всякого повода, позже нападали янсенисты[46]) было делать дорогу, ведущую в рай, удобной и приятной для послушников, вместо того чтобы усыпать ее терниями и колючками, как то делают другие ордена.
Молодой человек возмутился только однажды: тогда, когда отец настоятель, желавший приучить его к повиновению, приказал ему оставаться целые два часа, запершись в своей келье и читая «Духовное упражнение».
Венецианец особенно ненавидел это чтение, он с ужасом замечал, что этот мистический трактат оказывал на него пагубное влияние; он боялся поддаться ему и самому сделаться иезуитом.
С другой стороны, нельзя было не читать: двери послушнических келий оставались всегда открытыми, и отцу настоятелю весьма легко было следить за исполнением своих приказаний.
Но когда молодой человек попробовал противодействовать, отец настоятель вежливым, но твердым тоном заявил ему, что его никто не удерживает как пленника и что если он не в состоянии свыкнуться с правилами ордена, то всегда свободен удалиться из монастыря, прибавив, что в таком случае он может вполне располагать тем платьем, драгоценностями и деньгами, которые были на нем при вступлении его в монастырь. Это предложение прозвучало для юноши нешуточной угрозой.
Куда бы он пошел, если бы гостеприимный дом иезуитов запер перед ним двери? А потому он покорился своей судьбе и добросовестно начал раздумывать над книгой Игнатия, а в особенности над тем местом, где тот убеждает верующего считать себя воином Христа.
К тому же (это не должно казаться ни невероятным, ни необъяснимым) молодой человек начал мало-помалу чувствовать, что подпадает под влияние атмосферы, окружающей его в монастыре. Отвращение, которое он поначалу испытывал к монастырской жизни, уже исчезло.
Так как было устранено все раздражающее и задевающее его самолюбие, то его характер смягчился. Он еще не был одним из тех нравственных трупов, которые, по правилам Игнатия, и есть лучшие из его последователей, но он уже становился безразличным человеком, в котором стушевывались прежние впечатления и который, не отдавая себе в этом отчета, все более и более подготовлялся к принятию той окончательной формы, какую его воспитатели сочтут нужным придать ему.
Между прочим, он уже начал интересоваться тем, что происходило в монастыре, несмотря на то, что иезуитское воспитание уже приучило его поднимать глаза только тогда, когда прикажут, и знать только то, что ему позволяли знать.
Таким образом, он очень заинтересовался прибытием в монастырь двух иезуитов, из которых одного он уже видел несколько раз, другого же никогда не видал; но он не выдал ни одним движением мускулов лица своего любопытства.
Первый из этих иезуитов был отец Еузебио, тот испанский монах, который наводил ужас на кардинала Санта Северина; другой был дряхлый старик в совершенно изношенном подряснике, он шел очень медленно, опираясь на посох.
Старик пришел чуть позже отца Еузебио, вошел со смиренным видом, делая все возможное, чтобы не быть замеченным, и ответил глубоким поклоном на поклон привратника.
Настоятель, сидевший в приемной, увидев этого смиренного старика, встал и хотел двинуться ему навстречу. Но взгляд незнакомца заставил его опять сесть, с гордым и равнодушным видом ответить на смиренный поклон бедного старика.
Карло заметил все это и был этим очень смущен.
Он уже достаточно знал обычаи ордена, чтобы догадаться, что преувеличенное смирение незнакомца и притворное равнодушие, выказанное к нему другими, говорили о чрезвычайно высоком сане этого по виду столь ничтожного человека. Юноша убедился бы в справедливости своего заключения, если бы мог присутствовать при разговоре, происходившем в самой маленькой и беднее всех убранной келье монастыря.
Как только отец Еузебио остался наедине с незнакомцем, то быстро схватил левую его руку и смиренно поцеловал надетое на ней простое кольцо. Это кольцо было из филигранного[47] серебра и не имело бы никакой ценности в глазах непосвященного, но тем не менее ни у одного государя не нашлось бы в сокровищнице ни одной драгоценности, превосходившей по цене стоимость скромного колечка, надетого на палец старика. Оно служило признаком таинственной и могущественной власти, с которой должны были считаться и монахи; это был скипетр незримого властелина, которого все боялись и который не боялся никого. Словом, это было кольцо генералис