а, стены которого довольно хорошо сохранились. Дверей в храме, конечно, не было и следа, свет туда падал сверху. Это место в особенности вызывало страх, ибо в храме, по утверждению «очевидцев», было главное сборище ведьм. Часто в темную, безлунную ночь внутри храма виднелось пламя, что служило несомненным доказательством присутствия адской силы. Папская полиция, поддерживая в гражданах предрассудки, сама была далека от мысли приписывать всем этим явлениям сверхъестественный характер и некоторое время следила за храмом. Убедившись, что в нем не собираются политические заговорщики, а что он служит кровом для самых мирных бродяг, власти оставили храм в покое, не разуверяя граждан в их убеждении.
В одну темную и бурную ночь, два месяца спустя после приезда в Рим кавалера Зильбера, в храме находилась молодая девушка из народа, нисколько не похожая на страшную ведьму. Таинственная обитательница, напротив, была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с правильными, выразительными чертами лица, черными глазами, блестевшими точно два раскаленные угля, толстой косой до пят и коралловыми губами, сулившими муки ада и блаженство рая. В ночь, о которой идет речь, красавица стояла около котла, висевшего над огнем, мешая деревянной ложкой жидкость, варившуюся там. Была темная ночь, небо заволокло тучами, на всей пустынной площади не было живой души. Пламя, вырывавшееся иногда из-за высоких стен храма, окончательно убеждало суеверных римлян в сборище ведьм, совершавших свой шабаш. Запоздалый путник, видя огонь, выходивший из-за развалин, набожно крестился и спешил миновать это проклятое место. Занятия юной колдуньи были прерваны шумом шагов, вдруг раздавшихся у входа.
Красавица перестала мешать варево, чутко стала прислушиваться и спросила:
— Кто там, это ты, Тито?
— Кто же, кроме меня? — отвечал мужской голос, и к котлу подошел красивый юноша лет двадцати. Это был тип также малосоответствовавший народной фантазии. Высокий ростом, крепкого сложения, с красивым лицом, хотя несколько сурового выражения, Тито представлял собой идеал римского плебея, который изумлял мир своей храбростью и силой во времена древнего Рима.
Девушка повернула свою красивую головку к Тито и, улыбаясь, сказала:
— Ну ты достал, что я просила?
— Да, но с некоторыми хлопотами; мой отец до ночи был занят.
— Устал от работы?
— Да, и, к сожалению, заработал слишком мало. Повесил двух несчастливцев и получил за труд сущие пустяки: по четыре скудо с головы. Когда суд приговаривает к плахе, заработок бывает гораздо лучше. За каждого обезглавленного преступника отец получает по пятидесяти и более скудо. А сегодня были лишь осужденные к повешению. Один из них ни за что не хотел умирать, отец никак не мог с ним справиться; пришлось мне помочь. Вот кровь этого повешенного, я с большим трудом мог ее добыть, — прибавил Тито, подавая пузырек девушке.
Молодая колдунья взяла пузырек с кровью и тотчас же вылила его в кипевший котел, потом из-за своего пояса достала также пузырек с жидкостью и вылила туда же, тщательно размешивая кипяток.
— Кроме этой «медицины», я тебе еще принес кое-что, — говорил Тито, вынимая из кармана хлеб и большой кусок ветчины.
— Какой ты милый, Тито! — вскричала красавица, влюбленно глядя на молодого человека. — Ты заботишься не только о необходимой мне «медицине», но еще и о моем желудке; спасибо тебе!
— Вздор, о котором не стоит и говорить! — отвечал Тито. — Я всегда бываю истинно счастлив, когда мне удается оказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.
— Ты прав, мой милый, — говорила Роза, принимаясь за ветчину. — Нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и если мы будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой в целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.
— И мстить нашим ненавистникам, — глухим голосом сказал сын палача.
— Да, мой хороший Тито, — поддержала его красавица, — мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их, и ненавидит тех, кто совершает казни.
— Но какая подлость, ты сама рассуди! — воскликнул Тито, сверкая глазами. — Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен стать исполнителем смертных приговоров. И всего отвратительнее то, что люди не презирают судей, приговоривших преступника к смертной казни, они презирают палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно повстречали дьявола, и спешат скрыться, мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятия, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и заживо сожгли на костре по приговору инквизиции? То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты вынуждена скрываться от инквизиторских сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!
— Назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тито, — говорила Роза, лаская своего милого. — Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!
— Значит, тебе известен секрет твоей матери? — спросил, улыбаясь, Тито.
— Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что на пергаменте не было ничего видно, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.
— Да, твоя мать была страшная женщина, — говорил Тито. — Не знаю, правда ли, как утверждали ее судьи, что будто она имела сношение с нечистой силой, но что ей был известен яд, не оставлявший никаких следов, — это не подлежит сомнению. Отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее наследовала.
— И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый! Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев — синьоров, которые наказывают нас не за наши вины. О! Друзья мои! — вскричала Роза, сверкая глазами. — Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!
Тито с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее энтузиазм. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы имела сношение с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.
И эти два юные, прекрасные существа, созданные для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их помыслы были направлены на дурное. Роза была страшная отравительница, а Тито ее сообщник.
Кончив скромный ужин, Роза сказала:
— Теперь мы можем идти, микстура готова.
— Пойдем, — отвечал юноша.
Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тито последовал за ней. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого проходил через пролом стены, в другом лежала куча сухих листьев — это была постель — и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.
— Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, — говорила Роза, садясь на сухие листья, — ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была дана в кушанье или в питье тому, кто предназначался быть отравленным, но впоследствии опытным путем установлено, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи или цветок, и, если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, — продолжала, оживляясь, Роза, — заключается в том, что его действие строго обусловлено дозой. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой свой секрет!
— Значит, моя прелестная Роза, — сказал Тито, — в этом пузырьке мы носим десятки смертей.
— Нет, не десятки и не сотни, а если понадобится, даже тысячи, мой ненаглядный, — отвечала Роза. — Вскоре Рим будет поражен ужасом, настанет целая серия смертей. Будут умирать князья, негоцианты, дворяне, воины; смерть не пощадит даже дворец Ватикана.
— Страшно подумать, — сказал Тито, обнимая талию красавицы, — ты и твоя бедная мать никогда не слыхали ни от кого ласкового слова!
— Правда, Тито! С тех пор как я себя помню, ни я, ни моя покойная мать не только не получали ни от кого ласки, но даже не видали взгляда, который бы не выражал ненависти и презрения. Между тем было время, когда моя бедная мать могла назваться совершенной красавицей. В моей памяти сохранились воспоминания раннего детства. Двух лет от роду я была невинным, беззащитным ребенком, способным обезоружить даже тигра; но моих преследователей моя невинность и беззащитность не обезоружила. Сколько раз моя несчастная мать, защищая меня своим телом, была ранена камнями, которыми в нас швырял народ, когда мы шли по улице. С тех пор в моей груди умерла жалость к этому подлому народу, и я с наслаждением думаю, что в числе отравленных моим ядом будут и те, которые швыряли камнями и грязью в мою несчастную мать пятнадцать лет назад!