Князю Челяроза было двадцать четыре года от роду, был он высок ростом, прекрасно сложен, с правильными чертами лица и обладал приятными манерами. Деньги, получаемые им от ныне покойного его родителя, не могли покрывать всех расходов, которые делал молодой человек, ведя чрезмерно рассеянную жизнь, что в конце концов и было причиной его преступления — отцеубийства. Мы уже говорили о душевных мучениях, испытываемых молодым князем; он употреблял все зависящие от него меры, дабы заслужить прощение от Господа Бога своего страшного греха: был очень набожен, помогал бедным, вообще старался делать добро, но все было тщетно, он жестоко мучился угрызениями совести. Раз рано утром, выйдя по обыкновению в самую светлую комнату, окна которой пропускали много света и открывали прекрасный вид на Тибр и его берега, молодой князь с тоской воскликнул:
— Боже, какая ужасная ночь! Жертва моего преступления опять являлась; этот немой укор мертвеца не дает мне покоя. К моей постели приближался также мой сын с чашей в руках и предлагал мне выпить яд. Но разве у меня есть дети? Я не женат и не думаю никогда жениться. Все эти видения терзают мою душу, так жить нельзя, нет, невозможно! — говорил князь, глядя в окно на мутные волны Тибра.
В это время тихо постучали в дверь, и в комнату вошел слуга.
— Что тебе, Сципион? — спросил князь. — Разве уже пришли мои бедные?
— Никак нет, ваше сиятельство, никто из них еще не приходил; но какой-то молодой синьор настоятельно требует свидания с вами.
— Молодой синьор! Он сказал тебе свое имя?
— Да, это граф Просседи.
— Граф Просседи! — повторил князь, делая усилие, чтобы припомнить эту фамилию. — Не тот ли это юноша, о котором все говорят, что он святой?
— Тот самый, ваше сиятельство, — сын знаменитого закладчика, — сказал слуга, хитро улыбаясь.
— Да, да, теперь припоминаю, Просседи действительно сын закладчика, но своими постоянными молитвами и постом он замолил грехи отца и по своей необыкновенной святости уже не принадлежит к нашему тленному миру. Проси его, — прибавил князь.
Вскоре молодой граф вошел в комнату.
В появившемся юноше очень трудно было узнать племянника польского маркиза, так страстно ухаживавшего за куртизанкой Анжеликой. Просседи в данный момент имел вид крайне истощенный, глаза опущенные, волосы в беспорядке растрепанные, вообще он выглядел действительно существом не от мира сего. Князь Челяроза хотя и много раз слышал об этом святом юноше, тем не менее был поражен его видом, доказывающим, что молодой человек окончательно отрешился от всего материального и готов улететь на небо. Впечатление было сильное; отравитель невольно вздохнул и сконфузился, глядя на этого праведника.
— Мы одни здесь? — спросил глухим голосом граф Просседи.
— Совершенно одни, любезный граф! Можете говорить все, что вам заблагорассудится.
— Господь меня послал, князь, сделать вам одно предложение, — начал Просседи. — Горе вам, если вы мне в нем откажете!
Такое странное вступление, конечно, для любого другого имело бы весьма печальные последствия, невежливому гостю показали бы двери. Но для святого все возможно. Князь молча поклонился.
— Исполняя внушение самого Господа Бога, — продолжал граф, — я приступаю к поручению, данному мне свыше, но снова спрашиваю вас, мы здесь одни?
— Повторяю вам, граф, мы здесь совершенно одни, нас никто не может слышать, кроме Бога, — снова отвечал князь.
Лицо молодого Просседи приняло вдохновенное выражение, и он вскричал, точно беседуя сам с собой:
— Господь Бог видит все наши деяния, все грехи, все преступления! От Него ничего нельзя скрыть.
Князь Челяроза невольно задрожал, слушая почти святого юношу.
— Да, — продолжал Просседи, — Господь Бог иногда своим избранным показывает картину темной осенней ночи, старика, лежащего на кровати, и его молодого сына с ядом в руках…
Раздирающий душу крик вырвался из груди князя, он весь задрожал и, сжимая руки, задыхающимся голосом говорил:
— Довольно! Довольно! Умоляю вас, ни слова больше!
— Значит, вы сознаетесь?
Эти слова возвратили князю рассудок.
— Сознаюсь… В чем? Мне не в чем сознаваться! — вскричал, опомнившись, князь.
Сын знаменитого закладчика стоял неподвижно, как статуя, на его бледном, истощенном лице не дрогнул ни один мускул. Просседи в эту минуту был скорее похож на громадную змею, которая готовится задушить свою жертву, но никак не на святого.
— Не отталкивайте посланника небес, брат мой! — продолжал лицемер. — Я не от юстиции или какого-нибудь трибунала пришел к вам, я послан самим Богом, и смело говорю: брат, я знаю причину твоих душевных мучений, будем плакать вместе.
Князь Челяроза закрыл лицо руками и сквозь слезы прошептал:
— Пусть будет так, если мое признание приведет меня к виселице, что же из этого? Настал момент, когда я не могу уже держать в тайне мое преступление, пусть другой человек узнает о нем, иначе я от отчаяния умру.
— Рассказывай, брат, — тихо прошептал Просседи.
Князь Челяроза начал свое грустное повествование, из которого следовало, что совершенное им преступление являлось как бы наследственной болезнью, которой он невольно покорился. Граф Просседи, конечно, не поверил тому, что говорит князь-отравитель; воспитанник иезуита был убежден, что не наследственность сыграла здесь роль, а простое желание воспользоваться богатством покойного князя, что, конечно, мнимый святой не высказал, а прямо приступил к цели своего визита.
— Чем вы отравили вашего родителя? — спросил он.
— Жидкостью, которую я нашел в его шкафу, — отвечал князь.
— Покажите мне эту жидкость, она у вас цела?
— К несчастью, я сохранил этот пузырек, каждый день я порываюсь выбросить яд в Тибр, но у меня духа не хватает.
— Покажите мне этот пузырек! — настаивал Просседи.
— Но, брат мой…
— Повторяю, я должен видеть, дайте мне его! — настаивал граф.
Князь недолго противился; шатаясь, подошел он к шкафу, достал оттуда пузырек с жидкостью, бесцветной, как вода, и подал его Просседи.
— Так вот этот знаменитый яд! — вскричал воспитанник иезуита, рассматривая на свет жидкость.
— Да, это именно тот самый яд, действие которого неотвратимо, а главное, он не оставляет ни малейших следов, — прошептал князь.
Просседи спрятал пузырек в боковой карман.
— Что вы делаете? — испугано вскричал князь.
— Что я делаю? Я вас избавляю от этой дьявольской жидкости. Сам Господь Бог внушает мне избавить дом князя Челяроза от новых преступлений.
— В таком случае, благодарю вас, мой брат, — отвечал трепещущий князь. — Хвала Богу, что он послал ко мне одного из своих ангелов…
Воспитанник иезуита поспешил выйти, придерживая драгоценный пузырек.
Князь Челяроза вздохнул полной грудью, точно с плеч его упала страшная тяжесть.
— Благодарю тебя, Создатель, что Ты послал мне ангела утешителя! — вскричал он, падая перед распятием.
Тем временем Просседи, названный ангелом, имел вовсе не ангельское выражение лица. Его глаза горели каким-то адским огнем, беспрестанно прижимая к груди драгоценный пузырек, он шептал:
— Наконец-то я заполучил это сокровище… Неоднократно испытанное, не оставляющее ни малейших следов. Впрочем, последнее для меня является как бы излишеством, разве могут подозревать в преступлении святого?!
И страшная улыбка появилась на тонких губах иезуитского ученика. Драгоценный пузырек был спрятан в шкаф, в один из секретных ящичков, до которого никто не смел касаться.
— Завтрашний день мы займемся этим интересным делом, — говорил молодой граф, приятно потирая руки. — Можно бы посоветоваться с иезуитом… Но он ведь страшный подлец, а главное, трус, пожалуй, еще выдаст меня. Когда я наследую после моего отца поместья, замки и сундуки, наполненные золотом, посмотрим, Анжелика, будешь ли ты считать меня чересчур бедным, чтобы платить за твою любовь!
XXVII«Намочите веревки водок!»
В правление Сикста V был воздвигнут монумент на площади святого Петра, обессмертивший архитектора Доминико Фонтана[118]. Монумент, по свидетельству историков, весил миллион фунтов. В продолжение нескольких веков, и даже в наше время, монумент, воздвигнутый на площади святого Петра, служил и до сих пор служит гордостью римских первосвященников. Не следует забывать, что при Сиксте V, то есть более четырехсот лет тому назад, архитектура и механика были еще в младенчестве. Громадной тяжести обелиск надо было поставить на фундамент руками рабочих. Когда обелиск был готов, Доминико Фонтана выписал большое число рабочих из Ломбардии, к ним еще понадобилось прибавить народ, нанятый в папских владениях. Мы, конечно, не будем утомлять читателя подробным описанием работ по установке обелиска на фундамент. Это было бы чересчур специально, а следовательно, скучно. Когда работы все были окончены, архитектор Фонтана отправился в Ватикан, дабы получить благословение его святейшества. Сикст V принял его очень благосклонно; старый папа был в большом волнении. При всех своих несомненных достоинствах, Сикст отличался непомерной гордостью. Мысль, что работа, затеянная им, на которую обращено внимание всего мира, не удастся — приводила его в отчаяние.
— Знайте, Фонтана, — сказал он архитектору, — все ученые единогласно находят, что наша затея неосуществима.
— Для Доминико Фонтана, которому протежирует Сикст V, ничего нет невозможного! — вскричал архитектор.
На бледных губах папы появилась приятная улыбка и он сказал:
— Мне все советовали нанять архитектора Джакомо делла Порта[119].
— Знаю, ваше святейшество, и не имею слов выразить вам мою признательность.
— Вы, Фонтана, должны знать мои дальнейшие распоряжения, — продолжал папа. — Вот этим декретом я вас награждаю дипломом римского патриция, а вот этим, — указал папа на лежащую перед ним другую бумагу, — произвожу в кавалеры ордена Золотой Шпоры, что даст вам пять тысяч золотых. Все это, конечно, вы получите только в том случае, если дело наше удастся.