XXIIIСтарый друг
Увидав все, что было ему нужно, Малатеста повернул назад и, склонив голову на грудь, глубоко задумался, да и было отчего. Союз таких двух личностей, как герцог ди Сора и Пикколомини, мог повести к весьма серьезным последствиям. Очевидно, тут дело идет о сильной, могущественной партии. Положим, он, Малатеста, мог бы избавиться от Монтемарчиано ловким ударом кинжала, но останутся преданные ему друзья, которые будут действовать; при том же явная поддержка герцога ди Сора придавала вражде Пикколомини большой вес. Хотя Джиакомо Боккампаньи уже и не являлся главнокомандующим папских войск и не имел под своей командой вооруженной силы, тем не менее герцог все еще пользовался большим влиянием в столице; влияние это было столь велико, что сам Сикст V, заклятый враг своего предшественника, счел благоразумным не трогать его племянника, так как тот принадлежал к сильной партии, и, пока правление Сикста окончательно не окрепнет, задевать эту партию опасно. Между сторонниками герцога ди Сора как племянника покойного папы Григория были члены святой коллегии, многие из них занимали важные правительственные посты и все принадлежали к богатой римской аристократии. Покойный папа Григорий, хотя и был одним из самых неспособных и глупых пап, но был крайне предусмотрителен относительно судьбы своих племянников; он позаботился связать их узами брака с богатой римской аристократией, дабы на случай своей смерти и коренных преобразований они имели поддержку. «Следовательно, — рассуждал Малатеста, — если такой человек, как Джиакомо Боккампаньи отрешился от политики благоразумия и вступил в заговоры, осмелев настолько, что ходит по римским окрестностям переодетый в крестьянское платье, и вошел в союз с подобной личностью, как герцог Монтемарчиано, то, значит, дело задумано серьезное, и успех его более чем вероятен».
Все это, конечно, не было в духе Малатеста, тем более что Пикколомини желает от него отделаться. Необходимо было избежать опасности и, кроме того, отомстить негодяю Пикколомини, вовлекшему его в заговор и всегда отговаривавшего его, Малатесту, от всяких попыток примирения с папским правительством. Сам же Пикколомини, напротив, как видно, стремился получить амнистию, и, не подлежит ни малейшему сомнению, при первом же удобном случае выдаст папской полиции своего сподвижника.
Рассуждая таким образом, бандит был весь погружен в свои мысли, не замечая никого и ничего. В это время какой-то человек, тщательно закутанный в плащ, поспешно проходя мимо, грубо толкнул его и не извинился. Малатеста опомнился. Забыв, что на нем одежда священника, который обязан прощать обиды ближнему, он громко крикнул незнакомцу:
— Эй, милейший! Нельзя ли остановиться, мне хочется посчитаться с вами за ваше невежество!
Грозного возгласа было достаточно, для того чтобы узнать под священнической сутаной дворянина, умеющего владеть шпагой. Этот вызов был не более как невольный порыв со стороны бандита, и он тотчас же раскаялся в нем, но было уже поздно. Прохожий повернул назад и подошел к мнимому монаху. Оба противника быстро осмотрели друг друга при свете фонаря, повешенного на мосту святого Ангела по приказанию папы Сикста.
— Благочестивый отец Малатеста! — вскричал незнакомец. — Как мне приятно вас видеть, давно ли вы сделались священнослужителем?
Малатеста, видя, что его узнали, отскочил назад и схватился за кинжал, спрятанный в его рукаве.
Движение это не укрылось от незнакомца.
— Бросьте дурачиться, любезный Ламберто, — сказал он. — Оставьте ваш кинжал, мы старые приятели, к чему нам прибегать к оружию. Я очень рад, что вас встретил.
— Великий Бог! Неужели это вы, синьор Ледигиер? — вскричал бандит.
— К вашим услугам, — отвечал Ледигиер. — Но тише, мой дорогой друг, в Риме не очень гостеприимно меня могут принять, если узнают, что я приехал не для того чтобы целовать туфлю его святейшества, и могут предложить помещение в тюрьме святой инквизиции, чего я, сказать откровенно, вовсе не желаю.
— Но как вы попали в Рим?
— Я приехал к вам, а вы, неблагодарный, собираетесь встретить меня ударом кинжала. Правда, и я вас не узнал, эта сутана так вас преобразила. Впрочем, одежда священника вам идет.
— Ах синьор Ледигиер, как я рад вас видеть, — говорил бандит. — Вы приехали, как нельзя более кстати. Вы можете воспрепятствовать страшной измене и вполне обеспечить успех справедливого дела. Пойдемте! Сам Бог вас мне послал.
— Гм! Я несколько сомневаюсь, чтобы Господу Богу было угодно взять на себя подобную ответственность, — отвечал знаменитый военачальник и коннетабль Франции. — Во всяком случае я к вашим услугам, пойдемте.
И они повернули в одну из темных улиц.
XXIVВоспитание
Старинный палаццо графа Просседи стоял в нескольких шагах от места, где строился мост Сикста V через Тибр. Владелец древнего замка пользовался весьма устойчивой репутацией верного католика, преданного церкви. Такое лестное мнение граф Просседи заслужил не потому, что писал книги духовного содержания в защиту католицизма, нет, граф, как истинный патриций, не знал грамоты. Крови своей в защиту догматов веры он также не проливал, даже и тогда, когда был молод и полон сил, а теперь, состарившись, тем более. Граф страдал от подагры и ревматизма и ездил только в церковь. Он был до фанатизма набожен и для всех служил примером, никогда не пропуская церковной службы, и, кроме этого, всегда принимал участие в религиозных процессиях. Монахи и священники были обычными посетителями его обширного дворца. Благочестивый служитель алтаря, патер церкви святой Марии утверждал, что ему ни разу не довелось видеть пустым кресло графа Просседи, поставленное в церкви. Граф часто заказывал обедни, жертвовал деньги на постройку храмов Божиих, на монастыри и помогал девицам, изъявлявшим желание постричься. Римские монахи с восторгом передавали один эпизод, доказывающий христианское благочестие графа.
В одном из многочисленных домов графа проживало семейство бедного мастерового, состоящее из трех членов: самого мастерового, его жены и маленького ребенка. В одну темную морозную ночь по распоряжению графа вся семья была выгнана на улицу, так как неаккуратно платила за квартиру. Отец и сынишка умерли от холода, а жена опасно заболела. Узнав об этом, благочестивый граф тотчас же приказал служить обедню за упокой душ усопших. Граф имел единственного сына Луиджи, которому дал воспитание сообразно своим убеждениям. Юношу Просседи очень любили римские дамы, в особенности настоятельницы женских монастырей, величая уменьшительным именем Джиджетто. Хроника того времени утверждает, что граф Просседи был сыном одного из пап, называясь по обыкновению племянником. К слову сказать, это общий прием многих римских первосвященников, что дало повод историкам распространиться о папском нипотизме, дорого стоившем верным католикам.
Богатство, а равно и титул графа, Просседи наследовал от своего всемогущего дядюшки.
Та же хроника говорит, что в молодости граф Просседи вовсе не был таким нравственным и религиозным, как в старости. Напротив, он отличался своим свободомыслием, доходившим до кощунства, и самым необузданным развратом. Получив большие капиталы и недвижимое имущество, граф Просседи значительно их увеличил, занявшись крайне выгодным ремеслом — ростовщичеством, ссужал деньгами владетельных особ и именитых синьоров, не стесняясь брать с них чудовищные проценты. Рассказывали, будто герцог Тосканский, занявший деньги у Просседи, получил конфиденциальный совет от его дядюшки наградить племянника за услугу титулом графа. Таким образом, просто Просседи стал графом Просседи. Донжуанство молодому ростовщику не стоило ровно ничего. В то время подобные дела устраивались очень просто. Понравилась какая-нибудь синьора или синьорина, на нее указывали молодцам, служащим в замке, и намеченная особа являлась в замок связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом. Так как подобные жертвы большей частью были из простого народа, то с ними мало церемонились: живых выбрасывали за ворота замка, а мертвых бросали в Тибр. Старая римская аристократия не чуждалась вновь испеченного графа, прежде всего потому, что он был богат, и потому что каждое аристократическое семейство получило титулы и богатства от предков, занимавшихся разбоями, грабежами и убийствами, что еще хуже ростовщичества.
Сын этого знаменитого графа-ростовщика был в большой моде. Миллионы, которые он должен был наследовать, делали его крайне интересным в глазах общества. Затем, воспитанный благочестивым отцом иезуитом в страхе Божием, юноша обещал быть оплотом католицизма.
Молодой Просседи был юноша лет восемнадцати, высокий, худой, с длинной изогнутой шеей, мутными, всегда опущенными глазами и чертами лица неправильными и несимпатичными. Бледный, истощенный вид молодого человека производил чрезвычайный эффект на всех религиозных процессиях, монахи, указывая на него, говорили: это будущий святой, он изнуряет себя постом и молитвой. Аскетизм молодого графа стал серьезно беспокоить его отца, и он было попробовал ему посоветовать не истощать себя до такой степени постом и молитвой, но получил самый энергичный отказ сына. Юноша отвечал, что в дела его совести не позволит вмешиваться даже и родному отцу.
Старик уступил, утешая себя мыслью, что в семействе Просседи будет святой, что еще более повысит их фамильный престиж и окончательно уравняет их со всеми древними аристократическими фамилиями Рима.
Молодого графа воспитывал иезуит по имени Игнатий Гуерра. Это был мужчина лет сорока, почтенного вида, с кроткими, вкрадчивыми манерами и набожными речами. Именно отец Игнатий и развил в сердце молодого графа зародыши аскетизма. Некоторые находили учителя-иезуита лицемерным, но большинство преклонялось перед его системой, основанной на строгом исполнении догматов святой католической церкви. Для отца Игнатия была отведена прекрасная комната, она же служила и классной. Главным предметом преподавания была, разумеется, теология; по крайней мере так говорил старый граф а за ним повторяли то же самое и все его знакомые, но на деле благочестивый последователь Лойолы занимался со своим учеником вовсе не теологией.