Когда Анна увидала, что поставленный иезуитом на стол бокал пуст, когда она убедилась в том, что в нем не осталось ни капли вина, странная перемена произошла в ее лице и манерах.
Лицо приняло серьезное выражение, на лбу появилась глубокая морщина, усмешка скользнула по губам.
– Преподобный отец, – сказала она таким странным голосом, что это удивило и кардинала, – вы придерживаетесь того же мнения, что и вчера?
– Я не понимаю вас… герцогиня… – пролепетал иезуит, больше всего испуганный происшедшей в Анне переменой.
– Вы сейчас меня поймете… Друг мой, – продолжала Борджиа, обращаясь к кардиналу, – этот господин, как ты уже знаешь, дал мне поручение отравить тебя…
– Я это знаю, – ответил Санта Северина тоном величайшего презрения, даже не глядя на испанца. – Что мне за дело до того, что может сказать или сделать достопочтенный отец?..
Еузебио из Монсеррато встал.
– Герцогиня! – властно крикнул он. – Не забывайте, что играете со смертью, что… я не всегда буду в вашей власти…
Он не кончил: внезапное удушье сжало ему горло, железное кольцо неожиданно охватило виски. Он почувствовал невыразимые страдания, тысячи раскаленных игл обожгли его лицо и тело, вонзились в мозг. Иезуит тотчас же понял ужасную истину, да и нетрудно было догадаться.
Он попробовал поднять над девушкой угрожающий кулак, но упал на стул, бормоча жалобным голосом:
– Я отравлен…
– Вы не ошиблись, отец мой, – заметила с величайшим хладнокровием Анна. – Я не хотела оставить этот свет, не отомстив в последний раз; я не хотела, чтобы какой-то гнусный монах мог бы похвастаться после нашей смерти, что произнес над нами приговор и заставил нас умереть… потому что мы сами приговорили себя к смерти, преподобный отец…
Молния блеснула в глазах отца Еузебио, и умирающий иезуит нашел в себе силы, чтобы воскликнуть:
– Приговорили себя к смерти?..
– Да, именно так, – сказала Анна; дивное спокойствие и нечеловеческое величие осветило ее чело.
– Я думаю, что невозможна жизнь под ударами иезуитского ордена: что такая лютая ненависть рано или поздно должна была стоить нам жизни, что мы пали бы в разное время и после тысячи терзаний; а потому я и решила сделать то, что и сделала своими собственными руками; я налила яд себе и своему возлюбленному, и мы скоро умрем… Но после того как насладимся твоей смертью, подлый монах!
– Ты сделала это! – воскликнул Санта Северина, бросаясь к ней.
Но ни в этом движении, ни в словах, ни в лице кардинала ничто не выражало ни малейшего упрека. Напротив, одной мысли о той жертве, которую принесла ему Анна, было достаточно, чтобы забыть о той, какую она от него требовала. Разве умереть таким образом не стоило тысячи жизней?..
Анна поднялась, чтобы бросить оскорбительные слова в лицо иезуиту, и упала на стул. Ее прекрасное лицо начинало изменяться под влиянием мучительной агонии последних минут.
– Поди сюда! – прошептала она, протягивая руки к своему возлюбленному. – Поди сюда!..
Санта Северина подошел к ней, шатаясь, как пьяный, поднял на руки легкое тело девушки и с бесконечной нежностью опустил его на диван. Потом сел возле нее, но вскоре уронил голову на ее колени и закрыл глаза под влиянием какого-то оцепенения, не лишенного некоторой приятности.
Тяжелое дыхание влюбленных вскоре прекратилось, и стало ясно, что жизнь иссякла в их телах. Тогда отец Еузебио, уже корчившийся в мучительных судорогах агонии (так как его доза была гораздо больше, нежели количество, выпитое двумя любовниками), бледный, с глазами, налитыми кровью, ртом, покрытым беловатой пеной, встал на ноги и сделал шаг к двери.
– Помогите!.. – прохрипел он угасающим голосом. – Помогите!..
Он не мог идти дальше и упал во весь рост, у ног двух прекрасных и смелых существ, которых сам же толкнул в пропасть.
– Кольцо!.. – шептали его губы. – Кольцо генерала!.. Я умру здесь, и оно попадет… Бог знает в чьи руки…
Прилив еще сильнейших страданий вырвал из его груди крик. Широко раскрытые глаза с выражением нестерпимой муки остановились на его жертвах, сладко уснувших сном блаженной смерти, тогда как он, их могущественный палач, ползал у ног их и корчился в ужасных мучениях.
Вдруг страшное сомнение потрясло его душу, сомнение в том, был ли он прав, поступая таким образом: не превысил ли он свои полномочия, не принял ли требование своего честолюбия за интересы веры и церкви?
– Боже мой! – прошептал он. – Если я ошибался!.. Если я просто убийца… Боже мой, подкрепи мою веру!.. И прости мне, Боже мой, мои прегре…
И он испустил дух.
XVIII. Вне гроба
В одно прекрасное зимнее утро мессир Каролюс ван Бурен, один из самых значительных негоциантов Амстердама, медленно и важно прохаживался по берегу канала, несущего на своих водах в столицу Голландии корабли и богатства всего света.
Хотя мессир ван Бурен и обладал огромной торговой флотилией, рассеянной по всем четырем частям света, но в эту минуту он не ожидал ни одного из своих кораблей. Тем не менее добрые обитатели фламандского города, все до единого знавшие его, нисколько не удивлялись, видя его прохаживающимся в этот час и в этом месте. Дело в том, что мессир ван Бурен не был человеком обыкновенным. Если бы он ограничился только тем, что был миллионером, то его не считали бы особенно важным лицом, так как в соединенных провинциях, несмотря на жестокую войну с Испанией, или скорее именно благодаря этой войне, миллионы встречались чаще, нежели в какой-либо другой стране на свете, и состояния в тридцать, сорок, пятьдесят миллионов встречались там довольно часто. Но, кроме бочонков, наполненных золотом, Каролюс обладал еще одним важным достоинством. Достоинства этого тем сильнее добиваются и тем более завидуют, потому что оно дается не по приказу короля или министра, но по свободному выбору граждан.
Каролюс ван Бурен был эшевен[58] доброго города Амстердама. Эшевены составляли совет, выбранный городом и управлявший им по своему усмотрению. Из среды этого совета избирался бургомистр. Значит, эшевен был человеком, могущим с минуты на минуту сделаться бургомистром Амстердама, облеченным властью, превышавшей по своему величию и блеску власть парижских купцов и лондонского лорд-мэра.
Представлять эти городские власти было привилегией самых древних голландских фамилий, тех из них, которые могли похвалиться тремя или четырьмя столетиями гражданства в Амстердаме, и тех, которые прославились или занимаемыми должностями, или патриотическими заслугами.
Каролюс ван Бурен не принадлежал к древней голландской фамилии, он даже не был голландцем, и никто не знал, откуда он родом. Каким же образом удалось ему добиться столь высокой чести?
Говорили, что лет двадцать тому назад, и именно в том году, в котором в Риме случились рассказанные нами происшествия, окончившиеся столь трагически, в Амстердам, в то время еще далеко не столь цветущий и которому со всех сторон угрожало победоносное испанское оружие, прибыл один молодой человек.
Вначале как правители города, так и сами граждане смотрели на него подозрительно, что и было весьма понятным в те времена, когда испанские шпионы проникали повсюду. Но после разговора с одним из лютеранских священников, пользовавшимся очень большим влиянием и популярностью, наш юноша был очень хорошо принят главами правления и за их поручительством помещен в лавку мессира Вильгельма ван Бурена, ведшего торговлю пряностями с Востоком и в то же время служившего в полку милиции, где он занимал высокую должность.
Разразилась война, более жестокая и кровавая, нежели когда-либо; республика соединенных провинций воззвала к храбрости своих сынов. Молодой Каролюс отправился на войну вместе со своими сотоварищами; он выказал чудеса храбрости в сражениях с полками Амброджио Спинолы и других испанских генералов; в одной из засад, где многие голландцы лишились жизни, спас своего начальника, мессира Вильгельма, рискуя жизнью.
Этот подвиг, завершивший многие другие, не менее героические, доставил нашему Каролюсу великолепное двойное вознаграждение: во-первых, амстердамская община решила сделать молодого иностранца голландским гражданином, возвела его в должность знаменосца своего полка, так как только благодаря его храбрости знамя не попало в руки врагов; во-вторых, мессир Вильгельм ван Бурен, целый день куривший свою фарфоровую трубку, долго раздумывал, каким образом мог он достойно отблагодарить своего спасителя, и вспомнил наконец, что у него была дочь, добрая кругленькая девушка, носившая поэтическое имя Федерика и бывшая одной из наиболее богатых невест в Голландии.
Девушка, будучи спрошена отцом, созналась с большим замешательством, что гордый вид и любезность отцовского секретаря очень ей нравились даже и прежде его героического поступка. Со времени же происшествий последней войны Федерика любила его со всей страстью, могущей заключаться в груди молодой голландки, любила его, как хорошо навощенный пол или как тройной ряд блестящих кастрюль. Каролюс (читатель, конечно, понял, что под этим именем скрывался Карло Фаральдо) сначала не мог поверить своему счастью. Хотя как истый голландский гражданин, не особенно страстно был влюблен в пухленькую дочку своего хозяина, зато он чувствовал глубочайшее уважение к холщовым и кожаным мешкам, наполненным золотыми и серебряными монетами, которым он, в качестве доверенного секретаря Вильгельма ван Бурена, знал точный счет.
Брак совершился, и с общего согласия молодой иностранец стал носить фамилию своего тестя и приемного отца. Это согласие было санкционировано городским советом, видевшим с удовольствием, что таким образом будет продолжено существование фамилии, столь заслуженной и прославленной в истории такой страны, как отечество ван Бурена. И это еще не все: наш Карло, сказочно разбогатевший и прославившийся участием в войне за независимость, быстро достиг завидного поста эшевена.
И вот в качестве этого-то последнего мы и находим его с выпяченным вперед большим животом, словно то был штандарт его богатства и могущества, серьезно и торжественно прохаживающимся по берегу с целью удостовериться, что все шло обычным порядком и что никакой злоумышленник не нанесет вреда этой главной ветви голландской торговли.